дом посреди болот

Хриплый, надорванный голос отца резонирует, отталкиваясь от родных стен главного дома — он зовет дочь к себе, приговаривая то нарочито ласково, что мама очень по ней скучает, то, срываясь, отчитывающе-гневно, ругая ее за подростковое упрямство и нежелание проводить время с «младшей сестрой». Страх волнами по телу бежит, заставляя скованные мышцы сжаться еще больше и затрястись, как при урагане, от одного его тяжелого шага — этот звук Зои всегда узнает — даже если оглохнет на одно ухо. Она, прячась в яме под полом первого этажа, прижимает свои перекрученные руки к груди, будто так пытаясь унять дрожь в конечностях, и смотрит, держа напряженно голову поднятой, через дыры в черно-гниющих досках некогда нового паркета, вглядываясь в пространство извилистого коридора, в тени, играющие на стенах, — она боится в одной из них увидеть огромный, сгорбленный мужской силуэт, медленно-верно приближающийся к ней. Зои за эти годы наизусть выучила, что означает каждая резкая интонация, каждая возникающая неожиданно-ожидаемо нота в обыкновенно размеренном тоне отца — ей стоит только уловить это изменение, чтобы тут же понять, идет ли он сейчас бить ее, будет ли орать на нее, или отчитывать ее, или взглянет ли на дочь сверху вниз разочарованно из-под тяжелых полуприкрытых век, так, что пробуравит насквозь, доставая до самых кишок, так, словно те начнут в животе по ощущениям шевелиться. Голос отца в ее голове эхом звучит, а перед глазами вспыхивают воспоминания, как она, маленькая, прячется под полом в гостиной, проникнув туда через дыру в прачечной, — их новый дом, вечно ремонтируемый, — ее любимое место для пряток. Зои знает, что если ее найдут, то непременно отругают: мама, хмурясь и руки на пояс кладя, часто ей говорила строго, что опасно играть на стройке, ведь она может пораниться или покалечиться. Зои гипотетические травмы не пугали никогда, наоборот даже, она воспринимала это как вызов, тайком убегая туда раз за разом, представляя, что пускается в завораживающее приключение, как Алиса, прыгнувшая в кроличью нору. Доски дрожат под чужим тяжелым шагом, ее взгляд пересекается с испуганным чужим — папа резким движением отодвигает мусор и строительные материалы, расчищая путь, и руки протягивает, чтобы помочь дочке выбраться. «Моя маленькая бунтарка», — отец улыбается и обнимает ее крепко, проверив, что она не ушиблась, и потрепав ее по волосам, испачканным в пыли и грязи. Зои приходит в себя неожиданно, слыша удар над собой тяжелого топора, разрубающего дерево. Она вскакивает на месте, видя согнувшегося над ней отца, скалящего свои желто-гниющие зубы. От страха ее парализует, и глаза покрывает мутная пленка. Она начинает сопротивляться и биться в его руках только тогда, когда он, ругаясь, хватает ее резко, вытаскивая из-под досок, острые щепки ей в кожу впиваются, расцарапывая больно и застревая там. Зои не кричит, не просит пощадить или отпустить, знает ведь, что это — бесполезно; она, извиваясь и толкаясь, изо всех сил пытается вырваться из жестких «отцовских объятий», пиная его свободными ногами в колени, пока он удерживает ее за локти. У нее энергии не хватает бороться с ним яростнее, чтобы точно высвободиться, как она уже делала раньше: Зои не ела несколько дней, для этого она и пробралась на кухню «их» дома. Ей почти удалось вынести с собой половину буханки черствого хлеба, что принес с собой бездомный — новый друг для «игр» Эви, которого притащил с собой отец с «охоты», — удар по голове необработанной рукояткой топора почти оглушил ее, она, судорожно дергаясь, немедленно рванула бежать прочь, выронив все из рук и не успев придумать, где спрятаться. Отец кричит злобно, повторяя, что она — грубая и неблагодарная, и бросает ее об пол со всей силы, взбесившись от того, как дочь, не успокаиваясь, пинается. Зои, пролетая, ломает под собой доски и падает прямиком на острые солевые сталагмиты, она инстинктивно выдыхает весь воздух из легких, и съеживается от ощущения тупой боли