Криптонит

Сколько себя помню из детства — для меня не существовало границ. Ни одна нянька не могла меня остановить, а я, видя их полную беспомощность, жрала их. Так всегда было с теми, кого я считала слабым. Я была капризной, громкой, невыносимой, требовательной — так я могла получить всё, что угодно. Мир был полностью мой, хоть и абсолютно холодный. Я брала одно за другим, и мне всегда было мало. С самого рождения во мне разрасталась чёрная дыра, голодная, ненасытная. Границ не существовало ровно до тех пор, пока я не чувствовала на себе голубые глаза. С лукавым профессорским прищуром, то ли из-за близорукости, то ли из-за насмешки. Тот же самый взгляд, как и сейчас. Дед никогда не кричал, никогда не ругался, но я всегда сжималась и затихала. Он был единственным человеком, у которого в схватке со мной было больше власти и силы. Я боялась его огромной статной фигуры, но и смотрела на него с благоговением. Мне давно уже не семь, но ничего не изменилось. Как бы я ни хотела обратного, одеваясь в усмешку как в броню. Эта броня всегда сыпется, будто она сделана из бумаги. — Ирочка, дорогая, передай, пожалуйста, соль, — неизменно учтивым, глубоким голосом говорит профессор Юдин, тихо стуча вилкой по тарелке. Это единственные звуки, которые слышны во время этого ужина. Я — сжатая пружина, отсутствие дыхания и прилипший к салатнице взгляд. Напряжение висело в воздухе ещё до приезда деда, словно напоминая, что скоро всё изменится, дом скоро обретёт своего настоящего хозяина, и этот хозяин заберёт весь кислород, прогнёт под себя пространство — и то покорится. Все всегда покорялись, словно один его взгляд пригибал к земле. Так и случилось, когда дед вошёл в холл, неспешно стуча тростью по полу. И все замолчали. Даже отец, который перед его приездом бушевал, как обычно, долго-долго крича, как он выскажет ему всё. Мы выстроились у камина, чтобы встретить на себе взгляд деда, полный такого же удовольствия, с каким он осматривал дом. Он любил, когда всё правильно. Прилежная семья почтительно встречает её главу, а потом чинный семейный ужин. Он единственный сидел прямо, но расслабленно; его движения были широки, раскованны, и он громко рассказывал смешные истории с работы, щедро присыпая живое повествование шутками и остротами. За все эти годы он нисколько не изменился — всё те же правильные черты лица, которые я нахожу в зеркале, властная осанка и умение очаровывать других одной фразой. Возраст сделал его лишь ещё более весомым — добавил только благородной седины и сеть мелких мимических морщин. Я до сих пор помню его дорогой морозный парфюм, старческие вязаные жилетки, которые почему-то тоже его не портили, а ещё большие морщинистые руки с выпирающими зеленоватыми венами. Даже руки словно бы обладали его характером — двигались плавно и насмешливо барабанили по столешнице. Я помню, как отец вяло ковырял в тарелке, а Ира сидела с видом, будто проглотила палку. Прямая, напряжённая, а пучок натягивал кожу лица сильнее ботокса. Ни единый мускул её лица не выдавал, что она живой человек. — Думаю, нам пора обсудить дело, за которым вы и приехали, — не в силах терпеть больше ни секунды, выпалила она торопливым громким голосом. Впротивовес ей дед перевёл на неё насмешливый взгляд медленно и спокойно. — Ирочка, я, конечно, понимаю, что ты молодая, бегаешь по своим базарам туда-сюда — благо, возраст позволяет, но дай старику хоть поесть, дух перевести с дороги, — он всегда, всегда делал так. Говорил что-то, от чего ты стыдливо опускаешь голову. Один снисходительный тон чего стоил. В такие моменты мне было Иру жалко. Раньше она кричала ему в ответ: «Я владею сетью парфюмерии!», но натыкалась лишь на тот же спокойный, почти даже весёлый взгляд, словно он получал от этого удовольствие. Мой дед был чудовищем, перед которым всё равно все ползали на четвереньках, чтобы заслужить косточку и лёгкое поглаживание по загривку. Иру он долгие годы, будто бы случайно называл именем мамы. Я видела, как она пила валерианку каждый раз перед его приездами. Ира. Которая не сгибалась ни перед чем. — Юля, возьми фасоль, она полезна, а ты совсем её не ешь, — сказала Ира голосом, похожим на скрип гвоздя по зеркалу. — Боже, да сколько можно, я же сказала, что ненавижу фасоль! — резко вскричала я, тоже не выдерживая этой нервной пытки. Но в