Криптонит

Всё детство мне запрещали бегать, прыгать и кричать. Меня одевали в белые платьишки, завязывали косички, ставили на табуретки читать стишки Лермонтова. Говорили, что я была рождена, чтобы быть милой, послушной — что если я буду хорошо себя вести, я найду себе хорошего мужа, который подарит мне много золотых украшений, а дед, великий профессор Юдин, отдаст мне дворец в наследство, и я буду настоящей принцессой. Я переворачивала табуретки, ставила своим нянькам синяки и чихать хотела на их слова. Я мечтала быть пираткой. Теперь мне говорят: «Будь умной девочкой, держи язык за зубами. Не перечь важным людям, улыбайся этому, этому и этому, они твои возможные мужья». Они прямо этого не говорят, потому что прямо они вообще ничего не говорят. Я ненавижу ложь и трусость, и мне точно так же чихать, как и в детстве. Поэтому мне вряд ли стать чьей-то хорошей женой. Но чьим-то постыдным воспоминанием, чьим-то маленьким шрамом — возможно. Я бежала к тому, кто был тем самым именем в скобках, невесомым взглядом, от которого ломаются рёбра, и точкой после первой буквы имени. Воздухом в шприце, после которого не установят причину смерти и убийцу. О таком в обществе жён банкиров и депутатов было принято молчать, скрывая это как нечто постыдное, но все знали. Это была история, достойная экранизации Гай Германики; сумасбродная глупость девочек с ободранным лаком, испуганными глазами и пьяной вознёй на заднем сидении. Но никак не «Великий Гэстби». В кабинет входила на цыпочках, еле-еле. — Ещё раз увижу телефон — вылетишь отсюда без аттестации, Ситнов. Близился Новый год, другим учителям уже давно было наплевать на эти аттестации и они спустя рукава ставили нам оценки. Колючие глаза Александра Ильича недовольно, пристально смотрели на десятиклассников, которые едва не ли не давились слезами, пытаясь исправить оценки. Глаза Александра Ильича задумчиво скользили по гирлянде, которую я прицепила на доску, после чего он поджимал губы, выражая глубинное несогласие на этот процесс. Когда я вешала её, он приподнял бровь и сказал с неприятной усмешкой: с этим придурковатым убожеством — в детский сад. Я сказала: не пойти бы тебе, у нас Новый год. Это было трудно — держать стойкий и злой взгляд, но я молодец. На члене вертела субординацию, как он и завещал. — Если вы способны выучить хоть один параграф из учебника, вы сделаете хотя бы одно задание. Но, как я вижу, нет. Александр Ильич был собой. Он не церемонился. Он звучал арктически, несгибаемо и безжалостно. Он карал неугодных и слабых неумолимой рукой, и я тенью застыла возле двери. Я не чувствую, что имею на это право, но подхожу к его столу. Не чувствую себя смелой — напротив, он вгрызается взглядом в мои испуганные глаза, и мне ещё больше жужжит под грудиной, и чёрт! весь он такой колюче-болючий, что о него только резаться. Но самое отвратительное — по венам течет эйфория. Так было всегда, когда я, теряя гордость, первым высматривала его волосы, его татуировки в толпе. Ловила его взгляды как сирота — солнечных зайчиков. Чувствовала себя наивной, глупой, пьяной, несчастной, счастливой. Совсем не «Великий Гэстби». Совсем не смелая Юдина. — Проверьте моё задание, пожалуйста? — тихо, шёпотом. — После того, как я освобожусь, — предупреждение, стена в глазах, правила, правила. Я чувствую, что хочу убежать. И вдруг я начинаю думать, почему я тогда выплюнула ему признание в любви. Откуда я взяла силы. Зачем я это сделала. Я ведь понимала, что это будет бесполезно, меня же трясло от страха. Зачем. — Нет, мне нужно сейчас, — почти скуляще, показывая взглядом на его подсобку. Я чувствую, что он хочет обматерить меня, но: дверь в подсобку за нами закрывается изнутри. Он всегда