Микаэль, Дракон и все-все-все

Забудь о том, о чем не знал, забудь мои слова. Не мной не сказаны слова, и ты о них забудь. А там за краем рыщет тьма, Как никогда, близка зима, И тень твоя, мою обняв, уходит снова в путь. Мельница. Прощай

             – Гэбриэль, могу я узнать, как ты провел минувшую ночь? – При этих словах друга Ван Хельсинг едва не поперхнулся кофе, а Карл, тем временем, продолжал: – Не пойми меня превратно, но мы всегда охотились вместе.       – Дорогой Карл, нескладным монахом ты перестал лишь выглядеть, но не являться, – подмигнул товарищу Гэбриэль. Миловидная парижанка за соседним столиком уже более четверти часа бросала на вкушающего свой первый столичный завтрак «Чарли» недвусмысленно томные взоры. Вероятно, рыжий англичанин будил воображение местных красавиц. – Во время охоты, уж прости, мне все еще приходится думать о твоей безопасности.       Растерявшись, охотник наговорил напарнику чепухи – оставалось надеяться, что тот не обидится. Ван Хельсинг был уверен, что провел в своей постели всю ночь, а подозрительным телесным ощущениям решил не придавать значения. Бывают ведь слишком яркие сны, не так ли? В особенности у тех, чья жизнь несколько веков тесно связана с мистикой.        – Ты уже спал, когда я вернулся, – соврал он. Вместо воспоминания о возвращении в номер в памяти зиял провал.       – Сквозь сон я слышал шум подъезжающего экипажа, но лишь утром сообразил, что это мог быть ты. Или нет? Раньше ты передвигался пешком или верхом, но нам велено замаскироваться получше, а подгулявшего горожанина домой под утро привезли бы, и я подумал…       – Ты все верно подумал. Не обижайся, я введу тебя в курс дела позже. Конечно, мы поохотимся вместе, – уверил Карла Гэбриэль и, указав ему взглядом на даму, с разочарованным видом просившую у гарсона счет, лукаво прибавил: – М-м, город любви полон искушений, не так ли?       Ухмыльнувшись, Карл согласно кивнул, даже не подозревая, в каком смятении чувств пребывает его друг. Конечно же, утром в зеркале Гэбриэль не мог не заметить живописной отметины на своей шее, но поспешил счесть ее тривиальным синяком. Однако после того, что поведал Карл, приходилось признать: минувшую ночь он провел бурно. И, увы, охота шла на охотника.       При последней мысли что-то сладко заныло у Ван Хельсинга внутри; да и тело, признаться, отозвалось весьма характерным голодом: грешная плоть жаждала новых удовольствий. Допивая остывший кофе, вигилант лениво размышлял, что не слишком-то стыдится произошедшего. После года воздержания можно и единожды согрешить. Даже если так. Даже с тем, кого стоит упокоить вновь, если он взаправду воскрес наяву, причем, воскреснув, превратился в куда более могущественную, опасную и лживую тварь, нежели прежде. Поисками ответа на этот вопрос Гэбриэль собирался заняться в самом ближайшем будущем, а пока он вспоминал то, что оказалось явью, а не схожими с нею снами. Вспоминал, а в груди начинало предательски ныть, и внутренний мерзкий голосок нашептывал, что Гэбриэлю стоило бы краснеть: ему с лихвой отомстили за чиллингемский сон, попользовавшись им, будто девкой из квартала красных фонарей. И хуже всего, что его телу это нравится, да так, что хочется ещё.       Гэбриэль прекрасно помнил, как вчера вечером в ресторане отеля «La Tour d'Argent» он, с некоторым сожалением опустошив бокал Pavillon Blanc du Château Margaux, с прикрытыми глазами наслаждался последним глотком превосходного белого вина, и ему в голову пришел престранный вопрос: в каких случаях слезы следуют прежде крови?       