Когда взойдёт кровавая луна

Высоко над моей головой рубиновые лучи заходящего солнца ведут борьбу с наступающей темнотой, подсвечивая небеса оранжево-розовым светом.        Я стою посреди леса, и голые деревья трутся сухими ветками между собой, создавая скрежещущий шум, раздирающий в клочья моё сердце, барабанящее в груди от некого волнения, перемежающегося со страхом неизвестности. На мне лёгкое платье длиной чуть выше колена с круглым вырезом и без рукавов. Кроваво-красного цвета. Причудливые оборки струятся от лямок, собираются на талии и ниспадают тканевыми спиральками вниз.        Я узнаю это платье.        Я была в нём в тот день, когда Билл Уизли женился на Флёр Делакур. В тот день, когда пало Министерство. В тот день, когда умерла часть меня. В тот день, когда я покинула мир магии.        Покинула… Сбежала, скорее, пребывая в состоянии ужаса. Захлёбываясь слезами и давясь всхлипами. Бежала туда, куда все мы стремимся в минуты горя и отчаяния. Когда мир вокруг нас становится враждебным, а разум не в силах придумать способ защиты от жестокости.        Я бежала к маме.        Ветер треплет тонкую ткань, пронизывая не прикрытое тёплой одеждой тело, но я совершенно не чувствую холода.        Я пристально вглядываюсь в темнеющую даль леса, укутавшую тонкие стволы деревьев, словно в цепкие объятия, и пытаюсь разглядеть что-то, сама не понимая, что именно.        Небо сменяет цвет, играя красками, как несмышлёный малыш, дорвавшийся до палитры всевозможных оттенков, смешивая их озорными пальчиками, но я не обращаю внимания на неестественное явление надо мной.        Там, в сгустившихся сумерках, в непроглядной чаще, мои глаза вылавливают яркий всполох медно-красного, лучом ярчайшего света прорезающий плотную темнеющую мглу.        Сердце замирает, не отбивая ритм, а глаза мгновенно застилают слёзы. Я хочу сорваться с места и бежать. Бежать и бежать. Бежать навстречу долговязой фигуре, приближающейся ко мне. И тут же хочу упасть на колени и кричать, потому что он не один — их двое.        Моя боль.        Моя радость, что так и не сумела перерасти в счастье. Моё прошлое, так и не перешедшее в будущее. Моя жизнь, вырванная из рук жестоко и безжалостно. Мучительно и беспощадно.        Моё горе.        Никому не рассказанное, ни с кем не делимое — моё личное горе.        Я хочу бежать, но не могу сдвинуться с места — ноги словно приросли к земле, и шага не сделать, не пошевелиться даже… Только плакать, тихо роняя горячие слёзы, согревающие холодную кожу. Только так.        Я не смаргиваю слёзы, боясь, что эти приближающиеся фигуры исчезнут растаявшим миражом, если я позволю себе хоть на долю секунды прикрыть веки.        Поэтому изо всех сил игнорирую жжение.        Прикоснуться бы. Обнять. Всего лишь на мгновение почувствовать их в своих объятиях. Всего лишь на чуть-чуть.        Но я не могу пошевелиться.        Только впиться своими глазами в их глаза, что смотрят молчаливо и испытующе в ответ. Взгляд мечется от одного лица ко второму, жадно впитывая черты. Я так давно их не видела. Не слышала их голоса. Кажется, с прошлой жизни.        Выдыхаю рвано и протягиваю к ним руки, пытаясь ухватить за одежду.        — Простите меня, — сердце разрывается в клочья, исходя кровью, проливаясь слезами. — Простите.        Тянусь к ним изо всех сил, но не могу достать ни до одного.        А они лишь молчат, вглядываясь в моё лицо безмятежными взглядами, такими разными по цвету, но такими одинаковыми в своей умиротворённости. Зелёные, цвета молодой листвы по весне, и голубые, зачерпнувшие синеву из моря в летний солнечный день. Такие чистые. Такие светлые.        Такие живые.        Я не знаю, сколько горя способна вынести. Я не знаю, где предел моей боли и моим страданиям. Они разрывают меня изнутри, хотя я так сильно стараюсь скрыть свою боль. Так стараюсь, что боюсь взорваться однажды.        — Простите, что я живу, — давлюсь рыданиями, тщетно пытаясь сделать хотя бы шаг к ним, — а вы нет, — мой голос срывается в дрожи. — Простите за то, что оказалась такой плохой подругой. Я так хочу уйти с вами, — я умоляю их, прошу. — Заберите меня с собой.        Но Рон и Гарри молчат в ответ на мою просьбу.        — Ты не могла уйти тогда и теперь не сможешь, — произносит Рон, и моё сердце обжигает острой болью при звуке его голоса. — Ты должна пойти к нему, — он одаривает меня кривой улыбкой, убивая нахлынувшими воспоминаниями. — Он ждёт тебя.        — Кто? — недоумение звучит в моём голосе.        — Ты должна постараться рассмотреть, — Гарри кивает подбородком куда-то мне за спину. — Обернись и увидь.        Поворачиваюсь в указанную мне сторону, но позади меня всё тот же лес, и я совершенно ничего вижу.        — Но там никого нет, — сдавленно произношу я в искреннем непонимании.        Когда я оборачиваюсь обратно — возле меня только пустота. Сухая листва шуршит под ногами, и я, устремляя глаза в небеса, захлёбываюсь воздухом. Из-за темнеющего леса встаёт кровавая луна. Полная и огромная — настолько, что алое зарево накрывает своим свечением весь лес впереди меня, надвигаясь багровым покрывалом, заливая всё на своём пути тем цветом, что обозначает кровь… Просыпаюсь внезапно с бешено колотящимся сердцем и некоторое время не могу осознать, что это всего лишь сон, а я сама нахожусь на больничной кровати в лазарете. Подушка под моей щекой мокрая от слёз, а кожу стянуло так, что мне кажется, она вот-вот треснет. Мои веки опухшие, а губы сухие и потрескавшиеся. Голова тяжёлая и мысли вялотекущие — словно я выпила чересчур много вина, а теперь мучаюсь похмельем. Гарри. Рон. Они не снились мне ни разу с тех пор, как погибли. За все эти годы. Первое время, уставившись в окно немигающим взглядом, я мечтала о том, чтобы увидеть их хотя бы разок во сне. Я даже произносила молитвы всем богам, умоляла пустоту, но увы. Их образы, так тщательно оберегаемые моей душой, со временем блёкли, а голоса стирались в памяти. Однажды у меня случилась настоящая истерика, когда я не смогла воскресить в мыслях звучание смеха Гарри — моё горло сжалось: я не могла вдохнуть, а тело изошло дрожью, и зубы стучали так сильно, что я думала, они просто сломаются. Хорошо, что мама тогда была дома и смогла вытянуть меня из поглощающей истеричной паники. Я не хотела принимать то, что время безжалостно стирало во мне те вещи, которые я никогда не должна забывать. Я ненавижу себя за то, что всё же забываю. Ненавижу. Этот сон вызывает во мне очередные слёзы, застилающие глаза, и я не могу избавиться от ощущения присутствия двух дорогих мне людей — не так быстро после того, как увидела их спустя почти десятилетие. Пусть и не наяву. Приглушённый стон за моей спиной привлекает внимание, и я, обернувшись, тут же вскакиваю с постели, игнорируя лёгкое головокружение. В несколько шагов преодолеваю короткое расстояние и в который раз падаю на колени перед постелью, где находится Сьюзен. Она спит, и я дотрагиваюсь невесомо до её руки, облегчённо выдыхая — тёплая. Прислушиваюсь к дыханию девушки и в который раз вытираю сорвавшуюся слезу. Невилл вчера сделал ей укол с успокоительным, а мне же достались кружка ромашкового чая, кусок льда, завёрнутый в хлопковую ткань, да обработанные раны. Всего пара взглядов на меня, и Лонгботтом, поджав губы, сверкнув при этом глазами в глубоком сочувствии, оставил меня одну — в чём, собственно, я и нуждалась больше, чем в душевных разговорах. Я даже не помню, как уснула. Поднимаю глаза, всматриваясь в узкое окно, находящееся практически под потолком, отмечая, что время близится к утру. Бросаю на Сьюзен ещё один взгляд и возвращаюсь в свою постель. Переворачиваю подушку на другую сторону, и сухая наволочка приносит хоть какое-то облегчение. Тупо пялюсь в потолок, пересчитывая доски. Но вчерашние события не позволяют разуму отвлечься. Я думаю о нём. О Малфое. Я не понимаю его. Совершенно. Он настолько сложный человек, настолько замкнутый и непостижимый… Что творится в его голове? О чём он думает? Зачем ведёт себя так непредсказуемо? Я знаю, что он смотрит на меня — чувствую его взгляд, хотя и не вижу его самого. Это началось ещё тогда — в зале заседаний в Визенгамоте. Тогда я впервые ощутила на себе его взгляд. Эти глаза, прошивающие насквозь. И нужно быть честной, признавая: именно это ощущение придало мне сил. Не позволило прогнуться под ужасающим взглядом змеиных глаз, удержало от проявления слабости перед лицом чистейшего зла. Это ощущение вселило в меня уверенность не в собственной силе — я бы не смогла противостоять Волдеморту — а чёткое убеждение, что я перенесу уготованные мне пытки и выживу, сохранив при этом свой рассудок. Ощущение, что я не одна. Моё сердце всё так же колотится в груди, но уже не от страха, а от смятения. Я вчера едва его не поцеловала. Сама. Добровольно. Я так нуждалась в поддержке — в нерушимой стене, на которую могла облокотиться и перевести дух. В плече, на котором могла поплакать, не скрываясь. И он дал мне это — так, как мог. Усмехаюсь горько — ведь мне неизвестно, что он ещё