делал для меня такие маленькие компромиссы. Он повернулся ко мне с тяжёлым, мрачным взглядом, и я вдруг осознала, что вся дрожу перед ним. Что мои колени мелко потряхивает, сердце холодится, а руки влажные, и я незаметно вытираю их о юбку, поднимая подбородок, чтобы быть с ним хотя бы примерно одного роста. Не получилось. Мне всю жизнь готовили спокойную поездку на дорогом мустанге с бизнесменом и удавкой-ожерельем. Стоя перед ним, я вдруг осознала, что получила смертельную гонку на сломанном спорткаре. И я до ужаса боюсь. Я не была к такому готова, такого даже не предполагалось. Я почти ощетинилась, выпуская клыки. — Спасибо за одолжение, Александр Ильич, — выплюнула я со всем возможным ядом. Чтобы царапнуть его, укусить. Но на него мой яд не действовал. Он сам клал мне палец в рот и умилялся, глядя, как я грызу его. Уголок его рта приподнялся вверх. Он слегка наклонился ко мне, разглядывая будто я — интересный эксперимент, а в его непроницаемых глазах начинал искриться азарт. Я бы никогда не выбрала смертельную гонку на сломанном спорткаре, если бы знала, как у меня будет стучать сердце под его пристальным взглядом. — Ты позвала меня сюда для чего-то непотребного и теперь так скрываешь своё смущение? — протянул он и хмыкнул, когда я неосознанно, с огромными глазами отстранилась. Я почти ждала, что он засмеётся. — Так и думал. Мне хотелось ударить его, и я ударила — кокетливо, легонько по плечу. Это получилось само собой. В кого я вообще превращалась? Он снова хмыкнул, а потом резко поймал мою руку, чтобы впиться взглядом в белесые, едва видные шрамы на косточке запястья. — Что это? — В детстве сломала руку. — Ты была неугомонным ребёнком? — усмехнулся он, всё ещё держа мою руку. Там были импульсы электрического тока, и я тогда даже забыла его формулу. Это не было похоже на осторожное прикосновение моего бизнесмена, от которого меня бы тошнило, — это было нечто настолько настоящее. — У меня повсюду ещё очень много шрамов, так что да. — Интересно, — и это прозвучало настолько почти шаловливо. А у тебя, а у тебя? Каким ребёнком был ты? — крутилось у меня в голове, но я никогда бы первая не спросила. — Хочешь посмотреть? — издала я смешок, и всё было бы прекрасно, если бы в этот момент я не смотрела на его губы. Они изогнулись в усмешке. Я помню, как он расчерчивал границы. «В школе никаких поцелуев и ничего… такого», — сказал он вроде бы непреклонно, но мне было трудно понять, что у него в голове: он всегда выглядел так. Равнодушно. Небрежно. Будто он сказал это только для галочки. Но мне было всё ещё чихать. Так что я поднялась и бесцеремонно втянула его в поцелуй, выражая своё наглое отношение к его дурацким правилам. Я собиралась быть очень наглой и строптивой. Я почувствовала губами его улыбку. — Нет, — сказал он, отстраняя меня, усмехаясь, глядя на меня горящими глазами — специально, чтобы позлить меня. И я разозлилась, резко притягивая его за шею к себе. Царапая. Не давая и шанса отстраниться. А потом он выдохнул, и это сразу же сделало меня послушной. Потом он медленно скользнул языком мне в рот, и мне стало трудно дышать. Он будто отпустил свои мысли, примерился ко мне, тоже стал послушным. Его пальцы на моей талии и его вздох, его дрожь, когда я снова царапнула его шею — как символы поражения, белый флаг. — Я сказал тебе нет, — отстранившись, сказал он. — Мне плевать. Он фыркнул, будто его это не оскорбляло. И как понимать этого человека? Я не понимала — лишь двигалась наощупь. А он, не включая свет, с интересом наблюдал за мной. — Ты пришла только для того, чтобы продемонстрировать мне свой подростковый бунт? — Я не знаю, что делать, — выпалила я. Он приподнял бровь. — Мне нужно к