В том, что произошло далее, у вигиланта полной уверенности не было, поэтому придется мне, повествователю, поведать о том, что я знаю. Итак…       – Здравствуй, Гэбриэль, – спустя мгновение раздалось совсем рядом с разомлевшим Ван Хельсингом. Ресницы охотника взлетели вверх, и он ошеломленно уставился на графа Дракулу. Который, не спрося разрешения, уже усаживался напротив. – Жаль локонов, однако стрижка тебе к лицу, – продолжал, как ни в чем ни бывало, болтать граф. Но, заметив, как подобрался рыцарь Святого Ордена, вмиг посерьёзнел. – Предлагаю заключить перемирие на эту ночь. И провести ее вместе.       Гэбриэль снова изумился, да так, что нашелся с ответом не сразу. А когда, наконец, дар речи вернулся к нему, сказал совсем не то, что собирался.       – Понравилось стоять передо мной на коленях?       Вместо ответа Дракула, глядя Ван Хельсингу прямо в глаза, провел кончиком языка по своим тонким губам. Охотник задохнулся, побагровел и отвёл взгляд, но спустя пару мгновений все же заставил себя вновь взглянуть собеседнику прямо в лицо и произнести:       – Поклянись, что об этом никто не узнает.       – Даю слово. Но ты сознаешь, на что именно соглашаешься? Там, в пабе, присутствовал именно я.       – Сознаю, – слегка ухмыльнувшись, ответил Гэбриэль. – Однако надеюсь не пожалеть.       От Дракулы исходил тонкий, едва уловимый дурманящий запах. Нос Гэбриэля различал мускус, цветочные масла, масла каламбака, сандала и табака, но вместе они складывались в парфюмерный шедевр, будто ноты в произведение Моцарта. Аромат обволакивал, соблазняя и подчиняя себе, словно являлся неким воплощением магнетизма своего обладателя. Согласившись впасть в грех, Гэбриэль почувствовал странную свободу, даже кураж, и теперь с любопытством и долей вызова разглядывал будущего любовника. Тот был одет во все чёрное, как и прежде в Трансильвании, но в этот вечер средневековое облачение сменил современный костюм из дорогой ткани. Собранные на затылке волосы, впрочем, остались длинными, напоминая о бале в Будапеште. И об Анне. Ван Хельсинг помрачнел, но именно призрак вины за смерть принцессы укрепил его в решении отдаться Дракуле и, тем самым, наказать себя сполна. Охотник многократно вспоминал и поцелуй у паба, и развратные сны; нынешнее возбуждение также не оставляло никаких сомнений в собственных желаниях. То будоражащее и унизительное предложение, на которое Гэбриэль согласился, станет расплатой за все. И – освобождением.       Ван Хельсинг смежил веки. Чужая похоть, против ожиданий, не липла грязью к коже, но ядом проникала сквозь поры, медленно погружая рыцаря в горячую тьму. Одновременно в нем росло напряжение: казалось, стоит Дракуле коснуться, и он лопнет подобно слишком туго натянутой тетиве.       Чудо, что этого не произошло, когда Дракула накрыл его руку своей, неожиданно горячей. Зашептал:       – Мой Гэбриэль…       Ван Хельсинг вздрогнул и уж было открыл рот, чтобы сказать резкость, но… не смог. И все же в его душе поднял голову неведомый монстр, почуявший чужую слабость и готовый впиться клыками в открытое горло. «Даже если для этого мне придется раздвинуть ноги», – цинично подумал Гэбриэль. Иногда он поражал самого себя.       Дракула, как оказалось, квартировал прямо там, в «La Tour d'Argent». Никаких изысков своим постояльцам отель не предлагал, поэтому апартаменты графа Ван Хельсинга предсказуемо не поразили ни роскошью, ни чем-либо еще. Взгляд вигиланта зацепился разве что за шпаги в полутемной передней, но ненадолго: казалось само собой разумеющимся, что у короля вампиров и вельможи в доме имеется старинное холодное оружие или одежда. В римской квартире Гэбриэля тоже можно было найти предметы возрастом в несколько веков, причем подчас музейной ценности. И, увы, много пыли…       – Мы совершенно одни, я велел своей свите ни под каким предлогом не нарушать нашего уединения, – заговорил Дракула.       