***
С высоты в почти двести пятьдесят метров над землёй открывается совершенно другой вид на ночной город. Все ближайшие небоскрёбы и просто дома освещены фонарями и увесистыми вывесками с яркими логотипами и "кричащими" названиями. Во многих окнах горит свет, а в этом и другом небоскрёбе, находящемся почти на той же высоте и совсем неподалёку, сияет полутьма, но свет всё равно остаётся включён на протяжении, кажется, всей ночи, словно люди там просыпаются только к наступлению сумерек. Токио довольно шумный и густо населённый город, жизнь в нём течёт своим круглосуточным чередом. Множество магазинов, казалось, на каждом шагу, расположенных у самой дороги и освещающих её. На тёмной проезжей части остаются разводы от переизбытка разных цветов—дорога мокрая, покрытая слоем одной большой лужи, ведь совсем недавно закончился прохладный дождь. Внизу прохожие, которые отсюда кажутся такими маленькими и незначительными, словно букашки, бывает их даже не разглядеть, будто бы они крошечные двигающиеся точки. Если взглянуть по сторонам, то там совсем недалеко видно пристань, а в другой стороне белые огоньки света уходят далеко за горизонт. И из всех этих серебряных светлячков, неподвижно стоящих на одном месте, выделяется то, что является тем единственным находящихся выше. Токийская башня, освещённая золотым свечением, которое несомненно можно сравнить с горячим пламенем. Телебашня, пронзающая небосвод и незнающий человек явно сравнил бы её с известной во всём мире Эйфелевой башней в Париже. Вот так вот сидеть на влажных от воды перилах пятидесяти двух этажного здания(не считая подземных этажей), наблюдая за ночной жизнью города, казавшегося отсюда таким крошечным, и зная, что при любом неверном движении можно случайно сорваться и полететь вниз, разбившись в кровавую лепешку, состоящую из ошмëтков мяса и поломанных костей—это было бы, ну, ужасно глупо, до дрожи опасно и не предусмотрительно. Но вот Юмико на это было, кажется, плевать. Нет, не кажется— ей было плевать. Особенно если учитывать, что этот небоскрёб, на который упал её взгляд чисто из-за его высоты, и тот соседний, насколько ей было известно, с чуть большим количеством этажей, но меньшим по высоте, и даже та башня, а может и весь район, принадлежит крупной организации одарённых, которая в простонародье зовётся "Токийской мафией", что не очень-то и оригинально. Она, кстати, проникла во многие сферы жизни жителей, и обосновавшись там, и держит в ежовых руковицах всю столицу Японии. И люди этой самой организации, включая всех "высших", находившихся в их главном штабе, и которые безусловно вооружены, прямо сейчас преспокойно расхаживали, занимаясь своими делами, по всем этажам ниже её ног. И которые понятия не имели, что над ними, на самой крыше есть человек. И именно они с вероятностью в почти сотню процентов очень сильно разозлятся и явно нападут, как только узнают об этом, если вообще узнают. Сейчас её это не волнует. Уж точно не тогда, когда сотни искусственных огней освещают тёмное небо, на котором всё сложнее разглядеть звёзды. И не тогда, когда прохладный ветер играет с мягкими волосами и слегка прикрытые глаза вглядываются вниз, смотря сквозь легонько болтающиеся ноги. Уже привычно холодные руки держатся за скользкие перила. Здесь спокойно. А там внизу шумят люди и проезжающие машины. Токио не бывает тихим. Наверху единственным шумом являются порывы ветра и короткий скрип открывающейся двери, ведущей на крышу. Юмико вздохнула— видимо всё-таки кому-то в голову пришла мысль посетить крышу в столь поздний час. Ну, её почему-то ещё не подстрелили, так что можно и посмотреть на нежданного посетителя. Мужчина со спокойно изучающим взглядом красных почти кровавых глаз, стоял перед дверью, у него были слегка расширенные зрачки, словно он в темноте рассматривал приглянувшуяся фарворувую куклу . Губы застыли в одном положении, возможно легко и совсем неприметно с расстояния в несколько метров сжимаясь. Дыхание ровное. Тёмные брови приподняты в вопрошающем или осуждающем, и может быть непонимающем жесте. Тёмные синие волосы, к кончикам казавшиеся чуть светлее, подставились под порывы ветра и развивались, в симбиозе с подолами плаща, создавая ощущение живой картинки на застывшем кадре. Он выглядел достаточно молодым, может не больше тридцати пяти. Одарëнный. Одет в чёрную деловую одежду с ослабленным красно-бордовым галстуком, вероятно подчëркивая его глаза, отдающие уверенностью, словно кровь, бурлящая в венах каждого живого существа. От него так и веяло надменностью и явной привычкой всем руководить, он не привык кому-то потыкать и быть чьей-либо пешкой. В его отдалённо спокойных глазах и слепой заметит проснувшийся интерес. На его лице расплылась предвкушающая лёгкая улыбка и он подошёл ближе, продолжая вглядываться в глаза подростка. Видимо убивать её за проникновение на собственность мафии никто не собирается. Как жаль.***
