***
— Вы с сестрой выросли, Хаккай. У тебя нет девушки? — Нет, не знаю, — отвечает Хаккай, избегая давящего взгляда. — Я бы предпочел сосредоточиться на учебе. Это в приоритете. Ложь, потому что в школьном журнале красуются отвратительные оценки, а одноклассницы просто никогда не интересовали его. Но ошметки бумажных страниц застревают у Хаккая в горле, даже если до этого он заставлял себя блеваться около унитаза сотни раз. Они всегда будут оставаться там, как глубокая и невидимая рана в кишечнике, принося невыносимую боль каждый раз, когда тот глотает слюну. Тайджю смотрит на него, но Хаккай научился притворяться незамечающим. Он сливается со стеной и мебелью, молчит, надеясь, что исчезновения будет достаточно для избежания столкновения. Хаккай думает, что Тайджю будет настаивать снова, однако тот говорит следующую фразу столь легко, заставляя Хаккая сомневаться в своём безупречном слухе: — Я понимаю. Юзуха заходит в комнату без стука и требовательно просит поторопиться, так как в противном случае они опоздают. Всё же, возможно, единственный способ справиться с чем-то, несмотря на слова Така-чана, — это побег.***
Тайджю случайно замечает обои в телефоне Хаккая, и резкая пощечина тут же звонко врезается парню в щеку. Молчание во время и после избиения намного болезненнее, чем любые удары, которые может получить Хаккай. Хаккай слышит, как Тайджю дрожаще выдыхает, и краем глаза замечает сжатые до белых фаланг кулаки, которые вскоре становятся розоватыми от прилившийся крови; это те детские колыбельные, что пел ему Тайджю с детства. Не те, которые поются детям перед сном. — Этот педик плохо на тебя влияет. Я знал, что в конце концов ему удастся изменить тебя, Хаккай. Что он обучит тебя, доверчивого ребёнка, грехам вместе с ним. Это происходит потому, что его прошлое тесно переплетено с Така-чаном, чьи действия Тайджю никогда не мог контролировать? Или из-за того, что Така-чан является мужчиной? — Я простил за те журналы, все-таки ты был молод, тебе даже не исполнилось двенадцати, а молодым людям свойственно поступать по глупости. А я был снисходительным. Но теперь ты мужчина. Ты мужчина, и я избавлю тебя от хватки сатаны. Така-чан тоже мужчина, который стоит на обоях Хаккая. Для Хаккая это естественно, ведь он хочет видеть знакомое лицо каждое утро, когда просыпается, как напоминание о причине существования. Юзуху это одновременно и раздражает, и смешит, поскольку она считает, что брат и сестра наоборот должны быть всегда вместе, в том числе на обоях телефона. Тем не менее, ничего против девушка не говорила, лишь смеялась. Однако для Тайджю недопустимо так сильно любить мужчину; любить таким образом. Хаккай всегда невольно замечал ангельский свет, который окружал лицо Така-чана, словно ореол. Эта привязанность была настолько очевидна и естественна, будто дана с рождения вместе с жизнью, что Хаккай даже не думал давать ей имя. Но Тайджю — непростой вызов реальности. Он — палач, усложняющий жизнь. Всё-таки Хаккай не нарушил обещание, данное брату ещё давно, пусть и таким словом обозвать его будет неправильно. Така-чан — исключение. Он даже не человек; не тот, про кого говорит Тайджю. Така-чан сравни ангелу. Тайджю снова поднимает руку, но вместо того чтобы в очередной раз ударить Хаккая, берет парня за плечи и приближается телом. Эти объятия противны — Тайджю никогда не обладал нежностью Юзухи. Впрочем, Хаккаю остается только замереть в ожидании знакомого продолжения; объятия — предпосылка грядущей боли, и Хаккай может только наблюдать за дальнейшими действиями — встать таким образом, чтобы, как ожидалось, конечности в будущем ныли не так сильно. Тайджю кладет руку на выбритую голову Хаккая, проводя по ней грубой ладонью. — Я помогу тебе, младший брат. Не беспокойся, — звучит хриплый голос Тайджю сверху, но Хаккай недостаточно храбр, чтобы поднять голову и посмотреть прямо в чужое лицо. — Старший брат спасет тебя. Единственное, по чему Тайджю бьёт ещё в тот день, — сам телефон, который жестко