этом всегда было что-то большее — в моих криках на неё. Это не была защита, это не была усталость, нет. Это был садизм, и Ира его чувствовала. Ира раскусила меня первой, а потом был он. Я ненавидела её за то, каким чудовищем видела себя в её глазах. — А моя упрямица всё такая же, — издал лёгкий смешок дед, откидываясь на спинку стула и подмигивая мне так, словно у нас был общий секрет. И на моём лице тут же расцвела улыбка, и я тут же завиляла хвостом. Как преданный щеночек, который всегда веселил своего хозяина. Ира поджала губы, как всегда, когда дед «поощрял отвратительное поведение». — Ну что, молодёжь, рассказывайте, чего тут опять наворотили без меня! Какие кучи мне опять за вами прибирать, — и засмеялся, весело оглядывая нас по очереди. Я тоже хмыкнула, будто птичка-пересмешница. Я смеялась вечному чувству недостаточности, в которое он тыкал носом. Я предвкушала дальнейшее и одновременно боялась. Предвкушала, что дед посмотрит на меня по-новому, в его взгляде появится уважение — и впервые он допустит мысль, что я могу быть ему равной. Он начнёт хмуриться и ругаться, как на своих студентов — «ты способен на большее!» «Ты Юдина, и такой провал недопустим!» А я упрямо подниму подбородок и продолжу грызть гранит науки, потому что я Юдина. И тогда он, может быть, утешающе погладит по загривку. — Я участвовала в конференции по физике, деда. Взяла второе место из-за… — я не успела даже договорить позорное окончание фразы, как дед отмахнулся: — Ну и ничего, Юлька, да? Всё-таки наука не для девушек, вам это… не очень дано, так скажем. Можно было даже не трепыхаться. Меня обожгло как от удара хлыстом. Унижением. Я неловко улыбнулась, но щёки вспыхнули от невидимого удара, и я задребезжала, раздробляясь на кусочки. И они скрежетали, скрежетали. Что-то во мне, инородное, царапалось. — Преподаватель сказал, что у меня большое будущее. Что моё исследование… — Какой преподаватель? Ваш школьный учитель? — со смехом перебил дед. Столешница помутнела, а в носу появилась резь. И как и всегда, в такие моменты я поднимала в себе всю свирепость, на которую была способна, выдвигала вперёд подбородок и прямо смотрела в глаза. Хищники, которые боятся, не видя твоего страха, тебя не съедят. — Комиссия из университета, — голос слегка задрожал, выходя из-под контроля. Вожжи этого разговора и всех прочих были в руках деда. Как и всегда. И как и всегда, видя мои слёзы, он с лёгким отвращением морщился. И я превращалась в драчливого мальчишку, раз девочкой я ему не нравилась. — Господи, Юлечка, они говорят это всем участникам! Ты уже себе напридумывала воздушных замков? Ну как все девушки… взрослая уже вроде бы… Говорил я тебе — сходила на конференцию со мной, ну и выбросила это из головы, всё это… сплошное позёрство, — голос его всё больше сочился презрением, и тем сильнее во мне ломалось сопротивление, но я изо всех старалась держать эту стену руками, которые слабели с каждой секундой. — Конференция была интересной, мне понравилось. Но я взяла второе место, только потому что первое взял сын члена комиссии. Это был последний оставшийся козырь у меня в рукаве. Но глядя в равнодушные глаза деда, будто он смотрел на вазу, на его снисходительную улыбку, я поняла, что это не сработало. — Идеальная работа всё равно бы взяла первое, — этот надрез был сделан очень тонким скальпелем — так, что легче добраться до самых невидимых, самых больных нервов. Дед всегда был искусным хирургом человеческих душ. И всё, что он говорил дальше, уже не воспринималось заполненными морским шумом ушами. Почему у меня так горят щёки — у меня, бесстыжей меня? — Не расстраивайся, милая, ты расстроилась? По-моему, у тебя хорошо получается фотографироваться. Не забивай этим свою хорошенькую головку. Ну зачем тебе эта наука? «Нет, нет, нет, он не должен увидеть. Никто не должен увидеть. Этого нет». Я приподняла бровь и нагло расслабилась на стуле — как всегда делал он. В кои-то веки я поняла, зачем он так делал. «Ты меня не достал, старый пердун». — И правда, деда, зачем? — выплеснула я, ядовито улыбаясь. И за этой ядовитой ухмылкой на хорошеньком личике, которое всегда было личиком драчливого мальчишки, никто не заметил того, что не должен был заметить. — Когда я получу Нобелевскую премию, не говори, что ты меня поддерживал. «Твоё мнение не значит