сбоку и в спине, что волнами сковывает ее тело все больше и больше с каждым коротким вдохом. Содрогаясь, она поднимается медленно на четвереньки и тут же падает, натыкаясь на остроконечные валуны, но попыток выбраться оставлять отказывается и начинает ползти в сторону тусклого света, льющегося из дыры в прачечной. Отец ожидаемо хватает ее снова, толсто-острыми пальцами впившись намертво в ее ребра. Зои, скрючившись в цепких объятиях, сплевывает кровь и бьет его в грудь трясущейся кистью руки, сжатой в кулак. «Ух какая упрямая — вся в меня!» — его смех гремит, как гром, затухающим эхом звуча даже немного ласково. «Эй, старый пердун, смотри, что у меня для тебя есть!» — Зои вздрагивает, слыша тараторяще-кричащий возглас Лукаса, от которого в ушах начинает слабо звенеть. Тупой удар. Она приходит в себя, лежа животом в переломанных досках, покрытых слизью и пахнущих гнилью, оборачивается быстро и видит, как отец хватается за голову, стоя на коленях, а за ним стоит Лукас, над его головой держащий строительный молоток. Еще один удар. Отец, шипя, заливается истерическим хохотом и говорит язвительно, мол, наконец-то Лукас ведет себя «как мужик», а то он уже начал сомневаться. Адреналин, с кровью по организму распространяясь, по сердцу ударяет, даря ей долгожданный прилив энергии: Зои, надрываясь, дыша часто-часто, так отвлечься стараясь от жуткой боли в грудной клетке, рывком встает на ноги и, шатаясь, выбегает из гостиной прочь. Последнее, что она видит тогда, не удержавшись от желания обернуться назад — сгорбившийся Лукас, заносящий молоток для очередного удара и проговаривающий ей беззвучно: «Беги!» И Зои не медлит, несется со всех ног в новое укрытие, чтобы лечь там в тени и переждать ночь, попытаться уснуть, а утром опять попробовать выкрасть немного еды со склада или кухни. Вход трейлер заперт на ключ, и дверная ручка привязана толстой веревкой к ножке кровати — как будто это не позволит разъяренному родителю сорвать дешевую пластиковую дверь с петель. Сидя в полной темноте, Зои подносит сигарету ко рту дрожащей рукой, как у больного, страдающего от тремора, жжением в груди и никотином пытаясь заглушить боль от ушибов. Она не замечает, как скуривает за пару часов целую пачку, сегодня удивительно легко и незаметно украденную из отцовского тайника. Это всегда помогает отвлечься — дым рваной пеленой застилает пространство, так что грязь, мебель и стены медленно обволакивающая, на время перестает резать обожженные глаза. Зои погружается в полудрем, больше похожий на пассивную рефлексию — и почему-то фокусирует свои мысли на Лукасе. Вокруг темнота — нескончаемая и всеобъемлющая, будто бы дня больше не существует. Брошенные камешки барабанят по измятому корпусу трейлера, возвращая Зои из сна обратно в реальность тихим грохотом, — она вздрагивает машинально и тихо подкрадывается к узкому окну, чтобы осмотреться: под ступенями оказывается спрятан заполненный наполовину пакет, с мешком крупы и парой стеклянных бутылок внутри. Рядом — никого. Зои молча выжидает еще час, вглядывается в окна дома напротив, в лес сбоку, и убедившись, что тени, скользящие по траве, на людей совсем не похожи, решается выйти и рискнуть — то ли чутье подталкивает, давая мнимую уверенность в безопасности, то ли смертельный голод и жуткая усталость убеждают, что бояться нечего, ведь хуже, чем сейчас, быть уже не может. Ее мышцы сильно ломит, но ей удается быстро разобраться с дверью и, выйдя украдкой, резким движением руки схватить оставленное: там действительно оказывается еда. И на ручке маленькая записка: «Не стоит благодарностей». Она с крайней осторожностью осматривает содержимое, до последнего волнуясь и не желая есть подаренное — Зои слишком хорошо знает неровный почерк Лукаса, чтобы на мгновение усомниться в том, что кто-то другой мог оставить этот пакет. Лукас — одна из причин ее опасений, ведь ему незачем ей помогать. Зои ждет подвоха, ведь помнит: Лукасу доверять нельзя — он психически нестабилен. И тоже «заражен». Лукас — главная из причин ее опасений: она знает, что просто так он ничего никогда не делает. Но именно с его помощью Зои «успешно» переживает еще пару ночей. Раны ноют сводяще, колени еле разгибаются, и боль от малейшего движения, даже пальцем, парализует тут же тело. Зои еле удается вытащить щипцами и скальпелем все застрявшие мелкие занозы из-под кожи, взяв тряпку в рот, чтобы криком своим не призвать «родственников» к себе «на помощь». Она корчится оттого, как мерзко щиплет места увечий, когда пытается их обработать протухшей водой из крана и забинтовать подручными обрывками тканей в смердящем подвале, переделанном под морг, — единственном месте, где хранятся хотя бы какие-то медицинские принадлежности, где на столе труп бедолаги бездомного чернеет, съедаемый грибком. Застрявший в ушах шепот Эвелины действует на нервы. Она напевает про себя какие-то попсовые мелодии, чтобы отвлечься, и почти привыкает к новому голосу в своей голове. Адреналин, кажется, становится полноценной составляющей крови — разрывающееся от страха сердце никогда не прекращает бешено колотиться. Зои особо внимания не обращает больше на тревожность и вспыхивающую в ночи энергичность, заставляющие конечности трястись так, будто она под стимуляторами. Ей кажется, что тело, давно функционирующее как будто отдельно, уже и забыло, как ощущается спокойствие. Отец ходит и разносит все, что попадается ему на пути, будто бы вечно пьян — Зои отчетливо помнит, как он вел себя, когда напивался. Это всегда ее пугало. Мать хлопочет торопливо, заботясь об уюте: вечерами она стол накрывает, блюда готовя из неясно чьих внутренностей, ухаживает за пленниками, кормя их отравленной пищей, опекающе носится вокруг «дорогой Эви», как надоедливая муха, жужжаще сюсюкаясь, и разводит колонии мотыльков, к которым относится с бóльшим трепетом, чем к собственным детям. Зои мечется, каждый божий день перебегая из одного дома в другой, скрываясь в комнатах, где сидит иногда часами неподвижно, слыша гулкие голоса родителей, как сирены, вечно зовущие ее к себе. Они забыть не дают о том, что находятся рядом — вокруг — везде. Плесенью, вросшей и свисающей сталактитами с потолка, дома покрыты стены. Зои терпит мерзкое прикосновение отростков ее, пока скрывается в углу, слиться стараясь с темнотой, и, заткнув себе рот, надеется, что ей снова сегодня повезет, и никто ее не тронет. Зои существует «на автомате», словно бездумно отыгрывает прописанную роль бунтующей младшей дочери, с заевшей в голове пластинкой «юношеский максимализм». У нее Лукас вызывает лишь беспокойство. Она думает о нем слишком часто. Лукас в их картину «идеальной семьи» как-то криво вписывается. Он не лишний, но и все еще явно не «свой». К нему давно крепится негласный эпитет «дурная кровь». Отстраненный и закрытый ото всех. Лукас постоянно мастерит свои причудливые изобретения, сидя тихо либо в подвальной мастерской, либо в своем полуразрушенном из-за ливней амбаре — Зои с опаской наблюдает за ним и тем, как он копается в ржавеющих деталях злополучного танкера, разбирая его на запчасти, и таскает тяжелые полиэтиленовые мешки из главного дома, кажется, набитые железным хламом и распиленными, как на запчасти, кусками трупов. Он меняется не так сильно, в отличие от родителей, — по крайней мере, ей не кажется разница значительной. У него волосы выпадают еще больше, чем раньше, когда он плотно сидел на таблетках, так что макушка остается практически лысой, и истончавшаяся кожа заметно бледнеет, обтягивая кости и делая брата похожим на ходячий скелет, закутанный в мешковатые вещи и прячущий оголенную макушку под капюшоном — Зои иногда слышит, как он продолжает психовать, стесняясь того, как болезненно выглядит. На всем этом утрированно-жутком фоне родителей ей Лукас кажется даже «нормальным». Или, может, у него просто затянувшийся инкубационный период. Мониторы мерцают в темноте — Зои бежит со всех ног в свой спасительный трейлер, настороженно поглядывая в сторону амбара, вечно