падает на землю. Стекло разбивается на сотни мелких трещин, вроде паутинки, и Хаккай теряет обои в виде Така-чана, галерею, заполненную фотографиями Юзухи, всей Тосвы (в том числе его самого), долгое время осветлявшие ежедневный ад. Телефон раз и навсегда ломается, но Хаккай теряет гораздо большее, чем просто устройство: он теряет голос Така-чан, обещающий лучшие дни. Сейчас кажется, что это была очередная ложь, помогавшая выжить Хаккаю в жестоком и удручающем мире, которому Така-чан совсем не принадлежит. Хаккая легко сломать. Он не Юзуха и никогда не был из тех, кто мог сражаться до конца. Экранное стекло разбивается, а Хаккай застревает здесь совсем один, без возможности выбраться из сплошь горящего ада.***
Хаккай 12 лет; Такаши 13 лет. — Тебе не больно улыбаться? — спрашивает Такаши, прежде чем его голос заглушается смехом Луны и Маны. Он без труда готовит зачастую пересоленный мисо-суп, который Хаккай за проведённое вместе время научился любить. Такаши увеличивает порции, когда Хаккай обедает с ними, так как гость всегда старается держать аппетит при себе и не есть слишком много, из-за чего Мицуя смеется, а в бледно-лиловых глазах сияет неприличное очарование. — Нет, это не больно, — отвечает Хаккай, проводя кончиком пальца по тонкому шраму на губе, который придает его лицу устрашающий вид. Малознакомые подростки в той же школе часто указывают на него, перешептываясь, из-за чего Хаккаю трудно сдерживать силу, предназначенную только для защиты, тем более когда собственное имя сливается с оскорблениями и издевками. Безмятежное лицо Така-чана становится поводом бороться против самого себя. Такаши оборачивается, все еще держа в руке лопатку для готовки, и широко улыбается. — Тогда я рад. Я люблю твою улыбку, Хаккай.***
— Одевайся. — Тайджю приказывает ему, стоя около кровати. Не просьба. — Я отвезу тебя кое-куда. Улицы пусты, а на дорогах никого нет. Может быть, Хаккай послал бы Юзухе сообщение с нового кнопочного телефона, чтобы та пришла забрать его отсюда, как сказал Тайджю, секретного места, куда они едут посреди ночи. Однако как бы Хаккай не боялся, он знает, что в таком случае ей достанется вместо парня, а он не хочет допустить подобного. Хаккай трус. Он сам понимает, как часто трусит после смерти матушки, ведь каждое утро — новая опасность, и Хаккаю приходится изо всех сил стараться, чтобы не спрятаться под одеялом в попытке сбежать от проблем, померев от удушья собственными мыслями. Даже так он точно не собирается предавать сестру. Они останавливаются в борделе захудалого района с лопающей барабанные перепонки музыкой и шприцами в мусорных баках. Хаккай понимает, что в этой темной комнате с плакатами обнаженных натурщиц сидят только мужчины; Хаккай замечает список, висящий в углу стены, с названиями цветов, связанных с номерами комнат. Тайджю говорит ему подождать, мол, скоро вернется, и вынимает кожаный бумажник из кармана, подходя к стойке, которой управляет татуированный старик. Хаккай иногда слышит наигранные стоны через закрытые двери и наконец до него доходит. Доходит до того, как Тайджю сует презервативы в карман куртки. Осознание происходящего набатом бьёт по голове. Продолжение ночи отличается от его повседневной жизни. Неправильное. Однако остается таким же жестоким и неестественным, как всегда. Мужчины громко топчутся с сигаретами в уголках губ: они стоят в очереди платного изнасилования женщин, и теперь Хаккай стал одним из таких мужчин. Бедно одетая девушка выходит из спальни и смотрит на Тайджю с такой же дешёвой сигаретой во рту, прежде чем ее потухший взгляд падает на Хаккая: — Это он? — Да. — Заходи. Она отворачивается, и Хаккаю пытается дышать медленно, размеренно. Он должен набраться храбрости, чтобы успокоить шатающиеся ноги, которые грозятся рухнуть с каждым шагом. Женщина и Тайджю обмениваются маловажными фразами, после чего она подносит сигарету к губам мужчины и зажигает. Женщина смотрит на Хаккая. — Я не кусаюсь, — говорит незнакомка, но это ложь, Хаккай