директору. Красильникова и её родители… Парни всегда оказывают своим девушкам поддержку. Но у меня всё было не так — я не умела просить её. Я знала, что мне её не дадут, так что всё это было абсолютно бесполезно. Но та недобитая частица, которая хотела верить, что меня прижмут к груди и вытрут слёзы, заставила меня выпалить это. И резко ударилась о его холодный взгляд. Он моментально выстроил стены, несмотря на то, что его поза по-прежнему была расслабленной, как и всегда, будто он совсем не стеснялся заполонять собой пространство. Спустя много лет я буду держаться также, и совсем никто не сможет прочесть, что у меня на душе. Никто не будет знать, у кого я это украла. — И чего ты от меня ждёшь? Что я пойду к Санычу и скажу, что ты тут жертва? — он всегда говорил такие вещи таким тоном, что ты сразу чувствовал себя тупым, никчёмным и растерянным. Прямой взгляд как пуля. Мне было нечем крыть и нечем защищаться. — Я не жертва. Но и она тоже нет, — злобно возразила я. — И тебе тринадцать, чтобы заниматься таким? Во взрослом мире люди несут ответственность за свои поступки. Это было как снег за шиворотом. Холодно и отрезвляюще. Таким я его и запомнила — бьющим в мою броню, лишь чтобы закалить её, сделать крепче. Он никогда не шёл на моих обидчиков с ножом — лишь чтобы я сама брала его в руки и шла сражаться. Тогда я ушла, резко хлопнув дверью. Тогда у меня потёк макияж. Тогда я обняла себя, восполняя недостаток чего-то важного, и тогда я впервые поняла, что реальность всегда будет другой. В моей реальности его любовь — это пустыня. Или другая галактика, а я без скафандра. Он всегда будет написан на другом языке. Но спустя много лет я перестала нуждаться в защите. * * * В нашем городке был один-единственный клуб, так что это было совсем неудивительно. Было совсем неудивительно, когда в наш вечер ворвался звонок Насвай: «Девки, собирайтесь, мы идём… туда, — многозначительная пауза, — брат Гришани проведёт нас». Это благоговейное туда многое говорило о том, что мы вообще знали о клубах. Знали только, что туда ходят самые крутые наши одноклассницы со своими взрослыми парнями. Так что мы надели надменные личины этих одноклассниц, нацепили короткие юбки, ярко накрасились и встали возле входа, пряча трепет. Брат Гришани оказался взрослым бугаем, на которого мы посматривали с испугом, но отчаянно делали вид, что нам всё это привычно. Развязно просили закурить, спрашивали про алкоголь, смеялись в ответ на обидные шутки про малолеток. А у самих от восторга и страха тряслись коленки. Это неудивительно, что у меня затряслось и сердце, когда я почувствовала на себе взгляд арктических глаз, когда увидела, как он поднимает бровь. Ведь у нас такой маленький городок, а клуб один. Я резко отвернулась от барной стойки, где он сидел с двумя другими парнями, и мы сели на диванчик в тёмном углу. Гришаня позвал нас втроём в свою компанию, где были и девушки, и парни. Они отмечали Новый год. Это было третье января. У нас начались каникулы, и Ира уехала в другой город повидать подругу. — А вас мама не наругает, детишки? — спросил брат Гришани, Дима, приобнимая Насвай, которая сразу присосалась к кальяну. К ней он относился как к сестрёнке. — Очень умно, вот так самоутверждаться, — презрительно кинула Вера, и парни засмеялись. Она смотрела на них с ненавистью. Обычно она молчит, с иронией наблюдая за происходящим, но иногда находит на неё. Особое настроение. — Зачем парни ходят в клуб? — вдруг спросила я, не замечая, что голос у меня был пришибленный. — Глупый вопрос, — фыркнул Дима. — Если не компанией, как мы, то найти кого-нибудь… на вечер. Мне резко захотелось с ним потанцевать, но спросить я не решилась. Так что я начала просто накидываться