Вздрогнув, Ван Хельсинг перевел взгляд на графа. В эту минуту казалось невероятным, что они сейчас…       – Полагаю, нам следует пройти в спальню, – будто в ответ на его неверие тонко улыбнулся тот, и Гэбриэля вдруг бросило в жар, как неопытного юнца.       Означенная спальня также тонула в полумраке. Скользнув взглядом по золотому канделябру, ветви которого изгибались в виде змей, Гэбриэль уставился на роскошное ложе под старинным багряным балдахином и, ощутив неловкость, нарочито решительно взялся за галстук, который сейчас буквально душил его. За спиной Ван Хельсинга раздался мягкий смешок Дракулы, которому, как почудилось охотнику, вторили тени в углах диковинной комнаты.       Заставляя себя не торопиться сверх меры, Гэбриэль продолжил раздеваться. За галстуком последовал пиджак, жилет и прочие предметы одежды. Снимая рубашку и белье, Ван Хельсинг кожей ощущал на себе чужой алчный взгляд, и от этого она начинала пылать. А ещё, судя по запаху табачного дыма, Дракула закурил. Охотник не предполагал, что граф курит; это было неожиданно и странно. Наконец обернувшись, Гэбриэль увидел не того, кого ожидал увидеть.       О да, хозяин спальни, уже совершенно обнаженный, курил. Но его кожу словно покрыл загар, черты стали точеными, а вороная грива, струясь по плечам и спине, достигала щиколоток. Граф похорошел и, в то же время, обрёл облик того, кем, вероятно, и являлся – демона. Весьма искусительного, надо признать.       Гэбриэль, против ожиданий, не растерялся и не смутился, но ощутил в себе необычайные лёгкость и силу. Грациозно потянувшись всем телом, будто хищник, он вгляделся в темные глаза этого нового и, в то же время, смутно знакомого Дракулы и спросил:       – Чего ты хочешь?       – Займись со мной любовью, – попросил тот. Его голос сел до хрипа, а пальцы разжались, и окурок упал на мраморный пол.       Вместо ответа Гэбриэль шагнул, сокращая разделявшее их расстояние, и, протянув руку к чужому лицу, провел по смуглой щеке кончиками пальцев, а потом запустил их в волосы Дракулы. Черные шелковистые пряди оказалось очень приятно ласкать.       – Моя любовь мимолетна, словно летняя южная ночь, но такая же хмельная. А ещё она терпкая, и жжет, как твоя плеть.       – Пусть.       Губы любовника разомкнулись, и Ван Хельсинг поспешил накрыть их своими. Он толкнулся языком в чужой горький рот, дабы привычно вести в поцелуе – и ощутил, как нестерпимый жар охватывает бедра, когда ему не позволили этого сделать.       От поцелуя, больше похожего на поединок, мутилось в голове. Повалившись на кровать, Гэбриэль неожиданно для самого себя захотел сдаться, что и сделал безо всякого промедления. Сжав, впрочем, чужие плечи до грядущих синяков. Он вдруг вспомнил, зачем оказался здесь, и закрыл глаза. Дракула целовал скорее жадно, нежели умело, буквально пожирал его рот, и Ван Хельсинг с удивлением понял, что ему это нравится. Даже не так: ему нравится это настолько, что хочется большего, причем немедленно.       Не без труда оторвавшись от будущего любовника, Гэбриэль сообщил ему о своем желании, скрывая лёгкое смущение. Но тот лишь велел повернуться, а когда охотник встал на четвереньки, прижался сзади грудью к его спине. Между ягодицами Ван Хельсинга стало влажно и тепло, а затем он охнул, но не ощутил боли, когда единым слитным движением граф вошёл в его тело.       – Прости, я тоже не нашел в себе сил на ожидание, пришлось помочь нам чародейским образом, – прерывисто объяснил тот. – Все хорошо?       – Вполне, – отрезал охотник. – Но, вероятно, станет ещё лучше, если вместо болтовни ты займешься делом.       Хмыкнув, любовник занялся делом – и Гэбриэлем.       Дракула не казался человеком. Коим, разумеется, и не был, но… Гэбриэль и не подозревал, что горячая напряжённая плоть другого мужчины, движущаяся в тебе, может приносить столько удовольствия, однако дело было не только в этом. Любовник будто бы проник в него весь, как впитывается вода в песок, и нынче тек по жилам крепким зелёным пойлом, полынным ядом.       Ван Хельсинг закричал. Стыдно ему не было: он забыл о стыде, о достоинстве, забыл самого себя. Гэбриэля брали, как поглощает огонь сухой хворост; присваивали, переплавляя – сплавляя с собой.       Неожиданно протянув руку, любовник вцепился Ван Хельсингу в волосы и оттянул его голову назад.       – А-а-х, – протяжно застонал тот, представив, как бы это было, оставайся его волосы по-прежнему длинными. Стань они длинными достаточно, чтобы намотать на кулак... – Сильнее, – слетела с припухших губ просьба.       И Дракула, поняв Гэбриэля совершенно верно, принялся терзать зубами его влажную от пота спину, усиливая ощущения. Лаская себя не менее беспощадно, обыкновенно молчаливый во время близости охотник отзывался на чужое рычание весьма откровенными звуками. Слыша их, слыша шлепки плоти о плоть, а также вдыхая животные запахи страсти и, отчего-то, роз, Гэбриэль вместо стыда испытывал самую настоящую похоть.       – Я бы в полсилы выпорол тебя… у того столба… а затем оприходовал бы твой бесподобный зад... со всем своим пылом. Ведь ты этого хотел, не так ли?       Гэбриэль вскрикнул, как раненный зверь; под его зажмуренными веками поплыли цветные круги.       Любовник, задыхаясь, продолжал говорить все эти возмутительно распутные вещи, а затем, умолкнув, вбился так, что Ван Хельсинг на несколько мгновений лишился чувств.       Придя в себя, он увидел, как Дракула стирает с его живота белесые капли и потёки, поминутно облизывая пальцы – и едва не отправился в обморок вновь.       – Смею надеяться, что ублажил тебя, Гэбриэль, – лукаво улыбнулся охотнику его любовник. – У тебя такое лицо…       – Какое? – прохрипел Ван Хельсинг, мечтая о стакане воды.       – Ошалевшее. И совершенно восхитительное, – многозначительно протянул бесстыжий граф и, словно мысли прочитав, прибавил: – Воды или вина?       – Цикуты, – фыркнул Гэбриэль.       – Не поверю, что я был настолько хорош, – в тон ему ответил Дракула, – что ты не можешь этого пережить.       В его руке появился старинный серебряный кубок, до краев наполненный какой-то темной жидкостью. Приняв сосуд в свои руки, а затем сделав из него первый глоток, Ван Хельсинг понял, что это свежая, ещё теплая кровь.       – Что за шуточки!       – Пей, – велел Дракула тоном, который невозможно описать словами.       Против ожиданий Гэбриэль тотчас повиновался. Он, само собой, постоянно имел дело с ранениями и мог поклясться, что это не человеческая кровь и не кровь животного. С каждым новым глотком его страхи таяли, пока вигилант не успокоился совсем. Облизнувшись, он протянул кубок его хозяину, который все это время пристально наблюдал, опираясь на столбик кровати.       Пустой кубок растаял в воздухе, заставив Ван Хельсинга вздрогнуть, а Дракула, молча достав из золотого портсигара сигариллу, прикурил от свечи, после чего вернулся в постель. Вероятно, заметив, что Гэбриэлю нравится запах, искуситель сделал затяжку и, прильнув своими устами к устам любовника, выдохнул ароматный дым тому прямо в рот. Получилось весьма интимно.       – Что за марка? – спросил Ван Хельсинг, хотя не курил и, соответственно, слабо разбирался во всем, что касалось сего пристрастия.       – Самокрутки из шеола, по моему специальному заказу, – усмехнулся Дракула, хитро блестя глазами.       Гэбриэль, понимая, что его провоцируют, решил не поддаваться и не выявлять свою неосведомленность, поэтому молча кивнул.       – Тебе бы пошло курить, – на губах любовника продолжала играть лёгкая, почти мечтательная улыбка, – вертеть папиросы в пальцах, знаешь… У тебя красивые руки.       – Да, мне говорили, – брякнул охотник, и лишь затем понял, что поступил нетактично, поэтому промямлил: – Ну, то есть…       Дракула хохотнул, отшвырнул тлеющую сигариллу и, взяв Гэбриэля за левое запястье, перевернул его руку ладонью к себе, чтобы поцеловать. И это было только начало. Через несколько минут таких ласк лицо вигиланта горело. И не только лицо. А потом граф оказался в нем, и они вновь занимались чертовой любовью. Неторопливо и чувственно на сей раз.       – ...Мое Небо… Ангел мой… – еле слышно шептал Дракула, перебирая волосы любовника.       – Карающий, – усмехнулся Ван Хельсинг. – Миндальничаете, дорогой граф. Сами, поди, какой-нибудь демон-искуситель с тысячью погубленных душ за спиной?       – Не считал. Но тебя ведь не души, а мужские тела в моей постели интересуют, не так ли? Всего двое. А ты уж, думаю, и со счета сбился.       – Тяжела жизнь охотника: кого поймал, того и…       – А быть пойманным не хотелось?       – Нет. Не улыбайся так! Ну, хотелось. А потом убить.       – Ты и убил. Меня.       – Если ты полагаешь, что я раскаиваюсь… ох.       Поцелуй, которым любовник впился в его шею, был куда хуже вампирского укуса, но, вероятно, таким же пряным. Сомнения исчезли, и вернулась она: порочная, жгучая, неутолимая жажда. Это было нечто больше обыкновенного вожделения. Названия этой одержимости Гэбриэль не знал и знать не хотел, но противостоять ей уже не мог. Троекратная близость за ночь не была для Ван Хельсинга особым подвигом, однако в данном случае число три упорно наводило на мысли о некоем священнодействии. Впрочем, эти мысли, как и прочие, вскоре благополучно покинули его беспутную голову.       Спустя, как показалось, вечность выбравшись из постели, Ван Хельсинг подошёл к окну и стал смотреть на воды Сены, поблескивающие в свете фонарей. Меж ягодиц непривычно саднило, и Гэбриэль ухмыльнулся Нотр-Даму, свидетелю его ратных и любовных сражений. Вспомнился роман Гюго, и ухмылка охотника увяла. Теперь, когда амурный дурман утратил свою власть над его рассудком и осталась лишь непонятная тоска то ли по забытому прошлому, то ли по грядущему, которое никогда не настанет, ощущать себя падшей Эсмеральдой стало неуютно. Тем паче, он не был ни слепцом, ни дураком и после этой ночи ещё лучше стал понимать, сколь многие мечтают оказаться на месте Дракулы. Который, неслышно подкравшись, прижался губами к плечу любовника. Гэбриэль вздрогнул. И негромко произнес:       – Может, хватит играть в любовь?       – Кто сказал тебе, что я играю? – глухо ответил тот, кого вигилант считал графом-вампиром.       – Ты трус, – выплюнул Ван Хельсинг. – Не хочешь признать, что с твоей стороны это лишь похоть. И тщеславие. А быть может, тонкая игра. Но, будь покоен, я убью тебя столько раз, сколько понадобится.       – Не сомневаюсь. И все же, Гэбриэль…       – Истинная любовь жертвенна, – перебил охотник и прибавил, делая больно прежде всего себе: – Как любовь Анны.       