Февраль

Это произошло февральским вечером. Город только-только вновь покрылся легким слоем инея, напоминавшим скорее пыль, чем привычный снежный налет. Шумели машины, сломанные уличные фонари устало подрагивали тусклым светом, люди проходили будто бы сквозь меня, то и дело напоминая о своем существовании ударом в плечо. Тогда я, томимый скорым возвращением в новокупленную на прошлой неделе квартире, шел с Пайк Плейс Маркет — крупнейшего рынка города. Дом, в котором я жил, являлся старым зданием, явно требующим капитального ремонта. Тем не менее, стоял он посреди города и не вызывал отвращение у прохожих — наоборот, я часто замечал заинтересованные взгляды высокомерных туристов, с энтузиазмом и напыщенным пафосом рассматривающих целый ряд убогих домишек. Признаться, сам я тоже иногда видел в обшарпанных кирпичных стенах завораживающую красоту. Но в тот день ничего в Сиэтле не могло казаться мне красивым. Несколько часов назад я узнал о своем отчислении, и ничто не могло в этом городе облегчить разочарование и злость, которое испытывал я в этот февральский вечер. Я был зол на себя, разочован собой, и мерзкий трехэтажный дом только напоминал мне о собственной ущербности. Подходя к ступенькам уже знакомого крыльца, перед собой я заметил ее. Несколько мгновений я простоял в ожидании того, как женский силуэт откроет прозрачную дверь подъезда. Несмотря на легкие черты фигуры, в ее движениях улавливалась тяжесть и неконтролируемость; она была пьяна, и, когда бледные пальцы в очередной раз уронили маленькую связку ключей, я с видимым раздражением потянулся рукой за ними. И тогда я узнал ее. Когда торжественный звук открытой двери позволил ей спустя пару шагов облокотиться на стену, я вгляделся в ее лицо. Сквозь пелену опьянения в тот момент было сложно понять, что выражалось на нем, но сомнения развеял хриплый, слегка прокуренный мелодичный голос. Я не могу вспомнить, что она сказала в тот момент; было ли это простое «спасибо»‎ или очередная присущая ей грубость, но одно я осознал точно: девушка, едва стоявшая передо мной, изменилась. Темные корни, появляющиеся из окрашенных в светлый оттенок прядей короткостриженных волос только издалека напоминали о том, что когда-то они имели среднюю длину и часто заплетались в хвост. Одежда ее имела вид такой, будто бы в ней она только что проснулась: мятая футболка со следами от пролитого пива, клетчатая рубашка, напоминавшая скорее типичный атрибут внешнего вида дальнобойщика, чем хрупкой девушки, стоявшей передо мной. Единственным знаком прежней роскоши, присущей моей старой знакомой, было плотное ухоженное пальто телесного оттенка. И только ярко-голубые глаза все еще веяли холодом, тем самым аристократичным и надменным холодом, которым она одаряла каждого человека. Я перекинул ее руку через плечо. Практически безжизненное тело послушно повиновалось жесту и нехотя перебирало ногами. Все еще держа в ладони связку, я взглянул на них: на ключе от двери виднелся номер «27»‎. Третий этаж, как и мой. Сначала проводил к лифту; несколько раз она спотыкалась, то и дело повисая на моем плече. Когда мы дошли до входной двери, я поймал себя на мысли, что на этом этаже это единственная квартира, чьих хозяев я не видел до сегодняшнего дня. Мне пришлось пройти внутрь и закинуть ее на ближайший диван. Невольно мои глаза уловили скудный интерьер небольшой квартирки: багровые стены оказались совершенно пустыми и только один шкаф, наполовину забитый книгами, разбавлял грустную обстановку главной комнаты. Прямо на полу расположился виниловый проигрыватель, однако я не смог найти ни одной пластинки. На кофейном столике, находившимся прямо рядом с диваном, стояла пустая бутылка и низкий бокал с двумя виски-камнями внутри. В тот вечер я так и не назвал своего имени. Мне показалось, что она все равно его не узнает. На самом же деле в тот момент проявились отголоски моего всегда низкого самомнения. Как она говорила потом, ее единственное отчетливое воспоминание: мое растерянное небритое лицо. И правда, тогда мы оба выглядели жалко, несмотря на совершенно разную историю. С того февральского вечера и началась моя новая бесцельная стадия жизни. Каждый день я проходил в знакомую дверь напротив меня и чаще всего заставал ее в пустой комнате. Казалось бы, будто с момента заселения в этой квартире ничего не изменилось, и если заходя в свою недавно купленную двухкомнатную я чувствовал невыносимую тесноту, то в абсолютно одинаковой квартире под номером «27» передо мной открывалась та самая пустая комната с одиноким шкафом, диваном, рабочим столом и виниловым проигрывателем. И конечно же она, привычно уставшим взглядом ледяных глаз следила за тем, как открывается дверь дубликатом того самого ключа с номером «27». Иногда я видел на ее лице сжатую приветственную улыбку. Очень редко мне удавалось лицезреть на нем что-то большее. Она никогда не говорила, что ее разочаровывает, но я всегда чувствовал, что бремя чего-то ужасного лежит на ее плечах. Плечах, которые через мгновения я целовал в чарующем дурмане этих голубых глаз, внимательно наблюдающих за каждым моим движением. Но в ее жестах, голосе, взгляде оставалась та же грусть и печаль. Я чувствовал, что она мною пользуется, что я всего лишь очередная попытка забыться, какой выступает виски или трава, разбросанные по углам ее квартиры. Но меня это не волновало; я испытывал любовь к ней. Неподдельную мальчишескую любовь, которая, возможно, преследовала меня и в школьные годы, когда она заплетала свои темные волосы в конский хвост. С того февральского вечера прошло два года. Я лежал на кровати в той же огромной пустой комнате и принялся зажигать очередной косяк, располагавшийся во втором ящике тумбочки. Она резко вскочила с постели и, подбежав к виниловому проигрывателю, по прежнему стоявшему рядом с полупустым шкафом, принялась ставить уже знакомый мне первый из двух альбомов Joy Division. — Мне тоже двадцать три, — вдруг произнесла она, так и сидя на полу спиной ко мне. — Что? — переспросил я. — Это произошло в мае восьмидесятого, — голова ее дернулась в мою сторону, пока я затягивался. — Йену Кертису было двадцать три года, когда он покончил с собой. За три года он, вместе со своей группой, создал что-то невообразимо значимое. Но все равно повесился в собственном доме. Я взглянул в окно. За ним многочисленные снежинки снова и снова приземлялись на крыши, балконы и голые ветви деревьев. Я уже не вслушивался в ее монолог; в моей голове крутилась мысль о том, что месяц назад я забыл поздравить ее с днем рождения.