Обратная сторона монеты

Дневная магическая буря не принесла никакой прохлады, лавина остовов кроватей и кованых шишечек для каминных решеток оставила после себя лишь щербины и трещины на мостовых и крышах. Затем тучи исчезли, и изнывающий от жара город словно накрыло засаленным и свалявшимся одеялом, духота не уходила даже с наступлением темноты. Однако на кладбище Мелких Богов холод сочился из зарослей сирени, как будто самые соцветия источали его. Здесь можно было хотя бы дышать. Этот клочок земли сегодня опровергал законы мироздания. Кажется даже, время здесь текло иначе, замешкавшись, запутавшись в парадоксах. В сумерках листва отливала синим, а очертания цветов уже чуть размывались. Гравий хрустел под подошвами, когда Ветинари быстро, точно опаздывал, шел через кладбище к семи могилам в тени склонившихся над ними сиреней. Опустившись на одно колено, Ветинари поправил цветы на надгробье Киля, смахнул невидимую глазу пылинку, ненадолго задержав ладонь на высеченном в камне имени. Бедный сержант — история теперь настолько исказилась, что Ветинари уже не был уверен, что кто-то кроме него помнит настоящего Киля. Возможно, это было несправедливо. Возможно, так и должно было быть. А возможно, он никогда не узнает, как же должно быть на самом деле, равно как и не узнает корня случившегося парадокса — сам ли он стал виновником своего настоящего или его настоящее толкнуло его повести себя так. Из года в год он приходил на кладбище, чтобы подумать, помолчать, вспомнить и показать, что он помнит. День всегда отдавал горечью потери, но сегодня… сегодня всё стало вдруг куда сложнее. В памяти снова ожила картина — молодой Ваймс, еще никакой не лорд и не патриций, а просто неотесанный юнец с тощей шеей и острыми коленками. Задыхаясь от волнения, он склонялся к Ветинари, чтобы прижаться губами к его рту, в первые мгновения боязливо, но уже через секунду поцелуй становился жадным и пылким. Он то целовал, то слегка кусал и переживал так, что руки у него подрагивали. Эмоции на таком неожиданно открытом и ясном лице будущего патриция приводили Ветинари в восторг. С чувством обреченности он поймал себя на том, что подобная честность — то, что ему никогда не достанется от Ваймса, его Ваймса, его мучителя и любовника — и ему стало интересно, что же еще может получить таинственный сержант, так легко вскруживший Сэму голову. Воистину любопытство — мать порока! Но молодой Ваймс был столь пуглив, робок и в то же время непрошибаемо упрям, он бормотал невнятные извинения и, наотрез отказываясь верить в возможность быть отвергнутым, искренне тянулся к лже-сержанту. Всё это было так не похоже на человека, с которым Ветинари на годы увязнет в убийственном вальсе ненормальных отношений, что устоять было невозможно. Хотелось узнать, что же получится если его поцеловать, смутить, нависать над ним, заставить встать на колени, а затем уложить следом за собой на продавленный матрац. Он не желал зла младшему констеблю, но и не щадил его, не испытывая к нему никаких нежных чувств. Ведь это всё-таки был другой человек, — и Ветинари прекрасно знал, кем он станет: параноидальным и жестоким эффективным правителем, который не простил бы жалости в свой адрес. То, что случилось в той мансарде, явно было не лучшим сексом в его жизни. Даже не в первой десятке. С лихвой хватало и неловкости, и неуклюжести, а взгляды, которые то и дело бросал на него Сэм, прямым текстом спрашивали «тебе хорошо?», и в определенный момент это начало раздражать. Сэм брал его неумело, но старательно и весьма трогательно переживал о его удовольствии. Время от времени он прерывался, явно не понимая, что в сексе немалую роль играет постоянство и ритм, просто чтобы коснуться Ветинари — погладить плечо, провести по щеке, отвести растрепавшиеся волосы от лица. Его действия скорее следовало назвать «занимался любовью». Так упоительно легко было позволить ему сейчас всё, чего он только пожелает. Ведь хотел он, кажется, лишь близости и поцелуев, и смотрел на Ветинари таким невыносимо любящим взглядом, будто никогда не встречал никого прекраснее, будто не видел ни пятен сукровицы под плотными бинтами, ни швов, ни старых шрамов, которых у капитана и до этого приключения было вдоволь. Патриций Ваймс