Обратная сторона монеты

В полной мере последствия драки проявились лишь на следующий день, когда состояние шока, временно оглушившее и отупившее, схлынуло, оставив Ветинари с множеством ссадин, синяков, отвратительно распухшей губой и колкой болью, с каждым вдохом бьющей в левый бок. Всё это было, конечно, страшно неудобно (и в той же мере раздражало), однако Игорь после осмотра, объявил, что нет поводов для сильного беспокойства — рёбра даже не сломаны, просто в нескольких остались трещины, — и похвалил работу врача, зашивавшего рану на лице. — Конефно, фидно, фто это не рука Игоря, фэр, но работа хорошая. К фожалению, флед офтанетфя, но я фсегда могу подобрать вам другое лицо. Ветинари отказался от щедрого предложения, сославшись на определенную сентиментальную приязнь к своему нынешнему лицу. Игорь лишь пожал плечами с видом человека, который решительно не понимает, однако не осуждает и уважает святое право безрассудных людей распоряжаться лицами по своему разумению. Напоследок он предложил капитану несколько микстур, чтобы утихомирить боль, от которых Ветинари также отказался. Позволив себе буквально день отдыха, Ветинари вернулся на службу. Прикрывая нижнюю часть лица платком каждый раз, как кто-то заходил в его кабинет (скорее для комфорта окружающих нежели из-за собственного смущения), он закончил рапорт о несостоявшемся задержании Карцера, которое «ввиду активного сопротивления аресту» завершилось смертью подозреваемого, а затем погрузился в дебри обращений граждан в Стражу, здраво рассудив, что патрули сейчас ему противопоказаны, сократив бурную деятельность до недолгих прогулок с Пончиком. Быстро закончив с рапортом, Ветинари решил, что лучше отчитаться поскорее, пока патриций не принялся направлять в Ярд записки с угрозами оскопить, если Ветинари не явится немедленно. Однако секретарь сообщил, что патриций не принимает, и попросил оставить рапорт у него. Это шло вразрез с привычной схемой, но Ветинари не стал настаивать. Только вот шли дни, а патриций по-прежнему хранил молчание. Игорь уже снял швы с раны на лице и сообщил Ветинари, что трещины в ребрах благополучно срослись (хотя ушибы поверх никак не желали проходить) — а из дворца всё не поступало никаких требований отчета, никаких докладов и выволочек, никаких комментариев по поводу недавней магической бури. Такая молчаливость была крайне не свойственна патрицию. Ветинари напряженно ждал отставки, показательного процесса — уж Ваймс найдет, в чем его обвинить и за что отправить на виселицу, патриций подобных расправ не гнушался — или визита наёмных убийц (на случай последнего Ветинари перепроверил все тайники с оружием и ловушки на окнах; сдаваться без боя он не собирался). Но ничего не происходило и это давало щедрую пищу тревогам. Ветинари пребывал в искренней уверенности, что давно миновал тот этап жизни, на котором допустимы подобные сентиментальные волнения, но чем дольше из дворца не было никаких вестей, тем большее тревожное смятение он испытывал. Устав от ожидания и считая, что даже буря лучше такого мертвого, пугающего штиля, Ветинари явился с рапортом о работе Стражи — и снова получил отказ. Еще через день он принес лист на выдачу жалования — и опять секретарь боязливо покосился на капитана из-за своего стола-бастиона и соврал, что патриция нет на месте. Да, он старался звучать убедительно и кто-то вполне мог обмануться, но от Хэвлока не ускользнуло волнение, совершенно излишнее для человека, говорящего правду. Впрочем, он притворился, что поверил, и готов был поклясться, что, отвернувшись, услышал вздох облегчения. Что ж, значит Ваймс и в самом деле избегал его. Это игнорирование было совсем не похоже на Ваймса и сбивало с толку. Сам Ветинари манипулировал людьми на регулярной основе, удерживая в памяти все рычаги, крючки и кнопки, на которые следует надавить, чтобы вывести того или иного человека из равновесия. Однако когда манипуляция, такая топорная, безыскусная, банальная до зубовного скрежета, обратилась против него, Ветинари неожиданно ощутил себя беззащитным. В глубине души он опасался, что это уже не хитрая попытка вывести