У любви и смерти твои глаза

«Потерпи, Леви. Скоро все закончится…» «Эрвин…» – Эрвин! – Леви подскочил на раскладушке, очнувшись от кошмарного сна, весь в поту, с ломотой в теле и ужасающей болью в голове и руках. – Где Эрвин? – впиваясь красными глазами, на белке одного из которых лопнул каппилляр, в каждого по очереди, словно помешанный, спросил он. – Леви, пожалуйста, успокойся, – мягко попросила Ханджи, не резкими движениями пытаясь уложить его обратно в горизонтальное положение, – ты еще очень слаб, тебе нужно лежать. Но Леви было совершенно не интересно, что, по мнению Ханджи, ему нужно было делать. Аккермана волновал только один вопрос, и он во что бы то ни стало был намерен получить на него ответ. Взгляд Леви бегал от Ханджи к Майку и Нанабе, но все они старательно избегали зрительного контакта. И только Кенни, стоящий в углу палатки со скрещенными на груди руками и сигаретой в зубах, выдержал этот напор. И ответ на свой вопрос он тоже получил именно от Кенни: – Он обменял тебя на себя. – Что значит «обменял»? – брови Леви дрогнули, и он снова требовательно посмотрел на друзей Эрвина. – Он не мог позволить тебе умереть… таким образом, – ответил Майк, через силу подобрав слова. – Его же самого… повесят. А я все равно умру спустя двадцать четыре часа и не секундой позже. В чем смысл? Твою мать… Я же так и не сказал ему, что он мой… – Ты правда думаешь, он настолько идиот, чтобы этого не знать? – одна бровь Кенни язвительно поднялась. – Тогда почему вы не остановили его?! Зачем нам обоим умирать? – Ему не нужно чье-либо разрешение, крысюк, он же не малолетка, отпрашивающаяся на дискотеку. Он сделал то, что должен был сделать для успеха дела, под которым каждый из нас добровольно подписался, – бросив окурок на землю и затоптав бычок ногой, пояснил Кенни, а потом добавил уже без прежнего гонора: – Революции нужны мученики, а не придурки, Леви. Твой Эрвин оказался мужиком со стальными яйцами, заслуживающим уважения. Ваша с ним любовь – знамя, которое развевается над городской площадью, и сила, будоражащая сердца восставших против несправедливости и пугающая сенаторских крыс, а ещё символ, вновь объединивший всех нас в этой борьбе. Тебе не остается ничего, кроме как смириться и принять жертву Эрвина. Кенни на мгновенье замолчал, обдумал что-то про себя, посмотрел на ожидающего Леви, у которого на скулах желваки играли от нервов, и все же решился сказать ему то, о чем Эрвин сказал ему наедине: – Он не хочет жить без тебя. Это все. После этих слов глаза Леви стали влажными от подступивших слез, поперек горла встал ком горечи, грудную клетку будто сжали в тиски. Даже если бы Кенни не закончил этот разговор, Леви бы не нашелся, что еще сказать. Аккерман, поджав губы, опустил взгляд вниз на свои перебинтованные дрожащие руки. Он понимал, что никто бы не смог помешать Смиту, никакие слова не смогли бы его остановить. Сердце щемила тоска. Что Леви было до символов и знамен, если совсем скоро петля на шее оборвет жизнь Эрвина? – Когда?.. Когда это случится? – хрипя, спросил Леви. – Завтра на рассвете, – почти одними губами ответила Ханджи. Леви несколько раз кивнул каким-то своим мыслям, а затем лег на спину, сложивши руки на груди, будто мертвец, и пустым взглядом уставившись в потолок. Леви больше ни в чем не видел смысла.