никогда не вёл себя так, предпочитая брать Ветинари сзади или усаживать на себя верхом. Даже целовал он властно, словно заявлял свои притязания, исключительное право владеть. Уступая очарованию момента и окончательно признавая свое поражение, Ветинари обнял Сэма одной рукой за плечи, вторую запустив в короткие растрепанные волосы, и привлек ближе. Едва касаясь кожи губами, он шепнул Сэму на ухо: — Не зажимайся так. Дай мне тебя услышать. Сэм охнул почти страдальчески, словно от одних этих слов его возбуждение достигло болезненно-острого пика, но затем склонился ниже, обхватил Ветинари двумя руками, почти наваливаясь всем весом, и с глухим гортанным рыком толкнулся еще глубже. Теперь с губ его срывались короткие, тихие еще полувздохи, и то, что Ваймс послушался просьбы, что с ним он отпустил контроль, само по себе было просто восхитительно. От этих негромких, но сладостных стонов, полных истинного наслаждения, в груди поднималась горячая волна. Нет, это не было невероятно прекрасно и поразительно. Скорее просто… хорошо и любопытно. И, утолив любопытство, Ветинари без труда оттолкнул Сэма с легким, беззаботным смехом. Не потому что хотел поиздеваться, а просто потому что знал: Джон Киль умрет на следующий день, должен умереть, чтобы история шла своим чередом. А зачем лелеять в сердце образ трагично погибшей любви, если можно вместо любовника похоронить человека, что отверг тебя? Не так больно прощаться с тем, кто тебя оттолкнул, правда? Это было разумно, это было рационально. И это стало его ошибкой. Потому что Сэм не согласился с тем, что отказ это причина перестать чувствовать. *** Кладбище окутывала тишина. Здесь обычно и не бывало шумно. Но сейчас то была не благоговейная тишина перед вечным покоем, — а жуткая, дрожащая от напряжения предвестница страшной бури. Она лучше любых сигнальных ракет предупреждала об опасности. Ветинари коротко выдохнул, когда из теней, сгустившихся вокруг сирени, выступила фигура — столь мрачная, что казалось, тени тянутся за ней следом, не желая отпускать. — Это всё ты… — хрипло, глухо и страшно спокойно произнес Ваймс. Глаза его выглядели сейчас темными, пустыми. Ветинари поднялся медленно, точно опасаясь неосторожным резким движением вызвать взрыв. — Это всегда был ты, — казалось, каждое слово давалось ему с трудом. — Нет, — Ветинари покачал головой и указал на могилу. — Сержант Киль здесь. — Я не знал другого. Это всегда был ты, — каждое слово сочилось яростью, жгучей обидой на человека, посмевшего его предать, умерев. — Ты заставил меня поверить в твою смерть. — Я должен был. — Для меня ты умер тогда. — Потому что это и случилось с Килем. — Ублюдок! Ветинари не стал уклоняться от первого удара и резкая боль на мгновение закрыла мир. Однако он не собирался становиться безвольной жертвой, на которой можно сорвать всю ненависть, и когда Ваймс снова замахнулся, — Ветинари, увернувшись и пользуясь тем, что Ваймс открылся, ударил сам. Сплюнув, Ваймс оскалился. Медленно сочащаяся из его носа кровь казалась черной. Его глаза маниакально блестели, точно он получил именно то, что ему было необходимо. С яростным, но при этом практически торжествующим «Сволочь!» Ваймс ринулся вперед. Ваймс был сильнее физически — Хэвлок неоднократно и с немалым удовольствием позволял применить эту силу против себя — и ярость делала его лишь опаснее. Далеко не все удары миновали цель и, контролируй Ветинари себя лучше, он понял бы, что причиной этому было и то, что он хотел ощутить боль, которая вернула бы ему ощущение реальности жизни. Никто из них не взялся за оружие — иначе это превратилось бы в настоящую бойню, быстрый, грязный и кровавый бой насмерть, в котором никто бы не смог победить. А им нужна была драка и очищающая пытка. Дело было не в том, чтобы выяснить, кто сильнее или, сломав соперника, утвердить свое главенство. Не умея найти подходящих слов, не зная, как выразить всё, что жгло сердце, они обратились к первобытной жестокости, возникшей еще до того, как люди обрели разум. Человечность осталась за гранью. В настоящем существовало рваное дыхание, звуки ударов кулаков о плоть и глухие проклятья. В какой-то момент Ветинари, чтобы прервать этот вальс ударов и уклонений, метнулся к Ваймсу, подсекая под