его на разговор, доведя до срыва, — Ваймс в самом деле мог пожелать вычеркнуть его из своей жизни, не дав Ветинари и шанса. Впрочем — а шанса на что?.. Круговерть мыслей становилась всё более мучительной. Работая, раздавая указания, муштруя недавно поступивших стражников и бдительно контролируя более опытных сотрудников, а также, разумеется, продолжая собирать информацию о жизни города из самых сомнительных источников, включая те, что совершенно не заслуживали доверия, Ветинари не мог перестать думать, о том, что произошло. О том, что сделал он в прошлом с наивным и достаточно безобидным младшим констеблем Ваймсом. О том, что сделал Ваймс с ним в настоящем. О том, что их обоих ждет после того приступа безумия, что обуяло их на кладбище. Ему следовало догадаться, что Славная Революция неспроста является для Ваймса такой болезненной темой. Судя по тому, что ему удалось разузнать, Ваймс поступил в стражу незадолго до начала беспорядков и обязан был быть лично знакомым с Килем — с человеком, который оказал на Ветинари такое влияние несмотря на то, что они ни разу не встретились лицом к лицу — и смерть сержанта, провал всех их утопических идей, которые тогда казались такими достижимыми, наверняка сказались на Ваймсе так же, как и на его сослуживцах. Тех, кому удалось выжить. Однако Ветинари не виделся с Ваймсом именно в годовщину революции. Двадцать пятое мая всегда каким-то образом оказывалось у патриция не приемным днем. Ветинари же, как и все пережившие ту резню, из года в год прикалывал к одежде веточку сирени, и считал, что раз патриций не принимает, то это даже к лучшему. Разве что единожды традицию соблюсти не удалось: вопрос не терпел отлагательств и пришлось нарушить уединение патриция. Когда Ваймс увидел сирень на одежде капитана… таким бешеным Ветинари его не видел никогда, и в тот момент, когда Ваймс схватил его за горло, Ветинари подумал, что сейчас-то ему сломают шею. Однако Ваймс отпустил его. После долгой, невыносимой минуты тишины, нарушаемой разве что тяжелым дыханием, Ваймс зло и практически отчаянно выругался и просто выгнал капитана взашей, даже пропустив обычный для их незапланированных встреч элемент грубых домогательств. И это было странно и, наверное, впервые за всё время, что они знали друг друга, Ветинари испытал страх. Больше в тот день они не встречались. Пока не случилась роковая магическая буря. А теперь Ваймс отказывался его видеть. Как будто даже вычеркнул из действительности: не последовало ни увольнения, ни ареста, ничего. Это мучило, выматывало, иссушало терпение, и так не могло продолжаться. Мысли становились худшей карой из всех возможных и пусть разговор уничтожит его — Ветинари хотел уже наконец узнать наверняка, что происходит и чем должна закончиться история двух сумасшедших, увлеченно проверявших друг друга на прочность. В очередной раз столкнувшись с настойчивым желанием капитана лично вручить рапорт патрицию, секретарь сдался и с лицом, выражавшим страдание и смирение, сообщил, что его светлость находится в саду. *** Ветинари нашел патриция в тенистом углу сада, усаженном пышно разросшейся сиренью. Здесь было тихо, воздух, поднимавшийся от корней, пах влажной теплой землей. Легкий ветер чуть касался листвы. Отцветшая сирень точно покрылась ржавчиной: сморщившиеся, увядшие, но упорно не осыпающиеся цветы усеивали ветки, выделяясь на фоне темной зелени сердцевидных листьев. Ваймс сидел на садовой скамье и, облокотившись о спинку, наблюдал за тем, как ветер мерно покачивает пожухлые коричневатые соцветия. Услышав шаги за своей спиной, он, этот параноик до мозга костей, даже не шевельнулся. — Милорд?.. — негромко спросил Ветинари, и Ваймс, безучастно кивнув, показал на место рядом с собой. Осторожно опустившись на скамью на вежливом отдалении, Ветинари покосился на патриция. Выглядел тот неважно. Как будто даже посерел, а кожа вокруг глаз стала сухой точно пергамент. Однако лицо его выражало жуткое спокойствие. Едва ли Хэвлок хоть когда-то видел патриция таким отстраненным и далеким. Словно безумная буря в его душе улеглась наконец — смерч закончил свой разрушительный