Не место для бабочек III: Клинок доблести

Вольжиф успел подумать, что Ненио вообще никуда уже не пойдет, так и прилипнет к этим статуям намертво. Будет ходить вокруг них, кидаться непонятными словами, обращенными непонятно куда и к кому, вальяжно помахивать свежеобретенным рыжим хвостом и недовольно дергать темными кончиками кицуньих ушей. И он бы даже был этому почти рад, если бы не жуткая промозглость, которая всей своей влажно-морозной тушей заполнила дно котлована: наблюдать за метаниями ошерстеневшей магички было почти забавно. Но — почти, да и холод на деле никуда не делся. И поэтому Вольжиф думал и нервничал целых полторы минуты: а не заблудиться ли где-нибудь поблизости, а не обнаружиться ли истинным чудом уже в новой ставке крестового похода? Дорогу он, кажется, помнит, заклинания в голове держатся крепко — в случае неожиданной встречи с гулями или еще какой нечистью сочетание высшей невидимости и ускорения определенно спасло бы ему жизнь. Вот что его тут держит? И рванул бы прочь, но Ненио с неожиданной для нее рассудительностью наконец-то фыркнула: — Здесь нам пока делать нечего, последовательница. Девочка-паладин, можешь идти вперед, мы последуем за тобой, — и действительно уставилась на Сиилу. Сиила, кажется, внутреннее ошерстенела от таких перемен, но послушно двинулась к серпантину, получив подтверждающий кивок от бледной командира. Бледная-то она всегда, а сейчас и вообще синюшная какая-то, будто вот-вот помрет на месте. И глаза еще такие потерянные, шарятся все по сторонам, будто видят впервые промерзшие чахлые кустики и неразговорчивые балахонные фигурки местных обитателей. Чего она ищет, костерок? Печечку? Может, хотя бы мало-мальски уютный шатерок походный? Так Вольжиф уже поискал. Нету тут ничего. И как эти местные тут выживают, в такой-то собачий холод? Подъем вызвал у Вольжифа куда меньше ярких эмоций — вопреки прошлому опыту разнообразных подъемов, времени он по ощущениям занял куда меньше, чем спуск. Чеши себе да чеши, гули, вон, уже мертвенькие все, не мешают. К тому же с каждым шагом странное место вместе со странными своими обитателями остается все дальше — чем не повод для оптимизма? Но Вольжиф в своей радости умудрился упустить самое главное: отдаление одних неприятностей непременно приближает другие. Сиила дошла до пещеры, перед входом которой они давеча оставили обугленные гульи трупики, и остановилась. Будто входить собралась. — Командор, ты как? — она обернулась к командиру. — Справимся с мертвяками? Командир, выглядящая уже несколько живее этих самых гулей, уверенно кивнула и поджала губы. Ох, плохой знак, плохой знак… — А чего мы пойдем? Это ж у них тут быт, да и живых никого нету поблизости, кроме вон тех, внизу… Пусть, может, гуляют, гулятся?.. Эй, ну куда вы?.. Вольжифа снова никто не слушает; командир только, и та отрицательно качает головой. — Можешь здесь подождать, только невидимость накинь. Мало ли что… — Нет уж! — твердо протестует Вольжиф. Стучит зубами. — Чтобы в-вы там все ценности себе забрали? Пальцы уже дрожат так, что приходится прятать их в карманы. Чтобы никто и никогда не увидел и не подумал, что Вольжиф трусит. Он не трусит! Просто холодно, очень-очень холодно. Ну, и немножко осторожно — гули все-таки, мало ли, что там у них на уме. Гули, вроде, еще и говорящие? А вдруг, чего обидное, вон, командиру скажут? А она ранимая. Вольжиф беспокоится, да. В пещере воняет… гулями. И тухлым мясом. И тухлым гульим мясом. Где-то в боковом коридоре слышится чавканье; кажется, одному из балахонных все-таки не повезло, и никакая страшная магия, заставляющая гулей просто ложиться и умирать, не сработала. Криков не слышно — значит, мертвенький уже. Вольжиф кривится, морщит нос, чешет левый рог — не нервно, а чтобы задубевшие от холода пальцы размять. Рог — он же шершавенький, немного ребристый. Самое оно, чтобы разминать одеревеневшие подушечки или когти точить. А еще рог всегда чешется, когда Вольжифу осторожно. Ланн идет впереди, принюхивается так, будто совсем вонищи не чувствует. У