***

Утро было холодным, но за последние дни это уже вошло в привычку. Снег ложился неторопливо, монотонно, баюкая и угнетая. Небо было сплошь серым, и облачная пелена не давала ни малейшего шанса пробиться лучам солнца, которое, однако, не смогло бы согреть в это время года. Толпа протестующих была оцеплена, и уже нельзя было просто отказаться от своих претензий, развернуться и уйти домой. Мистер Шмидт хотел сделать казнь публично-показательной. Впрочем, в этом их желания со Смитом совпадали. Леви дышал ртом, выпуская клубы пара. Он был одет не по погоде, слишком легко. От холода Аккермана спасало лишь пальто, небрежно накинутое на плечи. Леви, не шевелясь, наблюдал весь процесс водружения эшафота от начала до конца. Люди расступались перед Аккерманом из уважения, но ощущалось это так, словно он был прокаженным. Повисло напряжение, и даже воздух, несмотря на свою свежесть, стал будто бы плотнее. Все, прикрывая рты ладонями, наперебой шептались о том, как жестоко обошлись с Леви в плену и о безнадежности ситуации, в которых оказались любящие сердца. Все говорили об Аккермане, как о трупе. Впрочем, по ощущениям Леви, это было недалеко от истины. Он не давал интервью. Майк и Ханджи, как могли, ограждали его от прессы: журналисты, как стервятники, по долгу профессии искали плоть, лишенную веры в потускневших глазах, желая обглодать кости. Для этого их здесь и собрали, но бередить раны человека, в сердце которого не осталось и толики надежды – кощунство. Зик Йегер учел свои ошибки, и, когда Эрвина, руки которого сковывали наручники, в одной рубашке вывели под конвоем на обозрение толпы, его побои не бросались в глаза и потому не стали поводом для очередных пересудов о неприемлемости грубой силы со стороны власти. Однако под одеждой скрывались множественные гематомы. На площади стояла гробовая тишина, лишь ветер свистел в ушах, порывами хлестая по лицу. Леви стоял не в первом ряду, но близко к эшафоту. Ханджи держала его за предплечье, не имея возможности сжать ладонь. Моблит был рядом с ней. С другой стороны от Леви стояли Майк и Нанаба. В то же время по другую сторону баррикад находились Зик Йегер, мистер Шмидт и облаченная в траур Мари, кротко стоящая подле отца с опущенными в пол глазами. Ее волосы покрывал черный платок, а лицо осунулось, сухие губы были сомкнуты в тонкую линию. Холодный ветер пробирался под рубашку. От него коченели пальцы на руках. Эрвин шел уверенно, смотрел прямо перед собой, не пряча взгляда и всем своим видом показывая, что уверен в своих идеалах настолько, что готов лечь за них костьми. И только один единственный взгляд из толпы мог вывести его из состояния равновесия – взгляд стеклянных серых глаз, в которых блеснула слеза. Это были те же самые глаза, взгляд которых порой был беспощадней лезвия самого острого ножа. Теперь же в них отражалась только обреченность. Веревка качалась на ветру, а на лице Эрвина не дрогнул ни единый мускул, пока он поднимался по скрипящим деревянным ступенькам эшафота. Такой же решительный и непоколебимый, он взирал на толпу сверху вниз, пока зачитывали приговор: – Эрвин Смит признается виновным в подстрекательстве, организации мятежей и выступлений с целью подрыва государственности республики Вирэи и приговаривается к смерти через повешение. Приговор будет приведен в исполнение немедленно. Осужденному полагается последнее слово. Эрвин посмотрел Леви в глаза, и необходимость говорить что-либо отпала. Смит был готов принять свою смерть. Аккерман же желал лишь последовать за ним. Губы Эрвина чуть разомкнулись, выпустив изо рта пар, но вместо его голоса раздался отчаянный выкрик: – Любовь вечна, а вечность – во времени! Голос принадлежал Мари. Она подалась вперед и начала судорожно обводить толпу протестующих взглядом, ища поддержки, но все продолжали хранить молчание, не зная, как на это реагировать. Тогда она повторила еще громче да так, что ее голос эхом отразился от стен окружающих площадь зданий: – Любовь вечна, а вечность – во времени! – … – Любовь вечна, а вечность – во времени! – выкрикнул кто-то еще. – Любовь вечна, а вечность – во времени! – и еще. – Любовь вечна, а вечность – во времени! –и еще. – Любовь вечна, а вечность – во времени! – вторила толпа. Леви стоял, как вкопанный, широко распахнув глаза, не в силах пошевелиться, а Ханджи только и успевала поворачивать голову в сторону очередного выкрика, каждый из которых становился все громче и напористей предыдущего. Одиночные выкрики сливались в единый глас толпы. На лице мистера Шмидта отразилась растерянность, тут же переросшая в ярость: – Что ты натворила, дура?! Он схватил дочь за плечи и начал трясти. Мари, не пытаясь вырываться из крепкой хватки, выплюнула ему в лицо: – Я ненавижу тебя, папа, и никогда не прощу. Любовь вечна, а вечность – во времени! Его руки на секунду ослабли, и Мари вырвалась. Толпа не прекращала скандировать и набирала силу. Обстановка накалялась. Ситуация выходила из-под контроля. Зик понимал, к чему все клонится: – Нужно закончить начатое. Консул Шмидт, дайте команду привести приговор в исполнение. Сейчас или никогда! – Нет! – вскрикнула Мари и кинулась на Зика, но была оттолкнута отцом. Она полетела в сторону и упала в руки военным, стоящих позади. – Вешайте его! Эрвина взяли под руки и поволокли к петле. Леви дернулся вперед, а за ним последовала и толпа. Военные отступали и буквально через несколько минут перестали справляться с таким натиском, и оцепление оказалось прорвано. – Отступаем! – крикнул Зик. Свита мистера Шмидта поспешила в сторону сената, испуганно озираясь назад, но было уже поздно. Никто не планировал отпускать их без ответа. Разъяренная толпа жестока и смертоносна. Волна угнетенных и недовольных захлестнула мистера Шмидта и погребла под своими пучинами. Консул оказался растерзан своим же народом. Сложно определить, кто первым нанес удар, а кто – последним. Крики о помощи заглушал рев людей. Тычки и удары приходились со всех сторон, его тянули и рвали, били и пинали, повалили на асфальт и не останавливались. Даже когда сердце мистера Шмидта не выдержало и остановилось, люди продолжали выплескивать свою ярость на бездыханном теле. Никому из сторонников мистера Шмидта не дали сбежать. И хотя их не постигла такая же жестокая участь, толпа так же не была к ним милосердна. Захариус буквально вытащил Смита из петли. Аккерман стоял у края эшафота, когда Эрвин, подойдя к Леви, без лишних слов заключил его в объятия.