путь, оставив после себя обломки и развалины. Ваймс молчал. Ветинари же никогда не ощущал такой нехватки банальных слов. Обычно если необходимо было говорить — он просто открывал рот и слова лились потоком. Захлестывая собеседника, если нужно было ошарашить. Оплетая точно лианы, если нужно было запутать. Прорезая воздух точно лезвия, если нужно было запугать, сломать, уничтожить. Однако сейчас… он не знал, с чего лучше начать, как прояснить то, что произошло почти двадцать лет назад, что происходило последние несколько лет и что происходит сейчас. Он перебирал в голове варианты, но ни один не подходил для того, чтобы начать этот необходимый ему как воздух разговор о сплошь неправильных отношениях, в которые они друг друга втянули. Ваймс же и вовсе будто не замечал его присутствия, всё так же погружённый в свои мысли, будто Ветинари и не существовало вовсе. И Ветинари бы понял, если бы тот вычеркнул его из своей жизни, но это можно было бы сделать и после беседы. Ведь этот разговор в первую очередь был нужен ему самому, а невысказанные слова жгли язык и гудели в голове назойливым роем, мешая сосредоточиться хоть на чем-либо. Потерев веки, он наконец собрался с мыслями, нарушая тяжёлую, пропитанную удушливым запахом увядающей сирени тишину: — Насчет Киля… — Он мертв, — неожиданно обрубил Ваймс, даже не повернув головы в сторону Ветинари, и лицо его, спокойное и отрешённое, не изменилось ни на йоту Это было уже неожиданно. Ветинари ждал новой ссоры, готов был получить приказ закрыть рот и никогда не вспоминать это имя, но Ваймс был настолько безучастен, что это выбивало всякую почву из-под ног, выбрасывая Ветинари в липкую вязкую неопределённость, в которой он барахтался точно попавшая в паутину бабочка. — Я… — Ветинари никогда не испытывал недостатка в красноречии, но сейчас слова совсем не давались ему, теряясь в гудящей голове. — То, что я сделал… — Это в прошлом, — снова прервал его Ваймс, всё так же спокойно и безразлично. Что ж, значит это конец. Ветинари усмехнулся и взъерошил волосы. Как минимум, хоть что-то прояснилось. Вот только легче от этого не стало. Он надеялся на то, что ему дадут шанс… на что? Объясниться? Оправдать себя? Нет, эти попытки и так выглядели слишком жалко чтобы продолжать. В конце концов, у него осталось какое-то уважение к себе. И пустота. Тёмная, безмолвная и холодная, что разверзалась в его груди прямо сейчас, затягивая в себя всё глубже и глубже. Похоже некоторые пропасти и в самом деле были бездонны, но теперь он летел в неё совершенно один. — Ты идешь? — Ветинари не сразу понял, что эти слова были адресованы ему. Патриций стоял рядом, всё такой же безразличный и отстранённый. — Я не буду повторять дважды. Он развернулся и направился в дворец по узкой, усыпанной мёртвыми цветами аллее. А Ветинари просто сидел и смотрел ему вслед широким немигающим взглядом. Бездна, поглощающая его, в очередной раз совершила кульбит, и он уже не мог сказать наверняка, падает он вниз или взмывает вверх. И, похоже, едва ли ему представится шанс это выяснить. Бросив последний взгляд на увядшие цветы сирени, он поднялся и на негнущихся ногах пошел следом. *** Когда Ветинари вошёл в патрицианские покои, Ваймс, как обычно, стоял к нему спиной и всё так же молчал, точно забыл о нем, не заметил, хотя Ветинари намеренно несколько раз шаркнул подошвами и постарался как можно громче провернуть торчащий в замочной скважине ключ, обозначая своё присутствие. Впрочем, ни то, ни другое не заставило патриция повернуться или хотя бы сказать ему несколько слов. Тяжёлая тишина давила на голову до противного звона в ушах и Ветинари не придумал ничего лучше, чем начать раздеваться. В конце концов, иных причин для патриция приглашать его в личные покои капитан не видел. Он привычно отстегнул доспехи, ставя их подле кресла, снял наручи и кожаную куртку, стянул сапоги, штаны, наконец принимаясь за ряд мелких пуговиц на видавшей лучшие времена нательной рубашке. Ваймс всё так же стоял к нему спиной, точно выжидал, пока капитан разберется с одеждой, но в то же время не торопился раздеваться сам, заставляя Ветинари