знает. Она так же опасна, как пламя, которое загорается на конце сигареты Тайджю и начинает поглощать табак. — Входи, малыш. Хаккай слушается, бросая взгляд на дверь, где красуется красивое имя — Сакура. Он задается вопросом, настоящее ли оно или нет, пусть и понимает, что это в любом случае не имеет никакого значения. Хочет отвлечься даже на такие бессмысленные вещи. Тайджю снимает куртку и приземляется на диван в углу этой пахнущей потом и мужским семенем комнаты. Тайджю скрещивает ноги, как зритель, которым он сегодня становится. Хаккай никогда не видел действий, выходящих за рамки прелюдий, но может предположить, что его ждёт дальше. Реальность в очередной раз бьёт парня по лицу, заявляя о собственной безнадёжности. Женщина подходит ближе, снимая с Хаккая куртку. Она гладит его грудь под рубашкой, но руки оказываются холодными и немного липкими. Неприятно. Мерзко. Хаккай может думать только о Юзухе: он задается вопросом, спит ли она еще, заметила ли его отсутствие и пустующую кровать; он задается вопросом, придет ли она спасти его, как спасала каждый раз, словно матушка, которой у Хаккая не было. Он даже не помнит черт лица этой умершей женщины. Интересно, она напоминала ту, что сейчас стоит перед ним? Сакура играет с краями его трусов, и Хаккай осознаёт. Юзуха не придет его спасать. Он бросает молящий взгляд на Тайджю, но тот закрывает глаза и просто откидывает голову назад в такт абсурдной музыке, играющей за дверью. Он, как и бог, что часто становится объектом речей мужчины, глух к страданиям Хаккая. Тайджю выдыхает сигаретный дым, оставляя брата на произвол судьбы, будто повелитель чужого несчастья, будто палач, которым он всегда являлся. — Я не взял с собой презервативы, — нагло врет Хаккай. Он шепчет эту ложь, пытаясь сбежать. Прости, Така-чан. Сакура смотрит на него из под тяжелых от усталости век, на которых остаются отпечатки слегка потекшей черной туши. Кажется, ей не нравится, что сейчас происходит. Она лишь воспроизводит привычные движения и бездумно повторяет их на всех этих мужчинах. — Ничего страшного: у меня есть. Женщина целует парня, и в этом ледяном поцелуе есть только вкус дерьмового табака и алкоголя, что Сакура наверняка всегда принимает для облегчения рабочей ночи. Она медленно открывает глаза и шепчет ему: — Ни о чем не беспокойся. Но Хаккай не уверен, говорит она это для него или для себя. Женщина снова целует Хаккая, как будто хочет дать себе силы украсть у парня то немногое, оставшееся. Слезы безмолвны, и Сакура не заботится о том, чтобы собирать их, если бы слезы были важны для неё. Хаккай — лишь малознакомый женщине клиент. Не сокровище. Не любовь. Хаккай лихорадочно трясется, когда открывает презерватив, из-за чего парню сложно надеть его полностью. Сакура отбирает презерватив из охладившихся рук и шепчет парню с просьбой закрыть глаза. Она говорит подумать о чем-нибудь хорошем, но Хаккай не может. Затем Сакура прикасается к мужскому телу снова, пока член не становится достаточно твердым, чтобы женщина смогла надеть презерватив. Поведение Хаккая не отличается особым энтузиазмом, но Сакура все равно стонет его имя, будто Хаккай поступает правильно. Он даже не трогает ее, он даже не смеет смотреть на обнаженное женское тело. Он упирается ладонями в матрас для равновесия, но движения бедер отталкивающие, неряшливые и небрежные — Хаккаю трудно кончить. В конце концов, женщина кричит, чтобы отметить конец их вынужденного, ужасно болезненного для обоих союза, и Хаккай никогда не был так благодарен за резкий стон.***