шотами и слишком громко смеяться. Уже очень скоро я была довольно пьяна — мне это было привычно. А через какое-то время мы вышли танцевать. Я так хотела, мечтала, чтобы ко мне прицепился какой-нибудь парень, но танцевали мы с девочками в кругу. Было невероятно душно и тесно, и мне нравилось. Если бы не чувство, что у меня из груди вырвали сердце. Но ни Вера, ни Насвай ничего не заметили. Ведь эта дыра была прикрыта чёрной блузкой. — Как вам тут, девки? — захлёбываясь восторгом, заорала Насвай. И вдруг меня обдало запахом сигарет и знакомой дрожью, когда мимо меня проскользнули. Прикосновение к лопаткам словно невзначай. Я обернулась. В темноте у него были обострённые черты лица, а мальчишеская ухмылка казалась галлюцинацией. Как и слегка завитые от влажности волосы. В них даже застряло пару снежинок, и я бы стряхнула их, если бы мы были одни. Наверное, он выходил покурить. Я не знаю, что он думал обо мне. Но он ничего не сказал — снова вернулся к барной стойке. Девочки его не увидели. — Я пойду куплю коктейль, — пробормотала я и пошла за ним. Он усмехнулся, когда я села за стул рядом с его. — Секс на пляже, — заказала я единственное, что знала. Его усмешка стала шире. Я резко повернулась к нему. — Давай сыграем в алкогольную игру? Задаём друг другу вопросы по очереди, честно отвечаем, а потом пьём. Дурацкая, тупая игра. В тот момент, когда он кивнул, в очередной раз поддаваясь мне («Ну и чего ты опять придумала?»), я не была боящейся его ученицей, которую надо было оберегать, ограничивать, ставить ей правила и рамки. Я была девушкой, с которой ему нравится вести игру — я видела это по его расслабленной ухмылке и полным любопытства глазам. Я чувствовала это в вольтах между нами, в его взгляде, застревающем на моей шее, на моих волосах, на скулах, отскакивающем от них к глазам, будто он боялся спуститься ниже. Но я не была его девушкой. Я не знаю, кем я была — мы всегда где-то между. В воздухе между абзацами и пространством между вдохом и выдохом. Тогда он казался таким близким. Снежинки были лишь в его небрежно разбросанных по лбу волосах, но не в голосе. Мне нравились такие иллюзии. — Тогда я начинаю, — заявила я, когда мой коктейль был готов. Прохлада бокала приятно ощущалась в ладони. Я сразу же съела дольку апельсина, чувствуя, как он наблюдает за мной. И мне это нравилось. — Вопрос первый. Ты пришёл сюда кого-то найти… на вечер? Он приподнял брови. И покачал головой, смеясь про себя. — Я пришёл с Антоном, моим приятелем. Это ему надо кого-то найти. А мне тащить его пьяным до дома, — я опустила глаза, чувствуя, как пружина внутри расслабилась. Это так похоже на него — следить за всеми и всем. А я просто дурочка. Он сделал глоток своего коктейля. — Мой вопрос. Зачем сюда пришла ты? Все наши разговоры, даже если казались абсолютно пустыми, всегда были с двойным дном. Словно у нас обоих был общий секрет. Словно у этой игры были какие-то правила, но ни мы, ни я о них не знали. Здесь всегда было что-то. Воздух погустел. — Чтобы меня тащили до дома. Может, найти кого-то, — я сделала глоток. Ещё один. — Мой вопрос. Что ты обо мне думаешь? Любая мысль. Мне так интересно, как ты меня видишь. Он засмеялся. А потом задумчиво намотал локон моих волос на палец. Я замерла, чувствуя, как электрический ток проходит сквозь мои мышцы, кости, сжигая их к чертям. — Что у тебя нет головы на плечах, и это не связано с возрастом. Что ты невыносимая и всё делаешь наоборот, что бы тебе ни сказали. Что ты злая стервочка, — он издал смешок. Я вспомнила, как говорила ему, что хочу поджечь волосы Сюзанны, и покраснела. Он тогда точно так же засмеялся. — Что это не для меня. Но, — он поднял на меня взгляд, — красивая. Это