Гэбриэль уже жалел, что затеял этот разговор. Нет ничего хуже выяснения отношений. Но видеть, как Дракула нежничает, было невыносимо. Нежничает и не делает совершенно ничего, чтобы из врага превратиться в кого-либо иного. Лишь тогда Гэбриэль решился бы уйти из Ордена. Дракула не мог этого не понимать. Но, по мнению Гэбриэля, вампир желал присвоить его, словно красивую и практичную вещь, не поступаясь при этом ничем. «Соратник? Ха! Как бы не так, – думал он. – Просто я неплох как наложник и полезен для воплощения амбициозных планов. После достижения мирового господства меня вышвырнут за ненадобностью. В лучшем случае». Так Ван Хельсинг взвинчивал самого себя, чтобы ни на мгновение не поверить, что он любил Дракулу. До безумия. И продолжает его любить, иначе не возлег бы с ним. Иначе Гэбриэлю не было бы настолько плохо сейчас. Он очернял любовника, поскольку не доверял ему. И мы вскоре увидим, сколь прихотливо и упорно тот приручал железного с виду, но такого ранимого в глубине души вигиланта.       Возлюбленный Гэбриэля положил ему ладонь на левую сторону груди, прямо над ровно бьющимся сердцем, и, по–видимому, ничуть не обидившись, шепнул:       – Временами, в моменты слабости, я мечтаю, чтобы мы стали простыми людьми. И тогда у нас был бы свой дом. Я так и вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Ты засыпал бы в моих объятьях, с улыбкой на губах. А прогнать меня ты уже не сумел бы. Твой сон берег бы я.       «Любопытно, кого он пытается обмануть: меня или себя?» – мысленно поерничал Гэбриэль, а вслух сказал:       – Мне пора.       Как нам известно, Ван Хельсинг давно понял, что Дракула изменился по сравнению с собой в Трансильвании, стал неким безгранично могущественным существом. Однако, считая любовника румынским вельможей родом из Средневековья, о котором он не знал почти ничего и ещё меньше помнил, охотник не мог верить ему ещё и в силу, мягко говоря, плохой репутации оного. Впрочем, к счастью для графа, Ван Хельсинг усвоил, что тот – погубивший свою душу нечестивец, возродившийся кровопийцей благодаря сатане, но не более того. В подробности зверств Дракулы кардинал Джинетт рыцаря Гэбриэля не посвящал (и в свое время мы узнаем, почему). Репутация репутацией, но то, чему Габриэль стал свидетелем во время трансильванской миссии, очков графу не прибавило. В частности, Дракула имел гарем из трёх «невест», которые вели себя весьма разнузданно, что, безусловно, говорило о личных вкусах их господина. А уж его отрицательное обаяние, помноженное на весьма двусмысленные ужимки… По мнению Гэбриэля, если кто и должен был оказаться у позорного столба, то определенно не он сам. Дальнейшие фантазии чести эмиссару Святого Ордена не делали, потому не будем о них. О том, что временами в Ван Хельсинге просыпалось алчное чудовище, мы ранее упомянули.       Итак, Гэбриэль сказал, что ему пора. Разумеется, инфернальный любовник охотника проводил его до парадного. И тут погруженный в свои невесёлые мысли охотник совершил две ошибки: во-первых, ему стоило задаться вопросом, почему во дворе их уже ждет экипаж, если граф его не вызывал, а, во-вторых, обратить внимание на длинного, как жердь, кучера в пенсне, совершенно не похожего на извозчика. Однако Ван Хельсинга в тот момент не волновали настолько прозаические вещи. О чем, заметим, он впоследствии не раз жалел.       Эпипаж тронулся с места; дорога до площади Одеон прошла в полнейшем молчании. Но на прощание тот, кого Гэбриэль Ван Хельсинг считал графом Дракулой, выкинул номер: поймав правую, увенчанную перстнем руку любовника, граф изловчился и поцеловал пальцы, которые не так давно страстно ласкали его. Вспыхнув, Гэбриэль вырвал руку и поспешил удалиться.       