Хаккай 11 лет; Такаши 12 лет — Ты понял, Шиба-кун? Хаккай записывает ответ на уравнение в тетради: — Да, спасибо, Така-чан. Мицуя улыбается ему и возвращается на кухню передать сестре апельсиновый сок. Хаккай сильнее сжимает карандаш в руке, что Луна, должно быть, почувствовала, а потому начинает смотреть на него большими бледно-лиловыми глазами как у своего старшего брата. Она машинально берёт печенье с тарелки и, даже не смотря на угощение, откусывает часть. Крошки падают на подол платья, но девочка этого не замечает, непрерывно наблюдая за Хаккаем. — Почему ты такой красный, Хаккай-онии-сан? — Я не красный, — бормочет мальчик пряча лицо в ладонях. — Мне просто очень жарко. — Это так? Онии-сан! Хаккаю жарко. — А, Шиба-кун? — Мицуя выходит из кухни, держа огромный фартук, который изо всех сил пытался обернуться вокруг своей талии. — Но сейчас середина зимы. Мицуя подходит к столу, опускается до уровня сидящего мальчика и дотрагивается ладонью до лба, не давая Хаккаю и секунды ответить, что все в порядке. — Тебя тошнит, Шиба-кун? Рука Така-чана горячая и влажная от посуды, которую тот мыл, впрочем, все еще пахнет ванилью вперемешку с шоколадом от слишком сладкого печенья, готовившегося в это время на кухне. — Нет, я в порядке. — Тебе, видимо, немного жарко, но это нормально. — Такаши поворачивается к Луне, которая продолжает смотреть на них своими большими детскими глазами. — Луна, ты можешь намочить тряпку под холодной водой и принести ее мне? — Да, онии-сан! — Она задорно кричит, кладя печенье на стол, которое Мана вскоре спешит украсть. — Уверяю тебя, я в порядке, Така-чан, — говорит Хаккай, когда видит, как Мицуя закрывает свои записные книжки и что-то бубнит себе под нос. — Тебе нужно немного отдохнуть, Шиба-кун. Хаккай слышит шум воды из крана в ванной и может только наблюдать, как Така-чан идет за лекарством вместе с одеялом. Он осторожно ставит стакан на стол со своей обычной деликатностью: — Вот, Шиба-кун. — старший мальчик заботливо протягивает ему белую таблетку. — Это поможет тебе почувствовать себя лучше. — Така-чан… — шепчет Хаккай, глядя вниз. — Как хочешь принять таблетку? Ничего страшного, если нужно, я могу растопить гранулу в воде. По крайней мере, девочки спокойно пьют их таким образом. — Почему ты всегда называешь меня по фамилии? Хаккай не смеет встретиться взглядом с Мицуей. Мана бежит в ванную, выкрикивая имя своей старшей сестры, пока Хаккай слышит, как Луна ругает ее: «Хаккай-онии-сан плохо себя чувствует, и о нем надо позаботиться, Мана». — Я ненавижу свою фамилию, — признается Хаккай. Он подносит руку к сердцу. — И когда ты называешь меня по ней, прямо здесь мне действительно очень больно. Слезы собираются на глазах, но Хаккай смаргивает их. — Это очень больно, Така-чан. Он чувствует, как Мицуя опускается рядом с ним, садясь на колени. Такаши берет чужую маленькую ручку, оттаскивая ее от груди. Забирает эту боль себе. — Мне очень жаль, Хаккай. Если я больше никогда не назову твою фамилию, ты будешь счастлив? — Да, — шепчет Хаккай. — Ты такой милый, Така-чан, даже не представляешь. Ты самый приятный парень, которого я когда-либо встречал. Не хочу слышать, как ты произносишь эту уродливую фамилию. Она тебя портит. Мицуя не может понять, но Хаккай и не ожидает, что тот поймет. Он просто не хочет, чтобы Така-чан произносил эту проклятую фамилию, ведь она может заставить мальчика стать злобным; это связано с инопланетной жестокостью, идущей против мягкости и доброжелательности Така-чана. Зло могло распространиться и осквернить его. Така-чан, кажется, сжимает чужую руку немного сильнее, из-за чего Хаккай поднимает голову и пристально смотрит на его влажные от подступивших слез глаза. На лице Така-чана тень доброжелательной улыбки, а его бледно-лиловые глаза светятся тихой мудростью, как если бы Така-чан был милым взрослым, пойманным в ловушку в теле ребенка. Наверное, ничто не может поколебать Така-чана — Така-чан настолько силен, что никогда не даст себя в обиду. — Если однажды, Хаккай… Если однажды ты не сможешь больше выносить свое фамилию, то всегда можешь взять мою. Я дам тебе свою фамилию, Хаккай. Девочки вбегают в столовую. С мокрых тряпок, которые они приготовили, стекает вода, расползаясь по полу и лежащим на нём вещам. Когда они видят Хаккая в слезах, то начинают плакать вместе с ним. Мана бросается в объятия Хаккая, чуть не сбивая того с ног. — Почему плачет Хаккаи-онии-сан?! — Луна кричит. Она плачет так сильно, что выпускает тряпку из рук и прикрывает ладонями лицо. — Хаккаи-онии-сан-сан умирает? И Така-чан тихонько смеётся.***