залитого электрическим светом. Она не знает, что там внутри на каждом ослепительном экране переливается синевой ее лицо— это проигрываются заснятые на трясущуюся камеру воспоминания о последнем нормальном лете, которое вся семья провела вместе дома. Зои не знает, что Лукас смотрит один и тот же фрагмент кассеты с ней, не отрываясь, и иногда руками обвивает монитор, чуть-чуть целуя его где-то в области ее вечно угрюмой улыбки. Звон домашнего телефона гробовую тишину прерывает. Лукас издевается так, словно они все еще дети: он несет всякую чушь, тараторя весело-пугающим тоном, как у дятла Вуди, но Зои все равно всегда поднимает трубку и зачем-то молча слушает его — она все угрозы и предложения пропускает мимо, фокусируясь только на родном звучании чужого изломанного голоса и представляя, что все происходящее вокруг — всего лишь дурацкая игра, правил которой не знает никто. Зои старается избегать случайных встреч с ним, опасаясь подцепить заразу, — впрочем, она избегает всех членов своей семьи. Она прекрасно помнит: Лукас «болен» с самого первого дня — отец старшего сына первым поволок за ногу знакомиться с новой сестренкой, неизвестно откуда взявшейся. Ее противно-детский смех в ушах звоном отдавался, стоило только подумать о ней. Споры пеплом вокруг кружились, словно родной дом истлел, — от ее надоедливого то ли миража, то ли настоящего присутствия, перед глазами неожиданно возникающего, из плесени выползающего, Зои пряталась всегда, не пытаясь даже попробовать различить, где реальность, а где галлюцинации. Она от всех ядовитых объятий «сестренки» уворачивалась — одного ее прикосновения было достаточно, чтобы убить, внутренности расщепив. Зои смотрит на Лукаса с опаской, держа в голове, что он против Эвелины не выступал ни разу, даже наоборот, больно быстро признал ее частью «семьи» — только дьявол знает, что за «дар» она в нем открыла в тот вечер. Из столовой часто доносятся громкие споры. Отец и Лукас друг друга ругательствами осыпают щедро, будто соревнуются, кто кого перекричит, и голос матери на фоне, пытающейся этих двоих утихомирить, тонет, в бессвязное жужжание превращаясь, — Зои иронично замечает, что какие-то вещи остаются неизменными даже в кошмаре. Она знает, чем такие семейные ужины непременно заканчиваются: под гулкий грохот бьющейся посуды и падающей мебели пленник неразборчиво что-то бормочет, захлебываясь в рвоте от отравленных блюд, и старик достает ручную пилу, отрезая сыну руку по локоть, ту самую, которой он рьяно жестикулирует перед его лицом. Зои лично это видела. Это был первый и последний раз, когда родители ее поймали и усадили за семейный ужин. Зои была на месте «пленника». Крови не было, только черная слизь разлеталась густыми комками, пачкая стены, накрытый стол, обволакивая ее лицо, застывшее в гримасе ужаса. Зои моргала часто, будто так от грязи, червями стекающей прямо в глаза, можно было спастись, и пальцем судорожно терла себя за щеки. У нее в ушах звенело от резонирующего отовсюду, даже от стенок ее ушной раковины, шума: оглушающего смеха отца, детского хохота Эви и крика Лукаса, что сам не ожидал такого исхода — для него споры с отцом за ужином были частью рутины. Зои пришла в себя быстро, тут же из-за стола выскочила и помчалась прочь, виляя по коридорам огромного дома. Ей удалось среагировать вовремя, так что никто даже не успел подняться со стула, когда она спряталась у входа в подвал — родителям было слишком весело, чтобы отвлекаться на нее. Следом за ней побежал лишь один человек — Лукас. Он догнал ее скоро и схватил неожиданно за предплечье и, развернув, повел за собой, как будто потащил куклу. Зои вырвалась быстро — Лукас чуть сам не упал от того, с какой силой она дернулась. У него тощие колени сильно дрожали, и ноги косились под тяжестью собственного веса. Он, не выдержав, на пол упал. И из ладони отрубленная рука вылетела и медленно покатилась по скрипучим доскам, за собой оставляя тихий гул и след из грязи. Что-то в груди у нее