Белым-бело

Кажется, его душа еще не до конца разбита. Что-то теплится еще. Что-то тонкое и хрупкое у него внутри испещрено сеточкой мелких трещин. Йохан это чувствует. Йохану это не нравится. Он хочет добить это, только рука не поднимается на самого себя. Он ударил бы себя в живот. И осколки, наконец, вспороли бы ему живот. И все было бы хорошо. Только не выходит. Не получается. Тэнма, честно сказать, в ужасе. У него мурашки, и он не хочет смотреть в чистые глаза Йохана — там ничего нет, там стерильная пустота. Там что-то было — и что-то умерло. Там трещин немерено. И из этих трещин лезет дикий зверь. Тэнма не хочет на него смотреть — зверь голоден и кормится страхом. А Тэнме, честно сказать, очень страшно, когда в глазах, казалось бы, живого человека все мертвым-мертво. А Йохан и то, что у него внутри еще не до конца забито, это чувствуют. Они бы рады сами в глаза Тэнме заглянуть и довести его до дрожи, только самих потрясывает. Йохана больше остальных. Он ведь еще живой. Да и дождь очень-очень холодный. На плечах Тэнмы есть потрепанный плащ, а на плечах Йохана — только вселенская ноша, которую он сам на себя водрузил. Плечи болят. Сердце — уже нет. Тэнма делает шаг назад, потом еще один, и еще, и еще. Сорваться на бег — проще простого, но страшно показать Йохану спину. Страшно испачкать собственной кровью чужой потрепанный плащ. Йохан склоняет голову, прячет улыбку, шмыгает носом. К сожалению, он все еще человек. И, кажется, простудился. Как хорошо, что рядом с ним профессиональный врач. Только Йохан не может попросить помощи. Он этому не обучен. Никто не потрудился ему объяснить, как это сделать. Почему-то умелые и добрые педагоги пятьсот одиннадцатого детдома сделали такой пустяковый пробел в его идеальном воспитании. Теперь ему так и придется чихать, кашлять и медленно умирать, пока кто-нибудь великодушный не вылечит его. Или не добьет. А ведь Йохан видел весь мир за раз однажды. Никто ему не верит, но он правда видел! Мир был огромный, до мурашек огромный. Там было целое ничего! Йохан был один во всем громадном мире. Был еще песок и ветер, были тучи и грязная серость. Земля серая, небо серое. Йохану грязь не очень нравится. Одним движением руки он сделал новый мир, собственный мир. Раз — и небо белое, без солнца, без птиц, просто белое, как молоко. Два — и земля стала белой. Не стало ветра и песка. Все стало стерильным и безопасным. Все было готово к следующим операциям. Тогда Йохан впервые попытался ударить себя в живот. Не больно. Еще раз. Снова не больно. Еще. Крови не было. От этого страшно стало. Йохан осел на белую-белую землю. Он не плакал. На него давила тишина. Аж в ушах звенело. Он был один. Совсем-совсем. Даже зверь, забитый и жалкий, внутри Либерта завыл от осколков, что впились ему в живот. Даже зверь ушел зализывать свои раны. А вот раны Йохана ему никакого вреда не причиняли. Поэтому он и не мог жаловаться на свое положение, на свое состояние, на свои чудные особенности, выходящие за рамки привычного человеческого понимания. Да, мир без никого был белый, и Йохан такой же. Он пустой и гулкий, как дорогая красивая ваза. И никак эта дрянь не разбивается, сколько ее ни бей. Он смеется. Сначала глухо, потом все громче. Он уже срывается. И теперь ему уже действительно больно. Йохан задыхается, горло у него болит. Он уже готов плеваться кровью, но все равно продолжает смеяться. Белый цвет ведь очень забавный. Если на него долго-долго смотреть, начнет рябить цветным калейдоскоп в глазах. Тэнме за время врачебной практики опостылел этот проклятый белый. Он смотрит на Йохана — Йохан бледный, почти что белоснежный. Очень красивый, но едва ли живой. Изваяние чудища, закутанное во мрамор. Лежит себе под одеялом, дышит через раз, пикает аппаратом жизнеобеспечения. Никто к нему не приходит, и Нина пытается забыть. Сердце щемит странной тоской — жалкое зрелище. Йохан… — Не открывай свои чистые глаза, — слышит он. — Здесь не на что смотреть. … станет счастливее в мире, где белым-бело.