Узы прошлого. Том первый:" Близнецы "

Я хорошо помню твои рассказы. Каждое слово. Наизусть. Слово за словом складывались в предложения и предложения перетекали в целые маленькие истории, которые всегда отпечатывались где-то в сердце, там, рядом с тобой, становились такими родными, словно всегда были во мне, подходили ко мне и были куда ближе, чем моя собственная кровь. Иногда мне казалось, что если я погибну и если моё бездыханное тело имело бы возможность говорить, то оно непременно рассказало бы всё, не пропуская ни единого слова, если бы кто-то спросил про твои рассказы, будто бы они были выгравированны на большом гранитном камне на краю моего сознания. Надолго. Навсегда. Но такого не будет. Ведь всё то, что ты рассказывал было только нашим, никто кроме нас двоих не слышал твой светлый голос, рассказывающий о таком далёком, но настоящем. И никто не узнает. Мы сохраним это. Но..но это так и осталось чем-то далёким. Я помню, в твоих история часто мелькала женщина с длинными рыжими волосами, такая мягкая и ласковая, она была твоей матерью, но с таким твёрдым стальным характером, чем заменила тебе отца, которого у тебя никогда не было. В них бывало мелькали и другие люди— совершенно тебе незнакомые, обычные прохожие. Ты рассказывал про доброватую бабулю, которая была вашей соседкой и предложила тебе такую вкусную конфету, твоя мама сказала ей что-то, что именно ты даже не помнил или просто не расслышал, отвлëквшись на старое морщинистое и смеющиеся лицо, усыпая её благодарностями и жуя сладкую конфету на палочке, та отнекивалась то ли от твоих благодарных слов, то ли от того, что сказала твоя мама, то ли от того и того сразу, а потом невзначай упоминала, что её внуки давно уже выросли. Что прохожие были такими красивыми и необычными, иногда даже смешными, у кого-то были цветные волосы: красные, зелёные или фиолетовые, может даже кислотно-розовые; губы окрашенные в чёрный, а у миловидной дамочки какая-то стразинка в носу— твоя мама назвала это пирсингом, а у кого-то огромные серёжки в виде колец и ты говорил, что им это так безумно подходило... Люди показались мне уродливыми и лицемерными. Молодая официантка, скорее уж студентка какого-то университета, с ужасными синяками под глазами, которые она явно не успешно пыталась закрыть тоналкой, и с уставшей притворно-доброжелательной улыбкой, за которой она скрывала ненависть к каждому посетителю, желавшая доброго вечера. Они называют это этикетом, нормой приличия, вежливостью. Прохожие были одинаковыми, серыми, каждый чем-то напоминал другого. Словно не люди, а массовка, которую используют в кино, или те люди на заднем плане, которым в мультипликации даже не прорисовывают лица. Те на кого никто не обращает внимания, просто близкие и безымянные люди, те кто может в одно и тоже время трижды появится в разных местах и этого никто даже не заметит. Никакой индивидуальности, чего-то яркого и такого излюбленного слова "моя личность". Ты бурно вещал, отдаваясь воспоминаниям, о том какой же вкусный бывает шоколад. Как хрустят орешки и как ты не можешь оторваться, уплетая всю плитку за раз, и как потом не хотелось кушать, а если отламывать каждую дольку по отдельности и на ложечке класть её в горячий чай и шоколад становился растаившим, таким потрясающим и вкусным. Я пробывал его... Он был таким безвкусным. Он таял во рту и пачкал руки, но..я не почувствовал его вкус. Так же было и с теми булочками с корицей, только после них во рту застревали крупинки, как будто только что жевал песок. А ты говорил, что они такие мягкие и пышные, и что ты был готов есть их вечно, если бы не наедался после второй..