заболело и сжалось, готовясь взорваться: Зои, видя его таким беззащитным, потерянным, сбежать не решилась. Она резким движением с пола подняла окоченевшую руку и, подбежав к трясущемуся телу брата, под локоть его схватила и за собой повела, шепотом ему на ухо говоря, чтобы тот не скулил и шел за ней быстро, пока их отец не добрался до них. Плесень облепила углы потолка, узором очерчивала старинные обои, которыми были обклеены стены спальни. Они спрятались в комнате матери, где, знала Зои, она хранила медицинские принадлежности и бутылку водки, которую прятала от мужа. Лукас сидел тихо, даже слишком — это Зои пугало, — он к себе обрубок руки прижимал отчаянно, а в оставшейся ладони держал крепко каменную конечность. Шок его парализовал, — по крайней мере, так казалось ей, потому что ни одна мускула на лице не вздрогнула от того, как она водкой поливала обильно место ранения, хотя щипать должно было адски. Он сам казался окаменевшим, мертвым. И только глаза его бегали, в бешенстве округленные. Зои было страшно: она думала, что еще секунда, и родители найдут их, схватят и, обругав, обратно за стол потащат, может, еще что-то из конечностей своим детям пообрубав. Зои думала, что тогда отец им обоим ноги отрубит, чтоб и мыслей не возникало о новой попытке побега. Толстая игла кожу протыкала с жутким лопающимся звуком, Зои держалась изо всех сил, чтобы не затрястись, хотя руки ее подрагивали — она не могла позволить себе навредить Лукасу еще больше. Зои медленно-аккуратно, кусочек к кусочку, пришивала почерневший обрубок к чужой серой руке. Зои не знала, что волнения ее были напрасны. Плесень Эви тело Лукаса давно захватила: уже через пять минут его рука функционировала как прежде, будто ее и не отрезали вовсе. Зои помнит, чем Лукас ответил ей тогда за помощь — рывком потянулся к ее лицу, словно чтобы поцеловать, и укусил. А убегая, как будто боясь получить пощечину за свою шалость, со странной нежностью в голосе, как будто издеваясь, произнес тихое: «Что бы я делал без тебя». Несмотря на все его очевидные странности, на жуткие выходки, мизантропию, ей по-детски наивно хотелось бы верить, что от манипуляций Эвелины Лукас чудесным образом уберег остатки своего рассудка, и так порядком потрепанного издевательствами в школе и горой нейролептиков, принимаемых годами. Черная плесень, разрастаясь, пачкает все. Зои злится каждый раз, когда ей приходится вытирать об себя ладони, вымазанные в крови и грязи, потому что ничего не оказывается другого под рукой. Она пробегает по дому в поисках чистой одежды и останавливает взгляд на фотографиях, стоящих на столике у гостиной — на всех них ее лицо перечеркнуто ломаными линиями маркера, очевидно, в гневе оставленными. Зои смахивает слезы. Ее прошлое изуродовано — ее фигура залита тьмой на каждом из семейных портретов. В комнате матери среди прочего хлама пылится старый альбом, там в слоях пыли тускнеет единственно уцелевшая фотография из детства. Зои зачем-то забирает ее с собой, пряча между найденных белой майки и пожелтевших простыней. На чердаке есть мягкий диван со спрятанными внутри журналами по робототехнике, старый телевизор с проигрывателем и большое круглое окно, из которого хорошо просматривается периметр участка. Зои может прятаться там столько, сколько угодно — родители в комнату брата никогда не заходят, видимо, даже обезумев, помнят то, как он вечно бесился на это. Лукас не знает, что она еще в шестнадцать лет разгадала, как попасть на чердак: он всегда относился ко своим наградам за выставки изобретателей с огромным трепетом — ей было проще простого вычислить, что механизм или кнопка, открывающая люк, находится где-то рядом с трофеями. Выцветающая фотография в ладонях дрожит, Зои смотрит на нее, не отрываясь, вспоминая, как был сделан этот снимок: декабрь 99го, перед Рождеством, телевизор освещает маленькие лица. Тогда крутили «Один дома». Этот фильм они с братом могли пересматривать бесконечно — Зои смеется легонько, глядя на выражение лица