для меня ровным счётом ничего». Я повела себя так, как и хотела — прямо как тот самый упорный потомок Юдина, который сквозь тернии всё равно идёт к звёздам. Во мне родился тот самый гнев, который всегда побуждал меня к действию. Но на этот раз мне не захотелось заниматься наукой. Я захотела сделать кое-что другое — это гадкое желание было в моих бешеных глазах. А дед засмеялся, как будто щенок сделал особенно интересный пируэт. Так, словно я поддержала правила его игры. Так, словно я так и не стала хотя бы двухклеточной, способной на попытку. За этим хорошеньким, холодным личиком никто не заметил того, чего не должен был. Оно выражало лишь гнев — его я и чувствовала. Моё первое главное поражение. Но в эту гремящую мелодию барабанов и литавр всё-таки вклинивались отголоски стыдливых фортепианных аккордов. Почти неслышные, но я всё-таки вспомнила. Вспомнила, как всё детство мечтала стать другим человеком, потому что мне всё время было стыдно. * * * Границ не существовало. Вплоть до моих семнадцати я думала, что могу брать всё, что захочу, даже если мне это не дают — особенно, если это мне не дают — поэтому в тот вечер я сбежала из дома и оказалась возле его двери. Узнала адрес у Сан Саныча, оправдавшись чем-то незначительным и таким далёким от нас — чем-то вроде забытой тетрадки или ещё чем-то. Сан Саныч, как и другие взрослые, ничего не заподозрил и не заметил — того, что цвело рябиной, а потом покрывалось инеем, прямо у него перед носом. Он не пускал меня ни в свою душу, ни в свою жизнь, так что я решила, что я просто вышибу дверь. В стиле того самого мальчишки, кем я была всё своё детство. Границ не существовало — пока я не встречала взгляд голубых глаз, полувопросительный и прохладный. И тут же мальчишка терялся в молекулах воздуха, и рождалась робкая девочка. Вот оно. Эта девочка была такой мне незнакомой, и я так боялась с ней знакомиться. Смущённая, трепещущая и влюблённая. Безрассудная. Она всё испортила. — И что ты делаешь здесь в девять вечера? — тяжёлый, изучающий взгляд — осуждающий, одёргивающий будто за подол юбки, напоминающий вести себя прилично. Вот здесь начинается граница моего прежде безграничного мира. Первая граница в моей жизни, первое «нет», первая стена, и я впервые в жизни учусь останавливаться, разбивая голову о лёд. Здесь моя робкая девочка стыдливо сжимается. — А что, нельзя? — вздёргиваю бровь, как если бы вздёрнулась на виселице у всех на виду. В этом было точно такое же дерзкое отчаяние. Мальчишка всё-таки оказался сильнее — и он размахивает кулаками, он отталкивает его плечом, входя в тёмную квартиру. Но несмотря на то, что из холодного тамбура он попадает в тепло, трястись не перестаёт. Он безрадостно хмыкает, захлопывая дверь и щёлкая замком. В этом звучит родительская покорность перед детскими капризами. Это доводит меня до белого каления моментально, и я резко поворачиваюсь на каблуках сапожек к нему, блестя глазами. — Почему ты никогда меня не приглашал? — имея в виду, конечно же, не квартиру. Я хочу наброситься на него, как на дичь, поэтому голос звучит резко, деспотично-требовательно. «Прошло уже два месяца, как мы вместе, почему ты не мой, почему, почему?». Я помню это ощущение из детства: самая тяжелая артиллерия, когда не получаешь желаемого — истерика. Она всегда работала, но ни разу с ним. В тебе так много этого голода чёрной дыры, что она буквально вопит. — А ты когда-нибудь просила? — и опять эти вопросы, справедливые вопросы, которые сводили меня с ума, как и любая правда о себе. С ним невозможно было биться в войне, потому что он знал меня наизусть, а я не умела читать на языке, на котором он был написан. И это всегда упиралось в беспомощность и робкую девочку. Перед которой он тоже не падал на колени. Тупик-тупик-тупик. Я резко бросила пальто и шапку, покрытую снегом, на стул. И отвернулась, глядя в потолок, чтобы спрятать робкую девочку в глазах. И конечно, вот оно. Сразу — раскаяние, но я была слишком горда, чтобы выразить его. И он, словно тут же прочитав новую строчку, хмыкает уже более доброжелательно: — Ладно-ладно, выключай своего демона. Пройдете на кухню, мадам? — веселые искорки в глазах и дурашливый приглашающий жест рукой. Этот взгляд исподлобья. Взгляд, который в такие моменты казался мне таким живым, таким не принадлежащим ему и таким