невольно задаваться вопросом, а правильно ли он истолковал это приглашение. Закончив с пуговицами, Ветинари снял рубашку и повесил её на спинку кресла, неизбежно ощущая следом лёгкий дискомфорт от того, что он остался практически обнажённым (белье он все же снимать не стал) рядом с полностью одетым патрицием. Обычно в этих покоях они оба были обнажены, а если желание настигало их за пределами этой комнаты, капитану удавалось сохранить значительную часть одежды на себе, в подавляющем большинстве случаев избавляясь лишь от штанов и подштанников. Ветинари неловко переступил с ноги на ногу. Несмотря на то, что за окном был разгар лета, полы в патрицианской спальне были отвратительно холодными, а ковёр лежал слишком близко к постели и слишком далеко от кресла подле которого стоял капитан. Ветинари мог окликнуть патриция, мог отпустить в его адрес колкость (и далеко не одну), но ему не хотелось ни того, ни другого. Желание одеться и уйти, не объясняясь, и разорвать наконец эту больную связь раз и навсегда становилось всё сильнее с каждой секундой ожидания. Точно почуяв, что терпение капитана опасно приблизилось к отметке «критическая», патриций обернулся. Его лицо было непривычно отрешённым, а обычно яркие и живые глаза казались тусклыми. Он оглядел Ветинари — не так как обычно. Обычно он смотрел на него с яростью и жадностью, а в его глазах горел пожар страсти и желания. Тот его взгляд можно было назвать оценивающим, точно он предвкушал, как будет выкручивать руки капитана и оставлять на его шее отметины, вбиваясь в податливое тело. Сейчас же он смотрел совсем иначе. Ваймс точно разглядывал его на предмет повреждений, методично, пристально исследуя тело с ног до головы, и Ветинари лишь запоздало осознал, почему патриций смотрел на него так. О Ваймсе ходило много разных слухов, но с тяжестью его кулаков Ветинари пришлось познакомиться лично. И, пожалуй, в этом слухи не врали. Ваймс не щадил его на кладбище, вкладывая в удары всю силу и ярость, которая переполняла его в тот момент. Ложась в постель тем вечером, Ветинари даже подумать не мог, что после пробуждения ему будет настолько больно дышать. Не говоря о трещинах в рёбрах и разбитых губах, ссадины не сходили несколько недель (желтушные пятна особенно болезненных синяков до сих пор красовались на его бледной коже уродливым разводами), но он знал, что заслужил, и, справедливости ради, не остался в долгу. Патрицию наверняка пришлось несладко на заседаниях с опухшим носом и заплывшими глазами. Ветинари сдержал ехидную ухмылку — ведь он пришёл сюда не за тем, чтобы нарываться на новую драку. Взгляд Ваймса остановился на лице капитана, цепляясь за темный след от раны, которая прошла через бровь, веко и скулу. После снятия швов Ветинари достаточно быстро отказался от повязки, поскольку в ней не имелось более смысла, но до того как рана окончательно заживёт, оставив после себя очередной уродливый глянцево-розоватый рубец, было ещё долго. Патриций сделал несколько шагов навстречу, приближаясь к Хэвлоку вплотную и разглядывая его так, будто видел впервые в жизни, будто пытался понять, тот ли это капитан Ночной стражи, которого он знал, или всё же призрак далёкого прошлого, которое он долгие годы пытался забыть. Правда была где-то посередине. — Значит, магический временной шторм, — бесцветно произнес Ваймс наконец. Это был не вопрос, скорее констатация факта. — Да. — Значит, парадокс причины и следствия, — загрубелые, сильно пахнущие табаком пальцы прошлись по скуле под кромкой раны, но не задели её. — Да. Что ещё он мог ответить? Что ему жаль? Но ему не было жаль младшего констебля, ему было любопытно и интересно, что же получится. И теперь он смотрел в уставшие, потускневшие глаза, не зная, что сказать. Откровенно говоря, он не был уверен, что искренне сожалел о своём легкомысленном поступке сейчас, и, окажись он снова в душной каморке Джона Киля с юным констеблем Ваймсом, он не разведёт перед ним ноги, чтобы после вновь играючи его оттолкнуть, заведомо зная во что выльется этот безрассудный поступок для них обоих. Он всё ещё не был уверен, что исправил бы допущенную