В кабинете стоит полутьма. Иногда, кажется, что лучи света попросту не заходят сюда, обходя это место стороной и потыкая своей брезгливости. Чёрный письменный стол, который практически и не завален ничем, что не могло не удивлять, сочетался с такими же мрачными стенами и потолком. Казалось, что тьма вовсе не селилась здесь, а была рождена и прожила тут всё время, ей вполне комфортно и она не собирается уходить, не пуская что-то светлое и чистое. Угольные, матовые занавески днём при солнце на глухо закрывались, отворяясь лишь с наступлением ночи, и серебряные лунные лучи изредка проскальзывали по поверхности стола. Глаза быстро привыкали к полудрëме этого здания, не обращая внимания на недостаток света—редкие ажурные люстры в коридорах и чужих кабинетах светили мало и не значительно, не решаясь нарушать установленные традиции, а настольные лампы, если таковые имелись, и не использовались вовсе. Все кабинеты выполнены по одному чертежу и до боли однотипно, но в каждом есть что-то своё, обжитое его хозяевами, что-то, что пугало или притягивало вошедших своей обстановкой и аурой. И в этом наверняка пряталось что-то индивидуальное и такое неприметное на первый взгляд. Деревянный стол твёрдый и не захломлëнный, лишь с краю лежит стопка непрочитанных документов, пару ручек с карандашами и ноутбук, сидеть на нём не то чтобы удобно и не то чтобы был выбор. Чужие напористые губы бессовестно проникают в рот подростка, а тот даже не сопротивляется. Белоснежные бинты с лица небрежно стянуты и на данный момент валяются где-то на полу рядом или под столом, совсем недалеко от упавшей ручки, видны оба глаза, смотрящие насквозь, в никуда, словно его здесь сейчас и не было. Крепкая рука мужчины придерживает за подбородок, удерживая рот открытым, даже если это и не требовалось. Другая рука упирается в стол, он будто бы почти наволился на него, пытаясь раздавить. Бледные забинтованые руки откинуты назад и облокачиваются на деревянную поверхность, лишь бы их обладатель не упал, ударяясь об стол. Наглый язык изучает каждый уголок предоставившейся ему неизведанной ещё никем территории: проводит по внутренней стороне десны, пересчитывает каждый зуб, прикасается к неподвижно лежащему языку, иногда поддевая его и заставляя подниматься, смешивает их слюни и зубами отодвигает губу, прикусывая её, нетронутыми не остаются и уголки бледных мальчиших губ с самым кончиком языка, их покрывают ямки заострённых клыков. Тёмные иссиня-черные волосы спадали, слегка щекотя бледную кожу, а затенëнные лиловые глаза, при свете луны казались почти фиолетовыми, а в глубине радужки отдающими кислотно-розоватым. Они были прикованы к нему, стараясь прочитать каждый даже не дрогнувший мускул на личике подростка, пытаясь вглядеться в холодные омуты, и всё-таки разглядеть, что скрывается на дне, там за пеленой глубокого океана. Он позже обязательно убедится в том, что этот океан бездонен, что в нём лишь солёная морская вода. А там внутри под сердцем, томно отбивающем прежний ритм, пустота и звенящая тишина, нет ничего, ни голых бетонных стен комнаты, ни земли, ни кислорода, лишь пустошь, которая своими костлявыми пальцами скребëтся, не желая привыкать к окружающей её обстановке и становится чем-то родным. Позже они станут чем-то одним, сольются, и будет сложно определить где начинается один и заканчивается другой, сотрётся эта несуществующая грань, но она никогда не перестанет скрестить и протестовать. Мори-сан стоит между слегка раздвинутых ног, облачëнных в чёрные брюки, и его белый растегнутый халат спадает на них, укрывая. Его губы отстраняются, находясь всё так же близко, голова наклонилась и смотрит он из-под опушённых век, сверху вниз, почти снисходительно, но на краю обитает холод розового сапфира. Рука прижимает нижнюю губу, утирая каплю свежей крови в уголке рта, после спускаясь ниже к забинтованой ещё шее. Несколько первых слоёв бинтов под ловкими пальцами слетели, так словно их никогда там и не было, перед глазами мужчины открылась