***

Смит поставил подпись и написал рядом расшифровку. – Ваш брак официально расторгнут. Эрвину и Мари выдали по свидетельству, и они, поблагодарив за оказанную услугу и потраченное время, попрощались с государственным служащим и вышли из кабинета. Пока они шли по коридору, между ними завязался разговор: – Соболезную насчет Найла и твоего отца. Мари молча кивнула, посмотрев на свой округлившийся живот и осторожно положив на него руку. Она не хотела говорить на эту тему, потому что знала, что заплачет. Мари потеряла двух главных людей в своей жизни – любимого мужчину и отца, каким бы он ни был, однако последнее, чего бы хотелось Мари – это жалости. Иначе она поглотит ее с головой и растворит в себе, словно в кислоте, прожигая внутренние органы. Она перевела тему, и Смит это понял. Больше они не возвращались к этому: – Какие планы на будущее, Эрвин? – на ходу спросила Мари, посмотрев на бывшего супруга. Несмотря на все то, что произошло между ними, Эрвин и Мари были достаточно мудры, чтобы не разрывать отношения и не таить друг на друга обид. Им было по силам сохранить дружеские отношения в будущем. – Я взял отпуск. Нужно плотно заняться здоровьем Леви. Я подыскал хорошую клинику по протезированию. Он ждет на улице, и мы сейчас же поедем в аэропорт. А у тебя? Как твой благотворительный фонд по помощи в адаптации хронометров в обществе? – Прекрасно. Планируем расширяться и открывать филиалы в других городах... Но это очень тяжело, работы очень много, за что ни возьмись – не ошибешься. Фонд забирает все мое время и силы. Знаешь, Эрвин, это так странно… Люди, мечтавшие о свободе всю свою жизнь и наконец получившие ее, просто не знают, что теперь с ней делать. Им нужна финансовая, психологическая и социальная помощь. Столько потерянных людей... Несмотря на то, что многие бывшие господа просто изменили свой статус на работодателей и, оставив при себе всех своих же хронометров, начали платить им зарплату, многие не хотят видеть у себя в качестве работников хронометров, обрекая их на нищету. Если республика не окажет им достойной поддержки, хронометрам нужно будет как-то самим заботиться о себе. Это толкнет их на совершение преступлений. Их и так далеко не все готовы принять как равных, а так еще больше репетиров могут озлобиться и возненавидеть хронометров, а так и до гражданской войны не далеко… – Этого следовало ожидать. Хронометрам предстоит пройти долгий путь адаптации в обществе, а репетирам – по их принятию или, в крайнем случае, смирению. Для того чтобы все стабилизировалось, понадобится немало времени и усилий. Самое главное, чтобы Вирэей управлял мудрый и терпеливый сенат, который не будет ширить пропасть между гражданами, а сосредоточится на том, что всех нас объединяет. – Кстати об этом. Сейчас в сенате такая чистка, всех сторонников радикальных идей отца отстранили от своих должностей, многим выдвинуты обвинения в злоупотреблении полномочиями, некоторым – преступления против человечности, в том числе и Зику Йегеру. Республике нужны свежие, продвинутые умы, видящие будущее в свободе и равноправии, а не в цепях и оковах. Я слышала, тебе предложили баллотироваться на должность консула в предстоящих выборах. Многие хотели бы видеть тебя у руля республики. Я бы тоже проголосовала за тебя, – искренне выразила поддержку Мари. – Благодарю, но я отказался. Я останусь на своей должности, а все эти политические дрязги и интриги пусть останутся для братьев Райсс. У меня есть дела поважнее. Эрвин открыл перед Мари дверь, и она, поблагодарив, вышла на улицу. Смит последовал за ней. Мари посмотрела вниз и увидела, что у подножия лестницы ждал Леви. – Я понимаю тебя, Эрвин. Нет причины достойнее, – тепло улыбнувшись, сказала Мари. – Познакомишь нас? – Конечно. Они спустились по ступенькам, и Эрвин представил их друг другу. – Леви, я понимаю, что мои слова не излечат ваши руки и моральные страдания, но все же от имени своего отца я прошу у вас прощения за то, что с вами так жестоко поступили. Мой отец был ярым фанатиком, идущим по головам и уничтожающим любые препятствия на пути к