щиколотки, чтобы сбить с ног, но тот успел вцепиться в предплечья Ветинари, и в следующее мгновение оба покатились по сырой траве, отчаянно молотя друг друга кулаками и коленями. Пока наконец Ветинари, выскальзывая из захватов точно змея, не оказался сидящим на верхом на бедрах Ваймса. Руки Ветинари были длиннее, он мог сжать шею Ваймса, не позволяя ему в свою очередь дотянуться до собственного горла, и он тяжело надавил обеими руками на кадык. Задушить он бы не смог и знал это, но в самой ситуации противоестественно и жутко смешались желание и ярость, и, полностью отдавшись гневу, Ветинари уже не думал об этом. Ваймс исступленно молотил его кулаками по ребрам, а Ветинари просто держал, и держал, и держал. Поняв, что удары не действуют, а достать до лица и надавить на глаза ему не удастся, Ваймс, хрипя, схватил Ветинари за рукава одежды так, что ткань затрещала, и с силой швырнул в сторону. Падая, Ветинари ударился плечом о надгробье и замешкался, что дало Ваймсу ничтожную фору, чтобы навалиться сверху и придавить Хэвлока к земле. Кровь из носа капала Ветинари на лицо. Красные после удушения глаза смотрели с обжигающей ненавистью. Ваймс уже занёс кулак, чтобы нанести ещё один прицельный удар в челюсть, и… замер. Он уставился на лицо Ветинари — лицо из далёкого прошлого, лицо, которое видел изо дня в день, но в которое всегда избегал смотреть, не желая лишний раз бередить из без того ноющую рану. Те, кто утверждал, что время лечило, всегда были безразличными лживыми ублюдками, ведь рана, которую беззаботно, играючи оставил в его душе Киль, не затягивалась — даже немного, совсем чуть-чуть, чтобы хоть что-то забылось, чтобы стало легче. Нет, легче не стало, и рана лишь гноилась под коркой коросты, чтобы сейчас лопнуть, извергая на Ветинари ядовитую боль. Ваймс не смог его ударить. Попросту не нашёл в себе сил, хоть ненависть и злоба клокотали в нём, испепеляя душу. Он беспомощно зарычал, крепко сжав зубы, и впечатал кулак в землю, сминая мягкую сочную траву. А потом поцеловал Хэвлока. С той же яростью, с которой только что бил. Вкладывая в этот поцелуй все невысказанные слова, всю тоску и злобу разбитого много лет назад сердца. Кровь продолжала сочиться из разбитого носа, стекала, смешиваясь со слюной и кровью Ветинари, отдавая привкусом металла, но Ваймсу было плевать. Он впивался в его губы своими жадно и нетерпеливо, прикусывая и елозя по припухшей разодранной коже языком. Хэвлок напряг руки, точно лелеял хоть какую-то надежду на то, что патриций утратит бдительность, ослабит хватку, позволив Ветинари освободить руку, — и он сможет вцепиться во взъерошенные после драки волосы патриция, прижмет к себе ближе, не позволит отстраниться. Не позволит, нет, только не сейчас. Он был зол на Ваймса — действительно был зол за то, что тот с ним сделал, что вымещал на нём свою годами лелеемую обиду, что обращался с ним как с вещью, что заставил его полюбить всё это, стать зависимым от их больной страсти. Но теперь от злобы не осталось и следа. Она растворилась, переплавилась в отчаянное безрассудное желание получить больше. Вероятно, этому было рациональное объяснение. Вероятно, Ветинари был слишком шокирован. Патриций застал его врасплох этим поцелуем, и адреналин в крови просто сделал своё дело, ведь в конце концов не такая уж и большая разница, от чего ты получаешь удовольствие: от разбитого носа или от того, что губы впиваются в твою шею, развозя тёплую липкую кровь, клеймя и утверждая право владения. Но Хэвлок не думал об этом. Эти мысли настигнут его позже, когда жар, охвативший его тело, спадёт, а пульсирующее биение сердца не будет заглушать мир вокруг. Сейчас же для него не существовал ничего, кроме выжигающей нутро страсти и несдержанных, почти что болезненных поцелуев, покрывающих его шею. Ваймс не стал церемониться со штанами, резко дёргая, разрывая тонкие, износившиеся уже завязки и неуклюже стягивая их вниз. Ветинари ждал, что патриций прикажет ему перевернуться, уткнёт лицом в сырую смятую траву и выдерет, отомстив за всю ту боль, что капитан причинил ему из праздного любопытства — просто потому что мог. Потому что госпожа История не дала ему под дых, останавливая от последнего шага на краю пропасти. И Ветинари шагнул, с