с половиной. И потом просил маму, чтобы она доела за тебя, ведь в тебя уже попросту не влезало больше, и как она в следущий раз спрашивала: "А ты уверен, что мы возьмём третью?" Твой ответ всегда был положительным, ведь ты хотел съесть ещё хотя бы половинку. Ты описывал, как был рад, подпрыгивая от переизбытка эмоций, когда твоя мама предложила съездить погулять ближе к лесу и разрешила взять того белого зайчëнка, которого ты так по-детски назвал "Юки" и который всегда был с тобой. Ещё ты часто рассказал о всём, что видели твои наблюдательные голубые,как небо, глаза. Возможно потому что это было тем, что мы спрашивали у тебя. Ты верил, что огонь прекрасен во всех своих проявлениях, что он даёт тепло и, что на нём получаются такие вкусные сосиски и сладкое маршмеллоу, что он так переливается от красного до ярко-жёлтого и где-то там внутри, в самой середине прячется белый огонёк, но видимо, ты не знал каким он может быть опасным. Я видел лишь издалека, не смея подходить ближе. Это и вправду было завораживающе, огонь бушевал в здании, вырываясь из разбитых окон, гудели сирены скорой и пожарной, неприятно отдавая в ушах, десятки камер, направленных на горящих людей, вместо того чтобы попытаться помочь, чьи-то крики, и вся суматоха идеально вписывалась в это всё, но там умирали люди и сомневаюсь, что это можно назвать чем-то прекрасным. Ты говорил о мягком и тёплом ветерке, приятно обдувающем в жару и о том, как он трепал твои рыжие волосы, словно заботливая рука матери. Но ты забыл упомянуть, что безветренные дни бывают крайне редко и, что бывают и сильные ветра, забивающиеся под одежду и невольно заставляющие съëжиться, и это непонятное практически постоянное ощущение будто кто-то дотрагивается до кожи, опутывается вокруг шеи и рук, пробегает невидимыми щупальцами по телу, исследуя каждый уголок и каждый шрам, и от этого не спасают никакие слои одежды и бинтов. Вечно приходится напоминать себе, что это всего лишь ветер. Ты рассказывал о зелёной, яркой траве и разноцветных цветах: одуванчиках, ромашках и многих других полевых растениях, названия которых ты даже не знал, о том, как было приятно и так весело бегать с босыми ногами, прячась от мамы в высокой траве, играя в прятки. Она наверное так и не сказала, что твою макушку наверняка было видно, да? Но в этой самой траве полно стекляшек и мусора, что нога побоится туда наступить, трава такая бледная, пропитанная газами от машин, и не единого цветка. По утрам или поздним вечерам на ней роса, что даже ботинки насквозь промокают и становится неприятно и прохладно. Может ты просто был в поле, вдали от города и шума, а там совсем другая растительность? Надеюсь, что это так. Ты упоминал о дожде, и о том, как любил его, часто упрашивая маму пойти погулять в дождь, даже если стояла ночь, и как она отнекивалась, говоря, что ты заболеешь. Ты говорил, что капли, стуча, создавали целую симфонию из звуков и, что ты возмущался, не понимая, почему это не является классикой в музыке, вместо мелодий какого-нибудь известного композитора. Тебе нравились звуки в природе, не грохот поездов, не трезвон будильника, а то, что было создано природой: пение птиц, звук дождя, даже грохот грома тебя ничуть не пугал. И как ты усердно старался описать запах при дожде и, как у тебя не получалось подобрать слов, в итоге называя его только необычным и ни на что не похожим. И, что было весело бегать, промокая под каплями и ловя их языком, и как при этом вода попадала в глаза, а не в рот. И главное какая красивая радуга стояла после дождя... После одного такого ливня я весь день день чихал и горло неприятно ныло. Он был холодным и заставлял дрожать, а не вызывал эйфорию, мокрые волосы прилипали к лицу, закрывая обзор, и после дождя, как не пытался, я не мог разглядеть семицветную радугу, ни намёка на её присутствие. Ты описывал ночь, как что-то тёмное и, как время, когда твоя мама всегда гнала в постель, но такое притягательное. Тебе нравилось наблюдать за звёздами и иногда, когда мама не разрешала тебе выйти на улицу, ты тихонько вставал с кровати и, залезая на подоконник, устраивался там и всматривался в луну, и в