Прежде чем отвезти Хаккая снова к Сакуре, Тайджю везёт брата в церковь, куда они часто ходили когда-то в детстве. Хаккай не сбегает — знает, что это теперь вроде новой традиции. Наказание. Индивидуальная пытка, к которой ему придется привыкнуть. Сакура скачет на нем. Ее грудь не перестаёт трястить из-за плотских толчков. Она берет парня за плечи и впивается ногтями в грубую кожу. Хаккай просто запрокидывает голову, надеясь, что время пройдет быстрее; что ему удастся кончить на этот раз раньше; что он сможет притвориться перед всеми — вот, ему нравится трахаться с женщинами. Сакура наклоняется к его уху и шепчет, как будто делится с секретом, который всё это время помогал ей самой: — Закрой глаза и подумай о ком-нибудь другом.***
На лицах Баджи с Чифую красуются багрово-красные синяки и свежие царапины. Баджи в ярости — это заметно по его выражению лица, будто он прямо сейчас идет сражаться голыми руками с целой Вселенной в одиночку, пока Чифую, наоборот, мнётся ближе к стене с горькой гримасой боли, боясь сделать любое резкое движение, словно иначе что-то хрупкое внутри него безвозвратно разобьётся. — Они напали на нас на углу улицы. Было человек пятнадцать, может, чуть больше. Мы смогли отбиться, но не дали им того дерьмового пинка, которого заслужили эти ублюдки. — Вы знаете, почему эти парни напали на вас? — спрашивает Доракен. — Потому что… — голос Баджи, кажется, теряет все следы былого гнева. Тон речи становится мягче, несмотря на свою хриплость. — Мы с Чифую целовались. В комнате воцаряется тишина, которую нарушает только звонкий смех Улыбашки. Хаккай видит, как Мучо с раздраженным видом протягивает Санзу купюру в йенах, пока Доракен продолжает внимательно осматривать избитых парней. — Извините, что мы не сказали вам раньше. Мы не хотели… — Да всё равно мы уже знали, — перебивает его Майки. Сано играет с пустой обёрткой, сохранившейся от дораяки, после которого на губах у него осталось крошки. — Вот прям все знали. — Ага, — продолжает Па-чин. — Даже я. Случайно наткнулся на вас так однажды. — Эй, мы не собираемся никого судить. Здесь вы в безопасности, — улыбается Мицуя. — Нет, я собираюсь судить Чифую, — ухмыляется Улыбашка. Парень поворачивается к нему, но глаза Нахои прикрыты из-за вечной улыбки: трудно разглядеть, на кого он на самом деле смотрит. — Серьёзно Баджи? Я думал, у тебя вкус получше. Гораздо лучше. — Мудак, ты себя видел?! — Баджи шипит, однако это только заставляет Улыбашку засмеяться громче. Подождите. Почему? Доракен мягко вздыхает, прежде чем прочистить горло, чтобы привлечь к себе внимание: — Вы хоть представляете, кем они были? Может, частью банды? Подождите. — Я так не думаю, — отвечает Чифую. Это первый раз, когда он говорит за всю встречу. — Но я знал одного из парней. Он учился вместе со мной когда-то. На год старше. Подождите-подождите. — Сначала мы должны найти его, — заявляет Доракен. — Как ты думаешь, Чифую, сможешь узнать ублюдка? Чифую кивает, на что Баджи хрустит костяшками пальцев. На лице Кейске снова появляется тень жестокой улыбки. — Тогда мы должны созвать... Почему это так просто? — Подождите. — голос Хаккая резче, чем ему хотелось бы. — Вы серьезно собираетесь созвать целую банду для этого? Чтобы мы пошли бить каких-то незнакомых идиотов только из-за того, что те задели двух педиков? — Осторожно, Шиба. — Баджи подходит медленно. — Будь осторожен с тем, что сейчас скажешь. — Или что? Хаккай встаёт с места, и Улыбашка наконец прекращает раздражающий смех. Тишина отличается от предыдущей — она становится более опасной и угрожающей. Шиба возвышается над ними, поэтому без труда замечает вздутую от злости вену на шее Баджи. — Никого разве не беспокоит, что чуть ли не четверть банды сплотится вокруг двух ублюдков вроде тебя? От наших действий зависит репутация Тосвы. Как мы будем выглядеть, когда все узнают, что у