папы, всем видом показывающего, как ему весело смотреть этот фильм в пятый раз. Слезы на глазах сами собой выступают, заливая мертвенно-бледное лицо, чуть обжигая солью опухшие губы, и с подбородка капают прямиком на пожелтевшую глянцевую бумагу. От семьи, кроме воспоминаний, у нее ничего не остается. Они все гниют и тлеют. Зои глаза закрывает, но не чтобы уснуть. Зои отчетливо помнит: Лукас всегда был рядом. Ворчливый, грубый, вечно чем-то недовольный. Он никогда не говорил, что любит ее, никогда сам не тянулся обнять, его максимум — неловкое похлопывание по спине, когда кто-то к худощавой груди его жался. Но он был с ней. Вздыхал раздраженно, когда младшая сестра тянулась к его игрушкам или за ним хвостиком бегала. Но не отталкивал ее. Лукас ей завидовал: злился на родителей, обвиняя их в том, что они сестру любят больше, чем его, ругался шепотом на соседских детей, что к резвой Зои всегда тянулись, а его избегали. Он материл, не стесняясь, семью, школу, Луизиану, весь мир вокруг и свою судьбу, на нее бросал гневные взгляды, дверью хлопал перед ее носом, но не трогал. Может, просто боялся получить пощечин от отца. Зои помнит, как «нечаянно» брат заморил голодом своего задиру-одноклассника, заперев того на чердаке. Она знает, как нечто гнилое в его головном мозге растет еще с детства. Он выкинуть что угодно может — и не раскается. Он бесился, когда она его видела «настоящим»: когда засматривалась на его болезненно-бледное худое лицо и черные синяки под глазами; когда случайно заставала без футболки, заходя в незапертую ванную, и замечала выпирающие ребра под туго натянутой кожей; когда собирала таблетки, что из трясущихся рук его часто падали, рассыпаясь по полу. Зои видела, как над ним издевались в школе за все — за внешний вид, за нелюдимость, за любовь к роботам и успехи в математике, за диагноз, что словно выжженным клеймом на нем красовался, потому что об этом знал абсолютно каждый в Луизиане — она руки свои в кулаки с такой силой сжимала, до крови царапая кожу ладоней, пока старалась сдержаться от того, чтобы пойти бить лица тех, кто смел произнести с насмешкой имя ее брата. В детстве Зои заплетала свои густые черные локоны в упругие косы — это было почти привычкой, доставшейся от мамы, что обожала делать дочери разные прически по утрам. В четырнадцать лет у Лукаса клочьями начали лезть волосы — прописанные психиатром таблетки разрушали его организм медленно, но верно. С тех пор он каждый месяц брил голову, в дрожащих ладонях еле удерживая жужжащий станок — его сестра через щель в двери в ванную наблюдала за ним, тоскливо глядящим на свое отражение в мутном зеркале. С тех пор Зои сама себе стригла волосы, обрезая под самое их основание. Зои всем говорила, что хочет быть писательницей — мама поддерживала ее, покупала книжки, какие бы дочь ни просила, отец одобрительно кивал головой, но сам всегда вслух приговаривал, мол, «творцы непременно жизнь заканчивают в обнимку с бутылкой» — Зои на его ворчания только хихикала, понимая, что то — всего лишь волнения отца, не желающего отпускать от себя ребенка. Ее пьесы нередко ставили в театральном кружке, и Лукас, учащийся уже в колледже, всегда на них приходил, но никогда демонстративно не хлопал, как бы дразня выскочку-сестру. Ее статьи в школьной газете учителя показывали остальным как образцовые, вещая вырезки на доску почета. Зои писала обо всем подряд: описывала пейзажи болот вокруг их участка, рассказывала, как ее дядя Джо дрался с аллигаторами. Полная уверенности в себе, она всем рассказывала свои планы уехать в Чикаго и учиться мастерству у признанных мэтров, получивших Пулитцеровскую премию. Зои помнит, как трещал огонь в бочке и медленно пеплом рассыпались ее работы, одним уверенным движением брошенные туда. Папа и мама, хотя и сочувствовали, были действительно рады тому, что их дочка после выпускного осталась дома. Зои проклинала то лето — последнее, до того, как случилось наводнение. Затишье перед бурей. Она избавиться не