ошибку, представься ему такая возможность, ведь, вполне вероятно, тогда он никогда не оказался бы в этой комнате сейчас, практически полностью обнажённый и готовый принять всё, что даст ему патриций. Патрицию Ваймсу не было нужно его сожаление, ведь сожалением, даже самым искренним, ничего не исправишь. Патрицию Ваймсу не нужны были слова как таковые, ведь они наверняка всё усложнили бы, а ему в последнее время и так пришлось нелегко. Он сместил ладонь на шею Ветинари, притягивая его к себе и касаясь его губ своими. Это не было похоже на те поцелуи, которыми обычно награждал капитана патриций Ваймс — жесткие, властные, грубые, не терпящие возражений, подчиняющие себе. Как не было похоже и на поцелуи младшего констебля Ваймса — робкие, несмелые и неумелые, оставляющие после себя тень неудовлетворения. Это было нечто иное, пока не знакомое Ветинари. Губы патриция касались его мягко и неторопливо, точно заново изучая, но вместе с тем не позволяя отстраниться или перехватить инициативу. Язык плавно скользнул по нижней губе, вылизывая и лаская, будто патриций пытался распробовать незнакомое блюдо, хоть, откровенно говоря, он давно уже запомнил горьковатый привкус дешёвых сигарет, от привычки курить которые всё никак не мог избавиться капитан, и которые, въедаясь в тонкую кожу, столь кощунственно искажали его вкус. Чуть прикусив губу Ветинари в назидание (сколько раз он говорил ему выбирать достойное курево?) и зализав укус, Ваймс углубил поцелуй, переключая внимание на жаркий рот и гибкий язык, обхватывая его губами и посасывая, не оставляя ни одного участка не обласканным. И Ветинари это удивительным образом нравилось, нравилось до несдержанных, сдавленных стонов в чужие губы и подкашивающихся ног. Точно почувствовав, что Ветинари плывёт и уже теряет способность стоять прямо, Ваймс скользнул ладонями вниз, мимолётно оглаживая острые лопатки и испещрённую шрамами спину, и подхватил его под бёдра, поддерживая. Ветинари обвил его ногами и руками, зарываясь пальцами в светлые волосы патриция и притягивая его ещё ближе, вжимаясь ртом в его рот. Всецело растворяясь в этих пылких поцелуях, он совершенно не думал о том, что делал, что, возможно, позволял себе слишком многое и, разозлённый такой наглостью, Ваймс наверняка прогонит его. Но Ваймс не прогнал. Более того, он совершенно не выглядел привычно озлобленным и недовольным, нависая над Ветинари в постели (Ветинари совершенно упустил момент, когда его уложили на прохладные свежие простыни). Это был не тот патриций Ваймс, которого Ветинари знал раньше. Наверное, его вмешательство в прошлое всё же привело к искажению существующей реальности, ведь патриций, которого Ветинари помнил, абсолютно точно не мог смотреть ему в лицо так. Пристально. Неотрывно. Пронзительно. Точно глядел не в глаза, а в самую душу. Ветинари облизнул припухшие, раскрасневшиеся от поцелуев губы. — Мне… — голос сел от возбуждения и звучал непривычно хрипло. Ветинари прочистил горло, возвращая тону привычное звучание, — повернуться? Так было бы правильно, так было бы легче, так всё, возможно, вернулось бы на круги своя. — Нет, — прозвучало не совсем уверено, слишком тихо и нежно для командного тона патриция Ваймса. Так, будто он не приказывал, а просил. Горячие пальцы вновь коснулись щеки Ветинари, проводя по очертаниям раны, как можно осторожнее касаясь рубца, что вскоре поблёкнет, но не исчезнет никогда, чтобы долгие годы белёсым шрамом напоминать о воспоминании, разделённом на двоих. — Нет. Голос Ваймса опустился до шёпота — загнанного и болезненного, а после его губы коснулись скулы капитана, целуя аккурат под раной, и снова, и снова, прослеживая ровно тот же путь, которым несколько мгновений ранее следовали его пальцы. Оставив последний мягкий поцелуй над рассечённой бровью капитана, Ваймс снова приподнялся на локтях вглядываясь в его лицо. — Я хочу насмотреться на тебя сегодня, — шепнул он ему в губы, тут же накрывая их очередным тягучим поцелуем, лишая Ветинари возможности ответить. Это звучало как прощание, и это было похоже на правду. Позволить себе слабость в последний раз прежде, чем сжечь