Ланна все хорошо, Ланн, небось, еще и находит аромат вполне аппетитным. Кто знает, чем питаются монгрелы, когда никого не ловят на охоте? Может, друг другом? Солят там в какой-нибудь пещере монгрелятину и угощаются потом. А что? Сам же говорил, живут они недолго. А мертвый монгрел все еще… фу! Даже гипотетически думать об этом противно. А Ланн просто странный, вот и весь разговор. Сильный, добренький, но жутковатый и очень странный. — Боишься? — шепчет Дейран над самым ухом. Вольжиф даже перестает трястись от холода. И начинает — от негодования. — Сам боишься, — буркает он. Дейран сдавленно кашляет, плохо маскируя саркастичный смешок. Сволочь-то какая, смешно ему. Вольжифу тут одному, что ли, ни разу не смешно? Ненио не считается, у Ненио со дна котлована лицо ни на капельку не изменилось; кицуне вообще как эмоции проявляют? Лисьи морды вообще выражают что-то, кроме оскала или отрешенности? А как они разговаривают, если у них… ну, морды? Длинные, зубастые. Лисы же не разговаривают, так почему кицуне… — Назад! — кричит Ланн, отталкивая командира; та заваливается назад, на Сиилу, инстинктивно подставившую руки. Камелия вместе с Ненио и хмурым Лимом реагируют медленнее остальных; там, где только что стоял Ланн, из холодного камня поднимается огненный столб, бьет в низкий каменный потолок. Ловушка! Дурацкая, простая, как ломаный золотой! И чего однорогий не заметил?.. Позубоскалить времени, однако, уже нет совсем: осторожность позволяет Вольжифу удачно выскольнуть из-под летящей с потолка каменной глыбы и даже утянуть за собой зазевавшегося Дейрана. Жалко же дурака. Хоть и дурак. И зануда. *** Потолок падает на Камелию с огромной скоростью. Перед глазами — не реально, глубоко в мыслях, — проносятся картинки из прошлого, с самого раннего детства, еще безмятежного, без Мирейи и дара. Она видит свои первые убийства, мамин ужас, папину брезгливость. Видит розовые подушки и решетки на окнах; первый тайный выход в город, первый секс — и первое убийство после секса. Видит страх быть пойманной, видит облегчение, когда никто — абсолютно никто — не связывает «воспитанницу» благородного лорда Гверма со свежим трупом в ближайшей к дому подворотне. Картинки скачут; Камелия зажмуривается, хочет прикрыть голову руками, но понимает, что не успеет. Сердце сжимается и подскакивает к горлу, в уголках глаз становится горячо и колюче, в коленях — дрожь и слабость. «Так вот, каково это — умирать…» — думает она. Какая-то сила — чужеродная, но непредсказуемая, медленно, не намного быстрее, чем падает потолок, тянет ее непослушное тело в сторону. За шкирку, как котенка, сила швыряет ее на холодный камень, и Камелия вскрикивает — но не слышит своего голоса из-за поглотившего зал грохота. И кричит снова, когда время возвращается к своей нормальной скорости, перестает течь так медленно и мучительно — теперь Камелия кричит от боли. Открывает глаза и видит свои бедра, но не видит голеней — зато отлично может разглядеть груду серых камней там, где они должны быть. Теперь время ускоряется, бестолково бежит вперед: мыслей о смерти нет, да и никаких мыслей нет, только боль — так больно не было никогда, и так страшно — тем более. Рыжая башка алхимика мечется рядом, смазывается из-за выступивших-таки слез, светится желтоватым фонарем нимба. Камелия сжимает губы, обреченно мычит, дышит рвано и быстро — вспоминает, кто она и где. Наконец-то возвращается в реальность, заставляет себя думать, что ногам не больно. — Пальцами шевелить можешь? Пальцы шевелятся где-то там, в крошечной полости под завалом; Камелия уверена, что они шевелятся. Иначе почему при каждой попытке так больно? Кивает, на всякий случай — трижды. Крепче сжимает зубы, когда Лим расталкивает несколько небольших камней, освобождая кусочек смятой голени от завала. Камелия пытается сесть, стряхивает с ладоней каменную крошку, смешанную с кровью, пытается призвать лечебное заклинание — но ничего не выходит, ни единой золотой искры. Вспоминает все заклинания и заговоры, какие успела изучить и запомнить, но