могла от жгущего грудь разочарования, потому что дом, родители, болота — все напоминало ей о том, что она провалилась. Ведь в Чикаго нет болот и назойливых родителей-мух. Стыд заставляет сжать веки до боли, до искр: Зои мечтала тогда только об одном — как бы из Далви сбежать. Зои помнит Лукаса. Тот грустно-растерянный вид брата, безрезультатно пытавшегося развеселить ее привычно-колкими шутками. Помнит, как в сентябре того же года его отстранили от работы в Новоорлеанском университете: давно находившийся в ремиссии, добившийся успехов в компьютерных науках Лукас неожиданно для всех развязал драку с одним из лаборантов. Он вернулся, зная, что дома ждут недовольный отец и перепуганная мать, готовые отправить сына на еще один адский круг исследований врачей, — Зои кажется, Лукас вернулся к ней, чувствуя, как сестра тонет в болоте родного поместья. Ведь он лично знал, каково это, пока не уехал в университет. Грудь сдавливает плач. Она начинает всхлипывать, задыхаясь слишком громко, забыв, что вообще-то ей надо сидеть тихо, и приходит в себя только тогда, когда слышит под собой чьи-то частые шаги. Зои от страха роняет фотографию и резко зажимает себе рот. Быстро перебегая в угол чердака, прячется за пыльные стеллажи, беря в руки первый попавший тяжелый предмет, которым можно оглушить, и взгляд не отводит выжидающе от чуть прикрытого люка. К ней в итоге так никто и не заходит. На следующий день Зои перебегает в гостевой дом. Мия кричит из подвала, но Зои принципиально на помощь к ней не приходит: пусть та сама со своей жуткой «дочерью» разбирается. Это они вдвоем виноваты во всем: Мия с Эви попали в их дом, принеся с собой «щедрые дары», и все обрело какие-то гиперболизированные формы, которыми пугают городских, действительность скатилась в жуткий сельский гротеск, будто вышедший из классических ужасов о каннибалах с Юга. Зои видит одни и те же картины, рваные и трясущиеся: как стены трясутся от грохота топора отца, как мамины мотыльки трещат, доедая останки, обвитые плесенью, как Лукаса, чьи руки по локоть в крови, сгорбившейся тенью бродит по домам, за собой издевательски таская тела полуживых-полумертвых пленников — все повторяется снова и снова, словно проигрывать зажевал пленку на кассете. Ливень барабанит по крыше, заливая тухлой водой и так сырые земли — но их дом стоит и не тонет. Эвелина возникает перед ее глазами внезапно и приказывает ей отдать свои старые куклы. Зои, не стесняясь, шлет ее «куда-подальше», и слышит, как со двора доносятся крики матери, орущей на дочь за то, что она отказывается делиться с «сестренкой». Отец пытается отрубить ей руки и ноги, заливаясь злорадным хохотом, громом перекатывающемся в его горле, и любит загонять ее, как добычу, в узкие и темные места, откуда выход есть только один, как, к примеру, в затопленный подвал гостевого дома — он запирает ее там, приговаривая, что, раз она не хочет быть с ними, пусть тогда сидит в углу. Мать плюется жгучей желчью, что кожу разъедает при попадании, и кидается на дочь с кулаками, обвиняя ее в неблагодарности, тупости и гордыне: «Мы тебе все отдавали, все — без остатка, и никогда не отказывали, даже когда ты сказала, что хочет податься в писатели! Ты в ответ — избегаешь нас, будто мы прокаженные. Неблагодарная девчонка. Спустись с небес на землю и перестань думать, что ты лучше остальных!» Все ее близкие — очевидно больны, и Зои боится, как бы ей самой остаться в здравом рассудке и не превратиться в злобную карикатуру себя. Плесень разрастается дальше и дальше, она проникает даже на чердак. Болотные воды заливают участок, слегка затапливая трейлер. Зои еле передвигает ногами, бегая по двору от родителей, застревая в грязи, пачкаясь в ней с головы до пят, и до последнего держится, чтобы не впасть в истерику от навязчивых мыслей, что роем кровожадных мух трещат в голове — она давно уже потеряла себя. Зои чувствует, как вязнет глубже от одного движения, рывка, сделанного в сторону выхода. Она тонет в этой болотной