ранее закрытая кожа, на которой совсем с краю, снизу, там где он решил больше не разматывать, виднелась белая полоска шрама. Прямо над ним под тёплыми грубыми губами образовался стремительно краснеющий засос, выделяющийся на молочно-белой коже, словно светлячок в кромешной тьме. Скоро он потемнеет и на нём явно останется след от укуса. Взгляд мальчиших глаз слегка прояснился, спокойно уставившись на тёмные растрëпанные волосы прямо перед ним и в которые он мог уткнуться носом, если бы чуть поддался вперёд, но тут же веки опустились и он, кажется, вновь исчез для этого мира, расстворившись в этой реальности. Мужчина незаметно для чужих глаз усмехнулся, лишь приподнимая левый уголок губ, он отстранился, поднимаясь выше к уху и непроизвольно чуя мягкий аромат шампуня, видимо затылком ощущая границу. –Знаешь, Дадзай-кун. Ты очень похож на фарфорувую куклу,- приторный шёпот опалил ухо, он был тих т сладок, словно заманивал в ловушку из которой уже нет выхода или, как в данном случае, принадлежит тому кто наконец осознал где всё-таки находится больная точка и куда следует давить чтобы сделать больнее,- Своим идеально пропорциональным личиком, словно сделанным профессиональным мастером. И своими такими же стеклянными глазами,- Мори растягивал слова так как будто был чеширским котом и его горячее дыхание отдавало в ушах,- Я пойду, куколка~ Его ресницы дрогнули с той же силой, что и скрип закрывающейся двери, возвращая на землю. Мори Огай не глупый человек. Он не при каких условиях не стал бы делать что-то ведь знал, что это может окончится чревато, но он попал в точку, найдя самое больное из возможных место. Взгляд зацепился за только захлопнувшуюся дверь, за ней, если прислушаться, раздавались удаляющиеся стуки обуви. Рука сама направилась к всё ещё приоткрытым губам, останавливаясь на полпути и поправляя спавшие бинты. Осаму спрыгнул со стола, подходя к креслу, полностью забив на валяющиеся где-то под столом остатки бинтов. Его язык скользнул по опухшим губам, кое-где утирая остатки алой жидкости. Прикрыв глаза, он плюхнулся на прокрутившееся под его весом кресло. Фарфоровая кукла. Их лица и тела так напоминают человеческие, но в них всегда есть что-то кардинально отличающиеся, то, что стараются скрыть под пышными кукольными нарядами, напоминая, что это всё ещё кукла, а не живое маленькое существо. Какое точное сравнение, Мори-сан. Взгляд стеклянных, как кое-кто выразился, глаз блуждает по потолку, на котором нет ничего за что можно было зацепиться—потолок ровный и без единого изъяна. Подросток выдохнул, закрыв глаза, погружаясь в ещё большую темноту, чем та, что стояла в кабинете и к которой уже привыкли глаза, размышляя. У него нет характера. Может его обделили им с самого рождения, а может настолько часто сглаживали его края, что из того бесконечного многогранника, который есть у всех людей, он превратился в сферу, состающую из гладкой поверхности, без каких-либо особенностей, углов и повреждений. Но характер явно ему нужен. Так что ему мешает просто придумать его, создать нужный и более подходящий для этого места. В том-то и дело, что ничего. Провести Мори-сана уже точно не выйдет. Можно даже не пытаться. Хироцу тоже не получится, как бы он не извращался тот его одним только опытом перевалит. Хотя он довольно толерантлив и вряд ли даже если и заметит то станет говорить. Такими темпами он переживёт и этого босса, которому, как он был уверен, осталось не очень-то и долго—совсем на старость лет из ума вышел, и следующего. А старшая сестрица Коë. Здесь может и прокатить. Насколько он может судить, она не пренебрегает привязанностями для такой организации, как Портовая мафия, и обладает весьма специфичными моралями. Так что излишняя жестокость послужит ей оправданием неприязни к подростку, не смотря на её явную любовь к детям. А если подумать то Мори-сан не станет сильно затягивать с свержением этого безумца, что через пару месяцев может и развалить организацию своими необдуманными поступками. И что-то ему подсказывает, что вся эта заварушка не пройдёт мимо него.***