нас в роли капитана и его заместителя два педика? Вы очень хорошо понимаете последствия. Это просто никуда не годится. В конце концов, почему мы должны идти за двумя… — Хаккай. Голос Мицуи авторитетный. Такаши стоит за спиной, из-за чего Шиба его не видит, зато отчётливо слышит категоричный, ледяной тон Мицуи, который не оставляет и шанса возразить. — Кто вложил эти мысли в твою голову? Почему? — Это не ты. Почему? Когда Шиба отвлекается от вновь злого выражения лица Баджи, его взгляд падает на безмолвные слезы Чифую. — Вы знаете, о чем говорит Библия, — бормочет Хаккай, пытаясь оправдать себя, ведь если его неправота окажется доказанной, значит, что все эти поездки, те вещи, которые Тайджю с ним делал и делает до сих пор, это- — Ты неверующий, Хаккай. Хаккай не уверен в собственных движения сейчас — он замирает, не двигается. Чифую плачет, а Хаккаю не хватает сил, чтобы быть одновременно и жертвой, и мучителем. Это бы означало, что после всех избиений Хаккай стал немного больше похож на него. Образ Тайджю обременительным грузом ложится на плечи, который парень не в силах вынести. Хаккай измучен — он хочет отдохнуть, но как только закрывает глаза, снова ощущает руки Сакуры на своем члене. Её губы скользкие, потрескавшиеся. Воспоминание душит его, вызывая дискомфорт на душе ,— он не уверен, что может избавиться от этого, даже если захочет. — Ах, да, ты прав, — тихо шепчет Хаккай. Голос становится высоким, тонким, вот-вот сорвется вместе с хозяином, сделав напоследок «сюрприз» Тосве. Его взгляд туманится, оказавшись в прошлом, внутри такого знакомого храма со слезшей штукатуркой на стенах. — Я даже не знаю, о чем говорю. Я даже не знаю, кто я.***
Хаккай 10 лет; Такаши 11 лет Така-чан не кричит на Хаккая со злой просьбой прекратить хныканье, поэтому Хаккай даёт волю эмоциям, продолжая плач, пока слезы не начинают душить его. Така-чан также ничего не спрашивает, вот почему Хаккай понимает, что даже если Такаши не знает о ситуации, то, как минимум, в глубине души уже догадывается о причине ночного визита раненного Хаккая. Кровь стекает по бледному, молодому лицу. Однажды Така-чан сказал ему: «Хаккай, ты очень силен, понимаешь? И очень смелый». Тогда между его шоколадными ресницами застряли слезинки, по крайней мере, Хаккаю так показалось. Хотя вряд ли, конечно, — Така-чан крепок, как дуб; Така-чан никогда не плачет. Прежде чем успокоиться, Хаккай будит своим рыданием Луну и Ману. Они тоже начинают плакать, когда видят столько пугающей крови на подбородке и рубашке парня. Така-чан укладывает девочек обратно в постель, пообещав, что утром всё образуется, но Хаккай слышит девичьи визги, пока малышки пытаются прикрыться одеялом, чтобы вновь уснуть, и понимает — ничего не образуется. — От пореза останется шрам, — наконец изрекает Така-чан. Он кладет пропитанную спиртом вату на кофейный стол посреди десятков других алых кусочков ткани. — Тебе еще больно, Шиба-кун? Хаккай кивает и всхлипывает немного громче. Он закрывает лицо руками, чего Така-чан уже тысячу раз успевает попросить его не делать. Впрочем, ситуацию эти просьбы никак не изменяют — Хаккай не может поверить, что этот ненавистный знак останется с ним на всю жизнь. Как будто Тайджю всегда будет следовать за братом даже в могиле, а Хаккай так и останется заперт в его крепких кулаках. Хаккаю до ноющего сердца больно. Така-чан осторожно берёт его руки, нежно снимая ладони с родного лица. Он прикладывает губы к тонкой ране, которая теперь навсегда будет с Хаккаем, и этот поцелуй оказывается таким легким и быстрым, что Хаккай успевает только моргнуть. После он сразу же видит спокойную улыбку Така-чана. — Волшебный поцелуй, — смеётся Така-чан. — Тебе больше не будет больно. Я об этом позабочусь. Это чудодейственное лекарство и лживое обещание.***
Сакура шепчет ему, затаив дыхание. На ее лбу выступает пот, от которого жидкие черные волосы становятся липкими: — Представь, что я кто-то другой. Итак, Хаккай представляет Такаши, потому что кого еще?