Граф Дракула (пока назовем его так) вернулся в карету, а затем невидящим взором стал смотреть в окно. Он не собирался возлечь на ложе с Гэбриэлем наяву и так скоро, но не сумел удержаться от этого, когда предмет его вожделений, сам того не ведая, пожаловал в облюбованное врагом здание. И не ожидал слов, которые рыцарь проклятого Ордена сказал ему у окна, хотя слова эти и были предсказуемы и не то, чтобы важны. Пугало другое: ещё один неверный шаг с его стороны, и Гэбриэль в отчаянии одарит кого-нибудь своей благосклонностью. Совершенно не понимая, что для него отдать свое тело – отнюдь не пустяк. Лже-Дракула был первым мужчиной Гэбриэля и веками оставался единственным. Затем это, увы, изменилось, однако до сих пор лишь ему одному тот позволял брать себя. Отдавшись кому-то ещё, Ван Хельсинг даже не осознает последствий для своего любовника и целого мира. Разбираться с этими последствиями придется другим. А ещё, безусловно, ненастоящего короля вампиров сводила с ума сама мысль о том, что кто-либо другой изольет свое семя в его Гэбриэля. И ему придется смириться с этим.       Нашему герою помимо воли вспомнились давние времена, когда Гэбриэль мог менять свой облик – и охотно менял. Любить его известнейшую ипостась было тяжело, не в пример нынешней. Причем блуд оной был меньшим из зол… Нервически искусанные губы героя шевельнулись и с них слетело тихое:       – «Нет! Нет! Нет! – сказала она, топая ногой, сняла с пальца кольцо, которое я ей подарил, и швырнула его в кусты»*.       «Говорят, – думал мнимый граф с каким-то глухим отчаяньем и, в то же время, с божественным, мудрым спокойствием, – что такое бывает лишь в романах. Лгут. Такое случается сплошь и рядом. Потому что это, в отличие от сплина какого-нибудь благородного рантье или скуки жены зажиточного горожанина – настоящее. И оно далеко не всегда так же красиво, как в романах, это правда. Чаще оно имеет вид безобразных полицейских сводок».       Наш герой знал о посмертии все. И о судьбе он знал не меньше. Но он не желал знать, сколько времени потребуется для того, чтобы они с Гэбриэлем Ван Хельсингом заговорили на одном языке. Его губы вновь разомкнулись, и с них слетело нечто странное:       «Ожоги крапивы бывают полезны. И нужно помнить об этом, коль скоро решился идти по тропе, вдоль которой она растет»**.       Буквально очнувшись в своей спальне, Гэбриэль растерянно заморгал, потом потёр лоб и, вздохнув, начал медленно раздеваться, полностью погруженный в воспоминания. Слова любовника, сказанные в пылу страсти, сейчас казались ему какими-то ненастоящими, неправдоподобно сладостными, но вместо того, чтобы окатить Дракулу презрением за приторность речей, Ван Хельсинг испытывал горечь. Вероятно, он зря сказал то, что сказал, однако руки леденели при мысли, что он взаправду провел ночь в объятиях Дракулы, что его действительно сводили с ума чужие ласки и слова любви. Теперь казалось, что это заведомая ложь или опьянившее их обоих наваждение, за которым последовало совершенно невыносимое возвращение к реальной жизни. А ещё в голове накрепко засела чужая глупая мысль, что, дескать, в любви следует быть нерасчетливым и беззащитным***. Чья она, Гэбриэль не помнил.       Промаявшись так до позднего октябрьского рассвета, Гэбриэль наконец уснул, чувствуя, как горит кольцо на пальце. Проспав от силы часа три, утром вигилант имел весьма потрёпанный вид, зато сумел убедить самого себя, что произошедшее было лишь красочным сном. Иначе как объяснить то, что память не сохранила возвращение домой?       