своей цели, но он по-прежнему остается моим отцом. Я искренне надеюсь, что когда-нибудь вы сможете принять эти извинения и ваше сердце смягчится по отношению к моей семье, причинившей вам столько боли и страданий. – В произошедшем нет вашей вины. Дети не должны отвечать за грехи своих отцов. Я принимаю ваши извинения. – Благодарю. Мари выдохнула. Несмотря на то, что она так же пострадала во время кампании своего отца и теперь осталась без любящего мужчины и в будущем – матерью-одиночкой, она чувствовала груз ответственности и вины за все то, что совершил ее отец. Мари действительно хотела бы все исправить, поэтому она планировала делать все, что в ее силах, чтобы помочь нуждающимся. – Как долго продлится лечение? – К свадьбе Майка как раз вернемся. Он сказал, что хочет, чтобы на его торжестве был лучший пианист, а лучше, чем Леви, я не знаю. Мари широко улыбнулась. Аккерман был скован рядом с ней, но после слов Эрвина его губы невольно сложились в улыбку. – Тогда не буду вас задерживать. Была рада познакомиться с вами, Леви. Вы… действительно заслуживаете счастья... – ее голос чуть дрожал. – Могу ли я обнять вас? Аккерман неуверенно кивнул, и тут же на его шее сомкнулись руки Мари. Он неловко обнял ее в ответ. После Мари обняла Эрвина. Смит сказал: – Мне жаль, что все так сложилось. Надеюсь, ты тоже будешь счастлива. Ты очень смелая девушка, и у тебя большое сердце. Не вини себя. Мари закивала. У нее спирало дыхание от нахлынувших эмоций. Она, отстранившись от Эрвина, запрокинула голову, чтобы по щекам не потекли слезы. – Ну все, поезжайте. Желаю скорейшего выздоровления. Смит и Аккерман сели в машину. Николас вырулил на главную дорогу. – Эрвин. – М? – Не думаю, что я смогу играть на фортепиано, как раньше. – Как раньше – нет. Будешь лучше. Со временем. Он посмотрел на Леви, а тот отвернулся к окну, чтобы скрыть смущение. Эрвин заметил, как покраснели его уши и не смог сдержать улыбку. – Правда, – продолжил Эрвин, – кольцо на палец надеть вряд ли получится. Что насчет того, чтобы повесить его на цепочку и носить на шее как кулон? В салоне автомобиля повисла тишина. Аккерману потребовалось несколько минут, чтобы осознать произнесенные Смитом слова. Леви медленно повернулся к нему с немым вопросом в глазах, будто уточняя, правильно ли он понял сказанное. Еще никогда Эрвин не видел у Леви такого выражения лица. – Какое кольцо?.. – Обручальное, конечно. Ты же… примешь мое предложение руки и сердца? Эрвин не считал это официальным предложением, скорее, репетицией к нему. Смит планировал сделать это немного позднее в более романтической обстановке. Он встанет на одно колено, откроет заветную коробочку и, смотря в глаза, вновь признается в своих чувствах, и, когда он задаст заветный вопрос, Леви непременно согласится. Аккерман медленно кивнул. Эрвин улыбнулся и осторожно положил свою ладонь на руку Леви. – Я хотел бы, чтобы наши пальцы переплелись, но я больше никогда не смогу почувствовать твою ладонь в своей руке, – сказал Леви, посмотрев вниз. Поцелуй был мягкий и трогательный, но с небольшим привкусом горечи. – До самолета три часа. Можно не торопиться. Николас, отвези нас в кафе, будь добр, – посмотрев на часы на запястье, сказал Эрвин. – Да, госпо… Их взгляды встретились в зеркале заднего вида. Эрвин увидел, как глаза Николаса чуть сузились из-за появившейся на лице улыбки, и он тут же исправился: – Конечно, мистер Смит. Время идет вперед, неумолимо унося в прошлое мгновенья. Порой они становятся драгоценными или болезненными воспоминаниями, а иногда бесследно стираются из памяти. Однажды время остановится. Для Эрвина это произойдет, когда ему будет глубоко за восемьдесят. Ночью, во сне. В своей кровати. Леви, лежащий рядом, проснется, почувствовав сильную боль в груди, и последует следом через двадцать четыре часа. Последнее, о чем подумает Леви – это об Эрвине и о том, что он прожил поистине прекрасную жизнь, о которой не мог мечтать до того самого нелепого, но судьбоносного столкновения в кабаке. Но это случится нескоро. Впереди целая жизнь. Незачем торопить время.

Конец.