все мосты дотла. Без сожалений. Ветинари был готов принять и это, обвивая шею Ваймса руками и отвечая на поцелуй со всем присущим ему пылом и желанием, что отдавалось лёгким покалыванием на подушечках пальцев. Плотная ткань расшитого золотом камзола тёрлась о нагую кожу, дразня, раззадоривая, и Ветинари льнул к патрицию, жался к нему всем телом, пока горячие ладони скользили по его бокам, а губы чертили узоры алеющих засосов на шее. Ваймсу был к лицу этот камзол — ему шло золото, оттеняющее блеск его пшеничных волос, шла алая парча, облекающая его обагрённые кровью руки — но как бы выгодно ни смотрелась на патриции одежда, сейчас Ветинари предпочёл бы, чтобы Ваймс избавился от неё как можно скорее. Или, на худой конец, хотя бы от штанов. Ветинари потянулся к нему сам, комкая в горстях ткань камзола, и лукаво улыбнулся, приподнимая бровь: — Разве это честно, что на вас всё ещё так много одежды, вашблагородие? — Не зови меня так, — резко обрубил Ваймс, сводя брови, заставляя Ветинари задуматься, не стало ли это вошедшее в привычку обращение ошибкой. Однако Ваймс всё же позволил капитану себя раздеть, а тень раздражения, набежавшая на его лицо, сгладилась, так и не оформившись в неизменную озлобленность патриция. Отстранившись, он стащил аккуратно заправленный шейный платок и наскоро скинул жилетку, чтобы после вновь нависнуть над Ветинари, оставляя на его губах короткий поцелуй, — не сейчас, Хэвлок, — только и произнёс он. Ветинари не ответил. У него снова не нашлось подходящих слов. Он снова мог сострить, задеть, спровоцировать, но не стал. Понукаемый нетерпением, он попросту недвусмысленно потёрся о живот патриция пахом, выгибаясь в его руках так сильно, что рёбра тут же напомнили о недавней травме режущей болью. Ветинари сдавлено ахнул, но не отпрянул. Напротив, прижимаясь ещё сильнее к крепкому телу патриция, он снова застонал — на этот раз громче и выразительнее, решительно требуя его внимания. Это было нахальством чистой воды, и в иной раз Ваймс непременно осадил бы его, оттащил за волосы, поставил на колени и насадил ртом на свой член, вместе с тем надавливая на ноющую промежность ботинком, заставляя Ветинари кончить прямо так, даже не дав раздеться, — напомнил бы, где его место и кем он на самом деле являлся для патриция. Но Ваймс этого не сделал, чутко внимая безмолвной просьбе (кто бы мог подумать, что этот человек был способен на подобные вещи!). Оставив короткий поцелуй под правым ребром, там, где кожа всё ещё сохраняла болезненный желтоватый оттенок от не так давно зажившего кровоподтёка, патриций потянул бельё Ветинари вниз. Это была награда и разочарование одновременно. Остаться полностью нагим оказалось неожиданно приятно, но вместе с тем Ваймс не торопился раздвинуть ноги Ветинари и дать ему то, чего тот так отчаянно жаждал. Горячие ладони прошлись по бёдрам грубоватой лаской, а поцелуи вереницей потянулись вниз: под рёбрами, на животе, около пупка, над подвздошной костью, у изгиба бедра… Ветинари вздрогнул. Перспектива ощутить губы Ваймса на своём члене была такой заманчивой (пусть навыки патриция и оставляли желать лучшего) и в то же время совершенно нежеланной. Если это было прощанием, то Ветинари определённо не хотел, чтобы оно было таким скорым. Он положил руки патрицию на плечи, готовый оттолкнуть, прервать ласку и потребовать больше — потребовать всё и сразу. Однако Ваймс не стал касаться его члена. Новый поцелуй пришёлся на низ живота, аккурат туда, где выжигающим пожаром раскинулось вожделение, а мозолистые пальцы скользнули на промежность, заставляя Ветинари тихо ахнуть. — Ты готов? — пальцы с нажимом прошлись по ложбине меж ягодиц. Ветинари подался назад, безуспешно пытаясь насадиться на пальцы самостоятельно. — Я буду в порядке, — он был достаточно возбуждён и не хотел оттягивать желаемое удовольствие. Ему было не впервой. Патриций бывал с ним весьма груб прежде и едва ли его когда-то волновало, предполагал ли Ветинари, что отчёт в тот или иной вечер зайдёт дальше привычного обмена колкостями. Ваймс приподнялся, заглядывая в замутнённые желанием голубые глаза капитана. — Ты