Вид из панорамного окна, которое на последних этажах начиналось чуть ли не с пола и доходило до потолка, оно никогда не было зашторенно, что элементарно заставляло задуматься, а с чего это на верхних этажах темнее, чем на нижних, был потрясающим. На любителя и в любое время. Ходили слухи, что отсюда открывался лучший пейзаж во всём городе и любой состоятельный человек был бы готов заплатить любую сумму лишь бы жить здесь и заплатил бы если бы ему не была дорога жизнь. Правда в столице Японии есть места и повыше, к примеру тоже "небесное дерево", что по высоте превышает даже больше, чем в два раза— загвоздка в том, что они не жилые. Багряное солнце окрасило небо в багровый. Лучи проскальзывают сквозь стекло и озаряют почти пустую комнату. Круглое солнце выделяется жёлтой белизной на малиновом или чем-то напоминающем цвет дорогого вина фоне. Редкие облака кажутся чёрными кусочками ваты, которую снизу обмокнули кирпичной, коричневато-красной краской. Верхушки зданий окрасились тем же цветом. Ранее привычно голубое небо сейчас, казалось, горит ярким пламенем. В комнате видна фигура человека, наблюдающего за своеобразным пожаром. Руки обмотанные слоями бинтов сцеплены за спиной, а на плечи накинут чёрный план, доходящий почти до пола. Тот мужчина, что тогда вышел на крышу, оказался боссом этой организации, имя которому—Хаттори Хандзо. И вместо ожидаемого убийства весьма заинтересовался личностью, что спокойно и главное тихо проникла на их территорию. И она может быть уверена, что факт её дара сыграл в этом свою роль. Вообще в большинстве случаев чтобы пробиться с низов, если ты, конечно, не являешься членом семьи главы, на поверхность требуется достаточно времени, но видно если ты ученик Хаттори-сана, то автоматически попадаешь в некое исключение. Насколько бы это не было устаревшим место босса передаётся по наследству—от отца к сыну и так далее. Правда, если при ранней смерти старого главы не оказывается наследника или в крайнем случае наследницы (хотя про времена правления женщин те обычно предпочитают помалкивать), то свободное кресло может занять самый приближённый или тот, кого перед смертью назначил усопший, а интереснее то, что такого ещё не случалось и в главе стоят члены одной семьи вот уже какое столетие. Токийская мафия была образована ещё в эпоху Сэнгоку, а это пятнадцатый век, в ту пору состоящая в основном из самураев, и существует до сих пор. С того времени в ней сохранились свои традиции, но и исчезло или поменялось тоже многое, к примеру среди мафиози стали появляться женщины, конечно, не пятьдесят на пятьдесят, но и не так, как было два столетия назад, что одна или в редких случаях две особи женского пола, не считая окаа-сан, на всех членов организации; или перестали отрезать сустав мизинца при вступлении, как признак верности. Но и сохранилось многое: жену главаря, чей брак, можно даже не сомневаться, в большинстве случаев происходил по расчёту, многие, начиная с шестëрок и офисных работников и заканчивая восемью приближёнными, проще—исполнительным комитетом, называли окаа-сан, матерью. Мать организации в основном сохраняла покой в её рядах и хранила уют, в принципе и являясь "матерью" каждого члена организации, а в основном было её не участие в каких-либо делах мафии и сражениях, даже если та была эспером и могла чем-то помочь, и что занимательно это никак не связано с сексизмом, как можно было подумать. Просто вера в то, что мать-хранительница очага и если оставить огонь без присмотра он естественно или потухнет, или сожжёт всё вокруг. Многие считают это место своим домом. И этот дом не мёртвый, хоть и пропитан насквозь тёмной склизкой субстанцией и алой кровью. Дом не спит, в пустых длинных коридорах и тёмных углах прячутся тени, стонущие в тишине. В этом доме обитают люди холоднее, чем эти стены и куда хуже, чем тени-отголоски мёртвых, убитых на этой земле. В воздухе витает ужасная энергия, заставляющая дрожать многих людей и рыдать маленьких детей. И это, чёрт возьми, правильно, они должны бояться и вздрагивать от малейшего звука. По этим многочисленным коридорам с выходами в чужие кабинеты и развилками, направляющими к лифтам или винтовым лестницам, можно ходить часами. И из одного такого прохода раздались почти не слышимые шаги, направляющиеся в её сторону и возвращающие Юмико обратно из круговорота мыслей. К ней с улыбкой, не спеша, подходила молодая женщина. Её длинные волосы, по цвету напоминающие колосья пшеницы, были собраны в пучок, с левой стороны украшенный канзаши— фиолетово-синем цветком, что невероятно сочетался с её волосами. Одета она была в темно-фиолетовое кимано с лавандовыми, сиренивыми и пастельно-розовыми узорами и бледно-фиолетовым поясом, завязанным в бант на спине. Её серовато-голубые глаза с нежностью смотрели на неё. Она шла тихо, не смея нарушать устоявшуюся тишину, и грациозно, словно гибкая кошка. У неё была не типичная, скорее уж славянская внешность. Она была девственно красива словно расцвевший по весне цветок. И она и вправду добра. Это было видно по её всегда чем-то опечаленному взгляду и мягкой улыбкой на розоватых губах. Хаттори Азуми—так называемая мама организации, которая остановилась в шаге от неё. –Вы что-то хотели, Азуми-сан?