обезоруживающим меня. Он слегка склонился в поклоне, и я, не сдержавшись, засмеялась. Он тоже чуть улыбнулся, неотрывно наблюдая за моей реакцией. Казалось, невозможно было переживать один и тот же инфаркт столько раз. Невозможно. В какие-то моменты — как когда я вложила руку в его ладонь, и моя кожа зафонила от ощущения его; как когда он давал снисходительно себя ударить, туша меня и сам никогда не загораясь — мы были идеальны друг для друга. Будто не было тупиков и перегорающих лампочек от двух подключённых друг к другу минусов. Я жадно вгляделась во все мелочи этой квартиры. Мне казалось, тут заключена вся тайна его личности. Мне хотелось вдохнуть воздух, которым он дышит, чтобы понять, что делает его таким. Мне хотелось стать кислородом, чтобы прикоснуться к его сердцу, или кружкой, которую он подносит к губам. Квартира была одной из тех, что точно представляла для меня интерес, как нечто любопытненькое, и я, внучка Юдина, живущая в пентхаусе, в неё не вписывалась. Как помню — я начала суетиться в этом маленьком пространстве, меня поразило, насколько оно крошечное. Тёмный коридор с какими-то противными жёлтыми обоями, всего лишь одна комната с одним-единственным разложенным диваном, шкафом и письменным столом. И нигде ни следа беспорядка — ни одной из этих маленьких вещичек, напоминающих тебе о семье или чего-то подобного, всё настолько на своих местах, что это ни на секунду не вызвало сомнения в том, что это всё-таки его квартира. Такие поверхностные вещи о нём я знала, чувствовала накожным уровнем — он не терпел беспорядка, хоть и казался воплощением хаоса с этим его ленивым выражением лица и татуировками. Мне казалось, он может вычистить весь внешний мир, настолько он его раздражал своим хаосом и настолько он не вписывался в его рамки. Как и я, впрочем. Кухня была точно такой же маленькой, как и всё остальное. Он зарылся в ящики, чтобы дать мне кружку со слегка сколотым краем — как всегда, невозмутимый, но я чувствовала всё той же кожей, что ему этот сколотый край поперёк горла. В том, как его взгляд слегка задержался на этой кружке. Чайник кипел, а я растерянно глядела в тёмное окно на своё зыбкое, мутное отражение. И плечи мои становились ломкими, неуверенными, и я вся становилась неровной и угловато-незавершённой. Хрупкой. И я замерла, увидев в отражении его, тенью застывшего за мной. Так мы и остановились в этом мгновении — я, удерживая вдох в приподнятых плечах, и он, с тяжёлым, потемневшим взглядом на этих моих плечах. Это мгновение и был застрявший вздох. Испугавшись чего-то, я повернулась, чтобы посмотреть ему прямо в глаза. Мне хотелось знать точно, как он на меня смотрит. И я впервые разглядела этот взгляд. Эту невесомую жажду в нём. Он так пристально смотрел в мою хрупкость, что я опустила взгляд — «нет». И он тоже отвел взгляд. Об это «нет» разбивалось всё то, что могло бы быть между нами. — Пойдём покурим? — чуть хрипло спросила я, тут же откашлявшись. Щёлк — и не я и не он, но всего лишь наши фантомы переносятся в балкон, который уже поменял очертания. Я боюсь иногда, что даже его лицо в моей памяти поменяло очертания. Я хочу бежать от этих воспоминаний, до того я их боюсь; но одновременно мне хочется плакать от того, что они вечно ускользают из рук. Жизнь — очень зыбкая штука, как то моё отражение в окне его квартиры. — Красные мальборо? — я усмехнулась уголком губ, когда он протянул мне пачку. Всё честно. Я украла у него усмешку, колючий взгляд и расслабленную позу, он у меня — мои сигареты. Мы всё равно откусили друг от друга по кусочку, как бы ни бегали друг от друга. Я закуталась в расстёгнутое пальто, всё также пытаясь спрятать эту девочку, которая всё пытается пробиться в дрожащих костях, в этих ломкостях и всхлипах будто от холода. Наверное, я могла бы рассказать ему про деда и про то, почему я здесь. Но это вечное «но». Но я всё равно всегда выбирала поднимать подбородок. Я смотрела на то, как он выдыхает дым в открытый морозный воздух, в его спокойный профиль. В его руки, держащиеся за оконную раму, будто обнимали её, в то, как на этих руках вздувались вены. Я каждый раз так поражалась этим инфарктам, инсультам и фейерверкам внутри меня — это кружило мне голову. У меня вместо крови было шампанское. Я так хотела уметь читать на его языке. И что важнее — говорить. Он