готов, Хэвлок? — требовательно повторил патриций. — Я не был уверен, что добьюсь чего-то от вашего секретаря, — уклончиво ответил Ветинари. Ему было неуютно под этим внимательным взглядом. Он заставлял капитана чувствовать себя странно, точно патриция действительно волновало готов ли Ветинари, точно ему было не всё равно. Ветинари растянул губы в фальшивой улыбке, — он весьма несговорчивый малый. Ваймс убрал руку, лишая капитана даже призрачной надежды на то, что он получит член патриция в себе здесь и сейчас. — Подожди. Естественно они пользовались смазкой во время секса (отказаться от неё было бы слишком жестоко со стороны Ваймса, в первую очередь по отношению к самому себе), но никогда прежде патриций не снисходил до прелюдии, попросту пользуясь телом капитана и, если Ветинари не хотелось испытывать не вполне приятные ощущения после секса с патрицием, он обязан был следить за собой сам. Сейчас же влажные пальцы Ваймса скользили меж его ягодиц, размазывая по коже прохладную смазку, и Ветинари прикладывал все возможные усилия, чтобы расслабиться. Это был чистый рефлекс, неизбежно следующий за всепоглощающим чувством неправильности происходящего. Пальцы мягко втолкнулись в его тело, неглубоко и неспешно, оглаживая Ветинари изнутри. Ветинари не сдержал стон, комкая простыню и выгибаясь навстречу. Он так долго хотел ощутить Ваймса в себе, что даже пальцев было достаточно чтобы по спине пробежал импульс острого наслаждения. В каком-то смысле это было куда более интимно, чем член. Прежде, усердно лаская эти крупные, мозолистые подушечки ртом, Ветинари не раз ловил себя на мысли, что хочет почувствовать их внутри себя, хочет, чтобы патриций трахнул его так, доводя до оргазма одними пальцами. И сейчас, чувствуя как Ваймс неторопливо двигал рукой, очевидно пытаясь делать то, что в его понимании называлось словом «растянуть», Ветинари задыхался не то от восторга, не то от ужаса, ведь всё это слишком походило на заботу, а значит привычный мир действительно шёл под откос, и возмездие изувеченного Времени уже нависало над Ветинари обоюдоострым не знающим пощады мечом. — Так… достаточно? Голос патриция вернул ощущение реальности. Ветинари сморгнул, только сейчас осознавая, что Ваймс всё это время внимательно наблюдал за ним, и поспешил кивнуть, тут же отворачиваясь. Справедливо говоря, это было ложью. Ошеломлённым самим ощущением пальцев патриция внутри себя, он совершенно не понимал, достаточно ли Ваймс его подготовил и можно ли было вообще назвать эти неумелые неторопливые ласки подготовкой. Но переворачивающее душу желание отдаться не оставляло места сомнениям. Ваймс поверил ему на слово, отстраняясь чтобы избавиться от оставшейся одежды и предоставляя Ветинари возможность улечься удобнее, широко разводя ноги в приглашающем жесте. Почти так же, как делал Джон Киль двадцать лет назад. Для Ветинари это было чем-то на уровне инстинкта — стремлением покрасоваться, показать себя, дать понять, что он уже заждался, и он слишком запоздало понял, что невольно задел в истерзанной душе патриция то, что не хотел задевать. Только не сейчас. Он мгновенно свёл колени и отвел взгляд, не желая видеть, как лицо патриция исказит гнев, как его глаза померкнут от ярости, а покрасневшие от поцелуев губы искривит отвращение. Он практически слышал, как лопнула тонкая нить терпения, и ждал, что ему прикажут убраться, ведь это действительно было слишком даже для такого чёрствого ублюдка как патриций Ваймс. Но, вопреки ожиданиям, Ваймс просто присел рядом, сжимая колено капитана и отводя его ногу в сторону, вновь раскрывая его перед собой. — Это всегда был ты, — горько усмехнулся он. Он уже говорил это Ветинари на кладбище. Тогда эти слова сочились яростью и болью, сейчас осталась только боль. Долгожданное ощущение заполненности и тяжесть чужого тела заставили мир перед глазами померкнуть. Это было хорошо само по себе, и Ветинари утопал в этом чувстве удовлетворения, растворялся в нём и не желал отпускать Ваймса, вновь до боли выгибаясь навстречу, крепко впиваясь в его плечи и оставляя на коже алеющие следы от коротких ногтей. Губы Ваймса