- спросила Юмико, заглядывая той в глаза. Женщина улыбнулась на это, прикрывая их. –Нет, что ты? Ничего такого,- её улыбка стала ярче, а рука потянулась к волосам младшей, но видимо та, поймав на себе взгляд ледяных глаз, лишь кончиками пальцев провела по макушке, сразу же убрав руку, а улыбка стала стеснительной и извиняющейся. Её рука скрытая руковом кимано остановилась на животе, будто она инстинктивно что-то прятала или защищала. Возможно она впервые за эти несколько дней заметила этот взгляд, который явно на должен принадлежать ребёнку, и он смутил её.***
Мрачную по своей натуре комнату освещает одинокая люстра с множеством деталей из стекляшек, повисшая на высоком потолке. Свет тускло распространяется по комнате, даже не думая заходить в углы, опасаясь того, что в них обитает. Хотя, доверяя слухам, в этом прогнившем здании, построенном на якобы проклятой земле, живёт столько нечисти, что не счесть. А если и начинать подсчёт, то начало он непременно возьмёт у главенствующей семьи. Неудивительно, что у старших Хаттори уже есть ребёнок. Не наследник, но они видно ждут ещё пополнение. Миниатюрная девочка лет двенадцати с светло-каштановыми волосами, завязанными в гульку чуть ниже макушки и свисающей на плечи остальной частью длинных волос. На ней надето персиковое кимано с широкими рукавами, почти скрывающими кисти её руки желтоватым поясом, обвязанным на её талии и образующим на спине бант. Её губы плотно сжаты в одну полоску и её красно-оранжевые глаза, чем-то напоминающие пламя, смотрят в холодные с гневом и готовностью напасть, видно Ханако-химэ, как её принято называть, сама не понимает, что в глубине под яркими языками огня проглядываются тлеющие угольки зарождающегося страха. И она ещё явно не знает, что холодные, словно лёд или дно океана в Антарктиде, омуты шатенки заведомо выиграют в эти напрасные гляделки. Ногти на болезненно-холодной руке Юмико совершенно "не специально" задевают чужую сонную артерию, приподнимая девичью голову. Огоньки блеклого света отражаются от поверхности пустых глаз, не проникая глубже. Между светлыми бровями ещё совсем юного подростка появилась складка и если бы её голову не держали то она непременно бы опустилась. Она смотрела на девченку сверху вниз во всех смыслах, её взгляд был спокойным, готовым потушить этот разгневанный пожар, но бездонная яма в них и искусственная усмешка, выраженная приподнятым уголком бледных губ, угрожали, желая разорвать на части. Сейчас у неё был голодный волчий взгляд, под напором которого любой ощущал себя беззащитной овечкой с больной ногой без своего стада и пастуха, и смотрящей по сторонам в поисках отступного пути, и которая при всём желании не сможет сбежать, обречëнная на смерть. Хищник всегда смотрит прямо в глаза, а жертва—по сторонам. Хаттори-младшая недолго продержалась, сдаваясь: её пальцы мелко дрожали и она отвела взгляд, в котором уже ничем не скрываемые играли черти первобытного животного страха, её сердце застучало с большей скоростью, не подозревающее о том, что темп его ритма прекрасно ощущается через пальцы, которые в секунду способны задушить, дыхание стало редким и прерывистым. А ухмылка на лице Юмико стала лишь выразительнее. Она наклонилась к уху слегка прекрываемому выбевшимися предками таких светлых, но явно темнее материнских волос, чем вызвала табун мурашек, пробежавших по хрупкой спине—та не была наследницей, а это означает, что она не убивала марая руки в чужой крови, и никак не учавствовала в жизни организации. И не будет. –Знаешь, Ханако-тян? Не советую, тебе впредь мелькать в поле зрения, усвоила?- прошептала она улавливая, как вздрогнули чужие плечи, и замечая, робкий совсем не заметный кивок. Тишину в пустых коридорах разбивали стремительно удаляющиеся шаги, раздавшиеся сразу как только она отпустила девичий подбородок. Бледный свет круглой луны проскальзывал сквозь окно, путешествуя по голым стенам и одиноко висящим картинам. И этот человек хотел предъявить ей претензии насчёт того, что её отец уделяет больше внимания ученику,а не дочери? Хм, смешно.