был таким далёким и не моим, что у меня срывало крышу и мне хотелось сделать всё, на что я способна, чтобы это изменить. Мне хотелось заходить дальше. Кусать его сильнее. — Зачем я тебе нужна? — это было почти беспомощно, робко, с надломом. Это было с несвойственной мне нежностью, но. Но это всё ещё был тот же зверь, который кричал на Иру, потому что ему нравилось. Просто в этот раз он получал желаемое другим путём. Кусал нежно. Этот зверь манипулировал, подавлял, ломал, потому что дышал. Потому что не мог иначе. Он говорил на таком языке. Вполне возможно, что это значило «люблю». Я жадно вглядывалась в его реакцию, когда он повернул ко мне голову. Нет сомнений, что он не видел зверя — он усмехался, как будто снова поймал дротик. Как будто «да кого ты пытаешься обмануть, с кем пытаешься играть, девочка?» Но у него не получилось скрыть «это» в его глазах. Оно было там постоянно, проходя между нами электрическим током и красной нитью. Он постоянно смотрел на меня (так) — пристально-жадно — даже когда говорил болючие слова. Даже когда он говорил с таким отвращением, что я его соблазняю, он смотрел также. Может, я всегда видела это? И тут же, отбирая власть: — Сам не знаю. Я вполне искренне оскорбилась. Выбежала из балкона, затушив сигарету о пепельницу, хотя хотела о его лицо, но почувствовала, как меня дёрнули за руку. Он вгрызся в меня поцелуем, и в этом не было ничего от осторожности, которой он кормил меня всё это время. В этом была резкость, злость, которую он не высказывал мне в лицо. Злость на то, что я пыталась проделать с ним, и она была настолько искренней, что меня прошибло дрожью. Так было всегда во время поцелуев — он собирался, максимально контролировал себя и говорил этим поцелуем точно то, что хотел сказать, а я расплывалась, как воск. Вот и сейчас — он злился, а я издала полувыдох-полустон в его губы, чувствуя, как он надавливает большими пальцами на мои щёки. — Для секса, что ли? — саркастично выплюнула я, слегка отстраняясь. — Может быть, — выдохнул он. Его грудь дёрнулась в порывистом, учащённом дыхании. Его потемневшие глаза смотрели на то, как я сглотнула наживку, лихорадочно поблёскивая. Вечные кошки-мышки. — Ну тогда, забирай, — я сбросила с себя пальто. Он был бесстрастен, но кадык дёрнулся, выдавая его, когда он смотрел на мои слегка трясущиеся руки, расстёгивающие пуговицы платья. От этого у меня самой билось сердце, как у калибри. Часто-часто — она ведь такая маленькая. Наверняка глаза у меня были огромные и испуганные, слегка влажные, потому что весь мир обострился, и мне не удалось это скрыть. Он так пристально смотрел, что точно заметил. Я боялась, что вот-вот заплачу, но мне так хотелось выдернуть из себя ту же отчаянную дерзость. Вздёрнуться на виду у всех. Он сидел на кровати, а я на его коленях. Это чувствовалось одновременно так остро и так притупленно-смазанно — то, как я отчаянно целовала его, запутываясь руками в волосах. Теперь я была резкой. Он же часто и поверхностно дышал носом, будто он выносил какую-то боль. И снова — эти прикосновения, осторожные, еле-еле, будто я вот-вот рассыплюсь. По волосам, по рёбрам, спине — и никогда откровеннее. Вроде бы опускаясь к бёдрам, но тут же отскакивая, будто пугаясь. Мои кости ломало как от температуры — от этой хрупкости момента и нежности, которой я никогда так ясно от него не ощущала. Я чувствовала, как часто бьётся его сердце под моей рукой, как сильно оно бьёт мою ладонь, в отличие от моего, маленького и трусливого. Но мне всё равно от него тоже было больно, всю жизнь не могла вынести его метаний, того, как оно постоянно рвётся куда-то. Я представляла, что будет дальше. Но будто до конца не осознавала, будто это сон, будто я должна просто как сомнамбула это пережить. В спячке, в коматозе. Мои движения были неосознанные, замедленные. Не было ужаса. Была просто эта притупленность, будто весь мир остановился и я пустыми глазами наблюдаю за тем, что происходит. И вдруг он, издав краткий, едва слышный надломленный стон, отодвинул меня от себя, заставляя слезть с колен. Отвернувшись, чтобы не видеть моё по-детски беспомощные лицо и острые коленки, он глухо и с каким-то надрывом сказал: — Нет, я не могу. Просто не могу. Он задыхался как от удара в солнечное сплетение. Я смотрела в одну точку. Видимо, не для секса.