лёгкостью и изяществом истинного безумца, предаваясь свободному падению и нежась в объятиях тьмы, что становилась всё гуще. У него не было пути назад. У них обоих не было, и они летели вниз уже слишком долго, чтобы не встретиться с отрезвляющей болью удара о землю, ведь даже у самой глубокой пропасти есть дно. Ветинари был готов к этому, был готов принять Ваймса и отчаянно жаждал его, жаждал встретить конец, каким бы болезненным он ни был. Вопреки ожиданиям, Ваймс не стал ни приказывать, ни переворачивать его силой, неуклюже наваливаясь сверху. Стянутые штаны путались, сковывая тело, мешая прижаться ближе, и патриций раздосадовано отпрянул, чтобы стащить одну штанину вместе с сапогом. Ветинари предпочёл бы и вовсе избавиться от штанов, но Ваймс не позволил. Наспех отерев окровавленный нос рукавом, он снова прильнул к капитану, ещё крепче прижимая его к прохладной траве, сминая его губы новым поцелуем и вцепляясь в его бедро пальцами так сильно, что потом наверняка вылезут синяки. Сэм делал это не так. Сэм боязливо водил по его телу ладонью, точно опасался прикоснуться по-настоящему, боялся сжать, осквернить белую кожу. Сэм входил в него неспешно, крепко стиснув зубы, чтобы не обронить случайный стон. Патрицию Ваймсу, казалось, была чужда неспешность. А вот челюсти он сжимал всё так же крепко, точно так и не избавился от страха показать свою слабость, короткими резкими движениями вталкиваясь в Ветинари и не давая ему толком привыкнуть. Для Ваймса прошло почти двадцать лет, в то время как для Хэвлока не прошло и суток. Он слишком хорошо помнил того, другого Ваймса, чтобы невольно не сравнивать патриция с ним, чтобы не кусать саднящие губы, когда патриций толкался в его сжимающееся нутро, шумно дыша через рот, потому что разбитый нос уже начал распухать, а кровь всё сочилась тоненькой струйкой, стекая на губы и подбородок, капая на Ветинари, пятная его видавшую лучшие времена рубашку уродливыми бордово-чёрными кляксами. Ветинари зажмурился и запрокинул голову, вцепляясь в плечи патриция пальцами, комкая его изгвазданный грязью и зеленью бордовый камзол. — Смотри на меня! — Ваймс грубо сгрёб волосы капитана в кулак, заставляя повернуть голову. Хэвлок повиновался приказу, с трудом разлепляя потяжелевшие веки (кажется, левый глаз уже тоже начал заплывать) и встречаясь с требовательным взглядом патриция. В ночной темноте его глаза напоминали предгрозовое небо: тёмные и страшные. Они совсем не были похожи на светлые ясные глаза Сэма, в которых, казалось, плескались одна любовь и восхищение. Это был другой взгляд, наполненный чёрной болью, которую подобно молниям рассекали белые всполохи ярости, — взгляд его Ваймса. Притянув Хэвлока к себе за волосы, Ваймс впился в его губы жадным гневным поцелуем, раздирая рану на губе ещё больше, слизывая выступающую кровь и дыша прерывисто и загнанно. Он прижимал Ветинари к себе, наваливаясь, сдавливая грудную клетку, лишая возможности вдохнуть, и смотрел — пристально, безотрывно, не позволяя отвести взгляд. Одурманенный, Ветинари уже не отличал боли от удовольствия, толком не отдавая себе отчёта в происходящем. Он даже не понял как кончил — оргазм утонул в бордовом мареве безумной страсти и ярости, и, когда патриций отстранился, Хэвлок лишь отстранённо отметил, что липко и влажно было не только меж ягодиц, но и на животе. Поднявшись, Ваймс отряхнулся, оправил одежду и, даже не глянув в сторону Ветинари, просто ушел. Без слов. Да и что говорить, когда бездна абсолютного опустошения поглотила все слова и чувства, а другого ничего и не осталось. А Ветинари так и остался лежать, тупо уставившись помутнённым взглядом на перекошенное от времени и поросшее мхом надгробие на могиле Джона Киля. Приведя себя в порядок, он сел на сырую от росы траву, устало привалившись спиной к могильной плите, закурил и долго-долго смотрел на звезды, которые выглядели почти так же как многие годы назад. Сигаретный дым смешивался с приторным, холодным запахом сирени, а Ветинари всё пытался осмыслить всё, что на него свалилось. Без сожалений или раскаяния, ведь что сделано, то сделано. Однако понять и уложить в голове необходимо, иначе так и с ума сойти недолго. *** Уже стемнело, когда Ветинари вернулся домой. Стражники