тине, на которой стоит уже триста лет семейное поместье. И отчаянно хочет сбежать. Но каждый раз продумывая план, почему-то вспоминает о Лукасе. Лукас за ней не гоняется, желая просто избить, чтобы поднять себе настроение, не обливает ее грязью и не бросается колкостями, как раньше, а ведет себя удивительно спокойно. Он подкидывает к ее трейлеру пакеты с едой и прячет диски с фильмами, найденными у взятых в плен людей, под подушками дивана на чердаке — откуда-то он узнает, что сестра там любит прятаться, и даже не предпринимает попыток прогнать ее из своего любимого укрытия, как делал это раньше. Она потирает ноющую шею и, вздрогнув, резко оборачивается, осматриваясь вокруг. Зои отделаться не может от мурашек на спине — скользяще-липкого ощущения чужого пристального взгляда. В полуразрушенном амбаре без конца гремит и грохочет техника. Зои пристально наблюдает за тенями, бегающими по гниющим доскам, высматривает брата, все что-то мастерящего, запоминает его действия, расставленный хлам внутри, опасаясь, как бы все это не оказалось камерой пыток, специально для нее построенной. Лукасу верить нельзя. Как бы того ни хотелось. Лукас неожиданно поднимается на чердак, где Зои прячется, пока двор размывают зимние ливни. Она реагирует быстро, хватаясь за деревянный дробовик и занося им над головой брата, чтобы ударить и, спрыгнув, побежать со всех ног. Но он отшатывается в сторону, увернувшись, и отшучивается в привычной себе манере: «Не ссы, я тебя не трону… пока ты сама не захочешь». В эту секунду затишья она отчего-то ощущает себя вновь восемнадцатилетней, будто возвращается в те времена, когда они с братом часто спорили и подкалывали друг друга, отпуская сальные шутки, за которые всегда влетало от мамы только Лукасу. Зои глаза закатывает и в ответ бросает ему короткое: «Извращенец», — еле сдерживая смех, видя, как Лукас, надувшись, как от оскорбления, и заметавшись на месте, возмущается искренне, словно не понимает, почему это он для нее вдруг стал «таким». Она будто вернулась в тот день, когда, занимаясь йогой, заметила на себе его пристально-изучающий взгляд: он так загляделся, что начал наклонять голову в такт движениям ее растяжки. Ее всегда забавляло то, как Лукас остро реагировал на это слово. «Смейся-смейся», — он выдыхает обиженно, хотя перед этим, казалось, долго собирался с мыслями, чтобы ответить, и берет в руки коробки с рождественскими украшениями, где лежат гирлянды. Лукас как ни в чем не бывало делится с ней тем, что хочет повесить их в своем новом убежище, где ему осталось сделать лишь небольшой «косметический» ремонт. Он, выходя, как бы «кстати», предлагает ей жить вместе в амбаре, обещая, что совсем скоро его берлога превратится в занимательное место, безопасное, и там до нее родители никогда не доберутся, а даже если они забредут туда, то выйти оттуда целыми уже не смогут. «Ты можешь положиться на меня, Зои, помнишь — как в старые-добрые. Я не кусаюсь». Страх, внутри притаившийся, мышцы заставляет оцепенеть — Зои почти кивает ему одобрительно, не обдумав. В чистоту намерений брата ей хотелось бы верить — но верилось слабо. Лукасу доверять нельзя — его больной голове даже не нужно быть захваченной плесенью, чтобы плодить жуткие фантазии и воплощать их в жизнь. Зои в руке сжимает уверенно иссохшую детскую голову — первый ингредиент для сыворотки, исцеляющей от Эвелины-отравы, — и представляет, как наконец будет вдыхать полной грудью за пределами болот. Ее взгляд ослепляет вспышка, вырывающаяся из щелей дряхлых деревянных стен убежища Лукаса — брат будто специально ей напоминает о своем существовании. Объектив ностальгии на глазах держится крепко, янтарной сепией оживляя лица родных, — Зои селится в собственных воспоминаниях, хватаясь за них, как тонущий за тонкие ветви над трясиной. Она прячет ценный ингредиент в коробку и, снова сидя на чердаке, через окно наблюдает за весело-светящимся амбаром, в глубине души надеясь, что зараженного Лукаса еще можно попробовать спасти.