могло бы прозвучать мило, как в фильмах. Даже несмотря на то, что он говорил это расслабленно и небрежно, несмотря на то, что он был слегка пьян — это мило не звучало. Это звучало как тяжесть, лёгшая мне на плечи, и камни в лёгких. Как невозможность. Как «это не для меня». Как то, что всегда будет биться в стену между нами и колебаться перед чертой. — Спасибо, — саркастически произнесла я. — За «красивую». — Я думал, женщинам нравится, когда их считают стервами? — изогнул он правую бровь. — Когда они на самом деле бесхребетные мямли. Я вернулась к Вере и Насвай. Они смотрели на меня круглыми глазами. — Это был Ильич? Сердце пропустило удар. Ещё одно правило — никто не должен знать. Видели ли они, как он касался моих волос? — Удивительно, — дёрнула я плечом. — Пришлось поздороваться. И мы сразу же снова начали пить, будто этого случая и не было. Я выдохнула. Не заметили. После его пламенной, полной комплиментов речи мне захотелось танцевать с парнями ещё больше. Мне хотелось, чтобы он, искря фейерверками, исходя злостью и ревностью, избил этих парней, а потом бы мы долго и страстно целовались. Но я знала, что как и тогда, реальность вцепится мне в горло, когда я буду трахаться с другим, а он будет наблюдать — молчаливо и бесстрастно. Но я всё равно, упрямая и «без башки на плечах», кокетливо поглядывала на других парней, изгибаясь в танце. И один из них таки подошёл. Подплыл, тут же касаясь моих плеч, тут же притягивая меня за бёдра. Это так и работает — ты просто смотришь на парня, а он, даже не знакомясь, лезет к тебе танцевать? Я кинула взгляд на барную стойку. Он разговаривал, видимо, со своим приятелем, и даже не смотрел на меня. Это не было больно, это не было горько — это была другая галактика, а ты без скафандра. Это всегда прекрасная поэма, написанная на другом языке. Так что я повернулась к этому парню. Он был не настолько симпатичный, но вполне обычный. За тем исключением, что пьяный в дрова. И его мутные глаза, как и руки на бёдрах разом вызвали ненужные воспоминания. Сердце толкалось сквозь рёбра, и мне хотелось выблевать его, как и все остальные внутренности. Я оттолкнула его, чувствуя, как меня саму ведёт, но как дрожит что-то внутри. И испуганно посмотрела на Александра Ильича — видел ли? Меня вдруг охватил тот же самый мандраж и та же тошнота, та же дрожь, как перед нашим первым поцелуем. И я отчётливо поняла, почему я тогда, после конференции, призналась ему в любви. Потому что точно знала, что он посчитает меня сумасшедшей. Потому что точно знала, что оттолкнёт. В клубе долбила музыка, в клубе танцевали люди, а я стояла посреди толпы, обнимая себя за плечи, и думала, что на самом деле никогда не хотела, чтобы меня любили. Это же я и получила. Я посмотрела на него, вытирая слёзы со щёк. Я могла бы сказать ему про того мужчину на вечеринке. Могла бы сказать про этого парня. Могла бы сказать, что это для меня значит. Но реальность, придавившая каблуком к асфальту, говорила: это только твоя проблема. Во взрослом мире люди несут ответственность. Никто их не изобьёт и не прижмёт тебя к груди. Мне захотелось уйти. Я подошла к нему, притворяясь гораздо более пьяной, чем я была на самом деле. Он поддержал меня за талию. Мы вышли из клуба вместе, и я не замечала, как Вера наблюдает за нами. — Пожалуйста, — вдыхая дым от его сигареты на улице, пропищала я. — Я могу у тебя переночевать? У меня дома… Ира. Она меня убьёт, если узнает, насколько я пьяная. Я врала, манипулировала, притворялась, но даже это не работало. — Садись в машину, — лишь сказал он. И отвёз меня домой. Реальность, ломающая рёбра, чтобы наверняка добраться до сердца, говорила: его любовь никогда не будет такой, как тебе хочется.