блуждали по шее Хэвлока, снова оставляя череду беспорядочных поцелуев поверх уже успевших налиться багрецом отметин. Клеймя. Присваивая. Заявляя своё безраздельное право владения. Так, как делал всегда, но вместе с тем иначе — вкладывая в касания губ и движения тела что-то непривычно чувственное, отзывающееся щемящим чувством в районе солнечного сплетения и собирающееся в горле неуместным сейчас комом. Хэвлок уже почти не стонал, измученный лаской и ожиданием, только рвано дышал, цепляясь за Ваймса, скользя ладонями по его спине и растрёпывая пальцами волосы. Даже если это было прощанием, оно не могло быть таким — страстным, чувственным, по-своему нежным, воплощающим те немногие несмелые мечты, что проскальзывали в сознании Хэвлока, когда он умудрялся потерять бдительность и ослабить контроль над собственными мыслями. Он подался ближе, позволяя себе очередную непростительную вольность, ловя губами губы патриция и втягивая его в глубокий сбивчивый поцелуй. Доведённый до предела, он отдавался так, как никогда прежде, двигая бёдрами навстречу и занимая рот поцелуями, не позволяя Ваймсу отстраниться и чувствуя, как руки Ваймса сжимали его тело. Пожалуй, то, что происходило между ними сейчас, снова можно было назваться «заниматься любовью», но в этот раз их не разделяла ни пропасть длинною в двадцать лет, ни каменное надгробие, которому суждено было появиться на кладбище Мелких Богов, ни удушливый аромат сирени, разъедающий душу и заставляющий дыхание сбиться. Пожалуй впервые, здесь и сейчас, патриций Ваймс действительно любил Хэвлока. Не брал. Не драл. Даже не трахал. Любил. И Хэвлок имел достаточно наглости и безрассудства чтобы отвечать ему взаимностью. Здесь и сейчас. *** Несмотря на дневной жар, летние ночи в Анк-Морпорке были прохладными и, напитавшись солнечным теплом, поздними вечерами Анк исторгал миазмы густого тумана, что расползался по городу, оседая каплями мутной росы — на черепицах, стеклах, листьях, увядших цветах сирени. Окно в патрицианской спальне всё так же было открыто и с улицы вместе с вечерней прохладой потянуло гнилостным духом мёртвых соцветий. Ветинари невольно поморщился и открыл глаза. Он не спал, но оргазм, скорый и яркий, так ошеломил его, что он не нашёл в себе сил подняться и уйти сразу после того, как патриций кончил. Патриций… Ветинари скосил глаза, разглядывая лежащего подле него мужчину. Был ли он тем же человеком, с которым капитан беседовал незадолго до того, как провалиться в временную расселину? Был ли тем, кто испытал на нём силу своих кулаков на старом кладбище? Был ли тем, кто мальчишкой ещё смотрел на него так, точно не существовало больше никого на свете? Ветинари не знал ответа наверняка, но скорее всего, ему следовало сказать трижды «нет». Этот человек был каким-то другим Сэмом Ваймсом, которого он не знал и которого ему наверняка уже не удастся узнать. Светлые пряди спутались и прилипли ко лбу, и Хэвлок усилием воли подавил в себе желание отвести их от лица Ваймса. Это было прощание. И чем дольше он задерживался в этой постели, тем труднее оно становилось. Хэвлок терпеть не мог прощания. Он неуклюже попытался выбраться из-под тяжёлой руки патриция, что по-прежнему лежала поперёк его груди, но Ваймс не позволил Ветинари встать, переворачиваясь на бок и подтягивая капитана ближе к себе. — Ты куда ещё намылился? — глухо со сна спросил он. Ветинари попытался отшутиться: — Я стражник, работа не ждёт. Ваймс не то насмешливо фыркнул, не то выругался и, прижавшись лбом к спине Ветинари, сонно пробормотал: — У тебя принудительный отгул на похороны бабушки. По личному указу патриция. За свой счёт, разумеется. Прежде Ветинари не раз оспаривал приказы патриция. Ставил под сомнение его требования. Прямо отказывался выполнять то, что считал неверным, и не стеснялся об этом заявить, пусть это и означало очередную стычку. Однако этому приказу хотелось подчиниться. И Ветинари с непривычным трепетом волнения, послушался и чуть подался назад, чтобы теснее прижаться к уже снова спящему Ваймсу. Город дремал в клубах сырого тумана. Осыпалась увядшая сирень. Наливались силами новые цветы.