не находит ничего полезного. Алхимик бормочет что-то себе под нос, теребя мятый пергамент. У пергамента отсутствует уголок, и он, конечно не сработает… а, нет, послушно рассыпается в мягко светящихся руках. Пальцы аазимара перехватывают ее бедра, и боль ненадолго уходит; призрачная форма, да еще и какая-то частичная-скоротечная, позволяет Лиму вытянуть Камелию из-под завала. Боль возвращается с новой силой, как только он убирает руки прочь. Звенит склянками, хрипло, рвано матерится — почти неразборчиво. Вытягивает из сумки несколько целых флаконов, высыпает в завал осколки разбитых. Капли жидкости с шипением рассыпаются по каменным обломкам. Где остальные? Почему не ищут их? Сдохли, что ли?.. Камелия тяжело дышит, снова пытается призвать лечение и снова терпит неудачу. Обращается к духам, но они ее панических мыслей, кажется, вовсе не слышат — ни слова, ни звука, ни крохотного движения вокруг. Ничего. — Перебились, — Лим пожимает плечами. Выглядит невредимым, едва поцарапался — на щеке тонюсенький, будто в насмешку над Камелией, кровавый потек. — Все лечебные. Половина нелечебных. Снова пожимает плечами, рвано, нервно. Садится рядом на колени, тянется к изуродованным ногам — нет, нет! Пусть не трогает, пусть исчезнет, сдохнет, растворится! Камелия шипит, когда пальцы аазимара касаются изломанной голени, хоть и не чувствует боли. Она чувствует кое-что пострашнее — страх, беспомощность. Зависимость. В конце концов, чего стоит этому психу запихнуть ее под камни и сказать, что она не пережила обвала? Она ведь… для него — такой же расходный материал, как и он для нее. Вот только Камелия нацеливалась на Ланна, а Лим, похоже, на Сиилу. Странный вкус, но и ее — ничуть не лучше. Похожи, похожи… тоже одержим кровью. Не в себе. Камелия чувствует побратима — и боится быть беспомощной рядом с ним. Лим шепчет заклинание лечения, крохотный поток целительной энергии сверкает в полутьме, золотой плетью обвивает голень, почти не принося облегчения. Камелия дышит уже ровнее, с трудом садится и брезгливо — преувеличенно — отбрасывает неумелые руки прочь, сбивающимся хриплым шепотом заклинает сама. Уносит боль — первой. Второй пытается остановить кровь. Третьим заклинанием… напитать бесполезные куски мяса с осколками костей хоть каким-то подобием силы. Хоть чем-то, что поможет выбраться из этой пещеры живой, с алхимиком — а лучше без него. И без командора с ее ручным зверьком, и без Арендея с его вечным ядом, без рогатого вора и блаженной недожаренной ведьмы. Без Ненио, из-за которой они здесь оказались, без тупой, как пробка, Сиилы с ее этими вечными фразочками про Свет и Наследницу, без всего этого крестового похода — назад, в Кенабрес, где было безопасно. К Хоргусу с его безразличием, к горячей еде и сладкому вину, к свеженьким слугам, набранным уже в опустевшее было имение. Туда, назад — и поскорее… нужно только… постараться… — Бездна… — ошарашенно произносит Лим. Из забытого ими коридора, не засыпанного ровно ничем и, похоже, единственного, ведущего из этого закутка куда-либо, на Лима и Камелию глядит пара светящихся красных глаз. А потом еще одна. И еще. От гульей вони закладывает ноздри. От страха окончательно отступает боль — Камелия пытается встать, но одергивает себя. Не получится. Придется прямо так отбиваться — скорее всего, без всякого шанса на успех. Алхимик-то на своих двоих, протиснется мимо нападающих — и оставит им обездвиженный подарок, не прямо, так косвенно убрав единственную, кто понял его предательскую суть. Вот сейчас… сейчас… Камелия уже плетет заклинание призыва — чего-то, какая разница, чего именно — когда понимает, что Лим никуда не уходит. Он встает между ней и наступающими гулями с парой смешных коротких мечей. И, кажется, собирается ее защищать. Полный идиот. Камелия призывает двух некрупных волков, и алхимик вместе с ними бросается вперед, к нежити — Камелия только надеется, что сможет достать до него оставшимися целительными чарами, если что. Теперь ей… все-таки не хочется, чтобы Лим подох. В другой раз. Не сейчас.