За их первым парижским завтраком Карл спросил:       – Гэбриэль, могу я узнать, как ты провел минувшую ночь?       Ван Хельсингу захотелось взвыть. Сон или явь, но на сердце скреблись кошки, и он чувствовал себя совершенно разбитым. Хотелось, словно какой-нибудь Атос, закрыться в своих апартаментах и позорно напиться вдрызг. Но это было не его амплуа. Определенно не его амплуа. Поэтому он попытался вести себя как обычно, вопреки воспоминаниям о минувшей ночи, равно атаковавшим его разум и тело.       Кое-как дождавшись конца завтрака и отъезда исполненного энтузиазма Карла в Сен-Дени, Гэбриэль вернулся в номер отеля и, попивая какое-то красное терпкое вино прямо из бутылки, начал нервно расхаживать по комнате. Лишь поперхнувшись вином, охотник с удивлением осознал, что на донышке осталось совсем немного. Жалкие, пьяные слезы жгли глаза, но он не позволял им пролиться, яростно моргая. Смертельная тоска, гораздо сильнее чувства собственного достоинства, одолела его. В ту минуту он был уверен, что Дракула посмеялся над ним, что он им играет; что «их истории» наяву не сужден счастливый финал. О гордости уже не шло и речи: воспаленному мозгу Гэбриэля представлялось, что в эту минуту его возлюбленный враг наслаждается ласками женщин, и лишь этими успехами он будет гордиться. А мужское тело – не более, чем замена женскому. Гэбриэль совершенно позабыл в ту минуту, что он сам ранее к мужеложеству относился именно так. Вспоминая признания любовника, он погибал от душевной боли. Остатками рассудка охотник сознавал, что ничего подобного прежде не испытывал. И мы знаем, что, воистину, Гэбриэль любил лишь единожды.       Когда Ван Хельсинг успокоился и в его голове начало вырисовываться подобие плана по поимке Дракулы, на кровати вдруг обнаружился лист бумаги, которого там прежде не было. Гэбриэль поднес исписанный неразборчивым почерком листок к глазам и, спотыкаясь на каждом слове, прочел вслух:       – «Твои целую пальцы на прощанье.       Нелепый, старомодный, жалкий жест.       Но я ни разу, веришь, «вот те крест»,       Не сожалел о данном обещаньи.              Ты смотришь так, что те воспоминанья:       Горящий крест и смерть моих невест, –       Вновь оживая (such an eternal pest!),       Нас разделяют; делят мирозданье              На свет и тьму. Какая глупость, право!       Я думаю порою, что отрава       Бежит по твоим венам, Гэбриэль…              Прими меня как снадобье, как правду.       Прими меня, мое проклятье и отрада,       Венец моих приобретений и потерь».       Ниже шла приписка:       «Прости, Гэбриэль, я никогда не был хорош в стихосложении».       Охотник длинно и витиевато выругался, то ли подтверждая чужое утверждение, то ли опровергая его, то ли попросту сознавая, что с огнем играть опасно, но ты заведомо погиб, если огонь решил сыграть с тобой. Вот только сдаваться Гэбриэль Ван Хельсинг не умел.       И все же ему пришлось это сделать. Спустя месяц, не обнаружив ни единой зацепки. Дракула более никак не проявлял себя, и в конце концов Ван Хельсинг решил, что выпил лишнего в «La Tour d'Argent», а затем вне дома его одолел один из тех странных снов, что и прежде, в Чиллингеме. С этими снами что-то было определенно не так, но все же они не были явью. А потому и ждать очередного такого сна не казалось слишком ужасным. Гэбриэль просто хотел разобраться в происходящем получше…       ...И, когда Дракула ему наконец в первых числах декабря приснился, Ван Хельсинг без лишних слов встретил его ударом в челюсть.