тысячи, и тысячи звёзд. Ты бывало сравнивал их с белой рассыпанной мукой. Ещё больше тебе нравилось наблюдать за звёздами под открытым небом, пока мама нежно обнимала тебя. Ещё одна вещь благодаря, которой ты так любил ночь— это те необычайные сны, которые тебе так часто снились. В ночном небе я не смог найти ничего, что так бы прикалывало твоё внимание. Честно. Я пытался. И сны мне никогда не снились, так что мне не с чем сравнить. Той вещью, которая нравилась тебе больше всего был снег в ночи. Снег для тебя всегда был чем-то волшебным, как и зима. Снежные хлопья ненадолго покрывали землю и ты, скатывая свежевыпавший снег в шар, смеясь, кидал его в неожидавшую такой подставы мать, но вмиг отвечавшую на внезапное объявление войны, а потом вы вместе, провозглашая мир, все мокрые и замëршие, пили горячий шоколад. Снег ночью, по твоим рассказам, был чем-то слишком потрясающим, словно далёкие звёзды падали на землю, осыпаясь с ветвей голых деревьев и приземлясь, тут же тая, на детских щеках, покрытыми веснушками, носу и ресницах. Ты не мог не смотреть прямо на них, уставившись в звёздное небо, куда-то наверх, а твою шею от холода укрывал тёплый вязаный шарф. Ты рассказывал о новогодней ёлке и о том, как вы с матерью украшали её мишурой и шариками разных цветов, и как не спали, дожидаясь двенадцати часов и смотря какие-то фильмы, не смея прикасаться к накрытому столу, ну, ты думал, что никто не заметил пару пропавших долек фруктов и кусочков колбасы, быть честным, и пары ложек вкуснейшего салата. Мне чуждо это. А в снежную ночь было ещё холоднее, чем в ледяной дождь: кончики пальцев уже не белели, подрагивая, а краснели вместе с щеками и носом, онемевая от холода, мороз пробирался по телу и опутывался вокруг шеи. Хотелось лишь поскорее спрятаться от этого холода, хорошо лишь то, что зима не такая долгая, какой могла бы быть. Ты описывал море. Ты говорил о воде. О тех волнах и зеркально-чистой воде, которая отражала всё, как размытое или разбитое зеркало, отражало твои руки и твою улыбку. То тёплое и такое красивое море, из которого ты не хотел выходить до синих и дрожащих губ, но ты не чувствовал холода. Тебе не хотелось выходить на песочный пляж, предпочитая этому скучному, как ты считал загару, купание и игры в воде. Для тебя море было каждый день синее по-разному, то лазурное, то темно-темно-синее, то светло-голубое, то... Но не было никакого песчаного берега, лишь порт, и я только прикоснулся к воде, чуть ли не сразу отдëрнув руку— вода была ледяной, и боюсь представить, как ты купался ч такой воде, ведь мои пальцы слегка дрожали и я не знал от чего. От холода ли? Ты рассказывал о небе. Ты говорил об облаках: таких белых, мягких и пушистых словно вата, но они так высоко, как ты мог дотянуться до них и потрогать, чтобы говорить о том какие они мягкие?.. Ты любил цветы. И так любил плести из них венки, одевая на себя и на свою маму. Нам оставалось лишь представлять, как эти белые ромашки смотрелись на твоих огненно-рыжих волосах, да, это наверняка было красиво. Но они ведь живые. И каждый раз, срывая их, ты и не задумывался о том, что убиваешь их, губя что-то до боли прекрасное.. А знаешь? Мне их вовсе не жаль. Все эти истории... Я просто боюсь, что это всё сказки. Боюсь, что ты всё это выдумал, думая, что мы этого никогда не увидим, и желая, чтобы мы надеялись на что-то. Боюсь, что это не правда, боюсь, что этого нет, ведь тебя тоже нет рядом. Боюсь, что... Просто боюсь. И не хочу думать, что это так. Знаешь? Я просто буду думать, что ты жил в другом мире, в другое время и всё это видел, ведь твои светящиеся, кажется, со звёздочками глаза во время этих рассказов не могли врать. Я хочу им верить. Я буду думать, что я просто не могу чего-то разглядеть и смотрю совсем не туда. Я просто буду верить. Я просто всегда буду верить в тебя. Я всегда буду доверять каждому твоему слову.

Всегда.