активно распускали слухи, что капитан дневал и ночевал в Ярде, но на самом деле он снимал неподалеку совершенно непримечательную комнату под самой крышей. Пончик ждал у двери, замерев, точно мраморное изваяние. Только розовые ноздри чуть подрагивали, показывая, насколько псу не терпится поздороваться с хозяином. — Вольно, — скомандовал Ветинари, и статуя собаки вернулась к жизни. Встав на задние лапы, Пончик уперся передними в колени хозяина, заглядывая ему в лицо с неувядающей надеждой получить что-то вкусное, по причине того, что Пончик — хороший мальчик. Ветинари не без гримасы склонился потрепать пса по холке. Ломота заставляла двигаться особенно медленно и осторожно. А еще, кажется, ему придется пару дней ходить, закрывая нижнюю часть лица платком — он уже чувствовал, как распухает разбитая губа. Дневная жара наконец сдавала позиции и обещала разразиться добротной грозой, которая срывает с веревок белье и заливает улицы жидкой грязью по самые щиколотки. Издалека доносилось ворчание грома и порывы ветра уже отдавали желанной прохладой. Прижимая компресс то к губе, то к глазу и пытаясь одновременно курить какую уже за этот вечер сигарету, он лежал на жесткой постели и думал о том, что сам создал своего мучителя. Он позволил страстям взять верх — и позволил младшему констеблю взять себя на продавленном тонком матраце — а теперь должен поплатиться за это. Если его сходство с Килем было просто игрой случая, смехотворной прихотью судьбы, то его поведение, как и в образе замены Киля так и в роли капитана, — полностью его ответственность. Изображая из себя Киля и будучи уверенным, что достаточно лишь соблюдать основные исторические вехи для того, чтобы разорванная история залечилась, он повел себя слишком пренебрежительно и, пожалуй, даже грубо. Заметил, что юнец засматривается на него, и ему стало просто интересно. А теперь он злился на себя. В первую очередь за губительное любопытство. Но также и за неспособность устоять перед искушением — совершенно неожиданным удовольствием от возможности ощутить хотя бы таким искаженным образом хоть немного того, что уже напоминало самую настоящую нежность. Ведь Сэм старался, о, как он старался. Как будто задался целью за эту короткую ночь доказать всё, что только можно, — что он хорош, что достоин любви, что сержант должен быть с ним. Гром рокотал всё ближе, ослепительные сполохи прорезали иссиня-черное предгрозовое небо. Ветинари невесело усмехнулся. Бедолаге никто не объяснил, что приязнь и внимание можно получить не только через секс! Просто удивительно, как ему удалось взять под контроль такой вихрь хаоса как Анк-Морпорк, с учетом того, каким тугодумом Ваймс был когда-то! Обычно к его годам все уже усваивают разницу между сексом и любовью, но Сэм, похоже, упорствовал в своем заблуждении, потерял голову как последний дурак и, не сумев справиться с утратой, возненавидел того, кого одновременно любил со всей силой своей юной души. История его влюбленности оборвалась на пике, — не закончившись ни «долго и счастливо», ни разрывом, ни постепенным остыванием, — и оттого переродилась в мучительную любовь-ненависть, которая настаивалась годами и находила выход лишь в той нездоровой связи, что однажды возникла между ним и Ветинари. Возможно, сегодня он выкурил слишком много. Даже преданный Пончик в какой-то момент отказался сидеть в этой коптильне и заскребся о дверь, прося его выпустить. Ветинари не стал мучить собаку. То, что Ваймс не убил его прямо на кладбище, ничего не значит. Патриций — злой человек с прекрасной памятью, он не забывает. Тому подтверждение эта боль потери, что он пронес через годы, эта бережно охраняемая зияющая рана. И только завтрашний день покажет, велит ли его светлость казнить или миловать. А пока что надо было принять случившееся и научиться с этим жить. Ветинари приподнялся и затушил последний окурок о пепельницу. Что бы ни приготовила ему судьба в лице одного весьма своенравного патриция — что ж, он готов с этим встретиться. Последний рокот грома прокатился по улицам, и наконец хлынул дождь. Тяжелые капли били в стекла, грохотали по черепице, рвали листья, швыряли в грязь цветы сирени, а капитан Ветинари всё лежал, мрачный, окруженный клубами дыма, и думал, думал.