может. На что ещё способен. Малфой. Драко. Если бы не охрана — я бы сделала это. Он был не против — я видела в его глазах, прочитала в его движениях, услышала в его дыхании. Я хотела этого… И он тоже. Тоже хотел. Впору испугаться, разозлиться на себя, отругать за подобные мысли и презирать себя за то, что позволила даже подумать о Малфое в таком ключе, да и вообще — думала о нём. Но я не чувствую в себе ни отвращения, ни презрения. И я совершенно спокойна. Возможно, истерика выжгла меня эмоционально настолько, что попросту не могу чувствовать на данный момент ничего. Я не знаю, как описать то, что творится внутри меня — это не определённая эмоция, имеющая название и обозначение, нет. Это целый ворох переплетённых между собой чувств — неопределённых и нуждающихся в тщательном разборе. Как-то я обвинила Малфоя в том, что он играет мной — пытается сломить или наказать, демонстрируя превосходство, но дело в том, что этот волшебник настолько чистоплюй, что никогда в жизни не прикоснулся бы к грязнокровке, пусть даже преследуя некую цель. Нет, он бы придумал множество других способов — более изощрённых. Он целовал меня под влиянием момента, в попытке что-то доказать или ещё по какой-то причине, но делал это добровольно. У меня в руках оказалось столько вещей, касающихся Малфоя, о которых я раньше и понятия-то не имела. А теперь я знаю о нём больше, чем когда-либо. Мне известен его запах. Это некая смесь средства для бритья, парфюма и того самого — особого мужского аромата. У него свой собственный, присущий лишь ему запах. Малфой пахнет приятно. Я знаю, каковы его губы на ощупь и на вкус. Мне доподлинно известна каждая чёрточка его лица — он позволил мне изучить чёткие линии в непосредственной близости. Эта его раздражающая привычка крутить волшебную палочку в руках и прямой взгляд, проникающий прямиком в душу, выискивающий нутро, чтобы тут же приняться за пристальное разглядывание того, что же прячет в себе тот или иной человек. Он стал мужчиной. Не в том, примитивном понятии взросления, связанного с биологией. Здесь иное. В его глазах я всё ещё вижу того злобного, избалованного вседозволенностью подростка, но там есть ещё кое-что: знания, приобретённые годами жизни в условиях Нового мира, некая искушённость и если не мудрость, что пока недоступна Малфою в силу возраста, то нечто похожее по понятию — опыт. Продуманность. Замысловатая сообразительность. Годы отполировали в нём старые грани и создали новые — острые, как черты его лица, и твёрдые, как его характер. Я так презирала Малфоя вначале — всегда, если быть откровенной, но сейчас, копаясь в себе, не могу выудить то самое презрение. Глупо надеяться, что это просто испарилось — я думаю, это чувство погребено под ворохом других, не менее сильных, но в данный момент более ярких ощущений. Я не доверяю ему, мне чуждо его мировоззрение, и я презираю его положение в этом мире, что когда-то был моим домом. Но вместе с этим я не могу не признать, что защитная стена, возведённая мной, медленно покрывается трещинами. Я закатываю длинные рукава тюремной одежды и осматриваю гладкую кожу. Раны, созданные раздражением от постоянного контакта со щёлочью, давно зажили, не оставив после себя и следа. Он побеспокоился об этом. Вчера Малфой опять помог мне — я понимаю. Но вот только почему? Удивительно необъяснимый человек. И я была бы полнейшей дурой, если бы считала, что Малфой добрейшей души человек, вынужденный скрываться под панцирем цинично-жестокой сволочи — он не такой. Возможно, время, некие события и суровые испытания убедили его, что в жизни не существует ничего абсолютно необходимого — он просто всем пресытился и теперь в моём обличии нашёл нечто, что позволяет ему почувствовать… хоть что-то. Но он остаётся всё тем же невыносимым, горделивым и заносчивым слизеринцем — пусть и повзрослевшим и научившимся скрывать свои истинные мысли и эмоции. Я могу бесконечно размышлять о Малфое, делая выводы о его сущности, и при этом прийти к неправильным умозаключениям. Потому что он не поддаётся никакому анализу. И эти чёртовы ноги… И закатанные рукава рубашки, обнажающие предплечья с виднеющимися венами, выступающими при каждом напряжении его рук… Да, он определённо стал мужчиной. Звук открывающейся двери вырывает меня из мыслей, и я тут же поворачиваюсь к утреннему посетителю. Посетительнице, если быть точной. Ровена заходит тихой поступью, держа в руках поднос с едой, судя по поднимающемуся пару. Я наблюдаю за ней, не произнося ни звука. Женщина ставит посуду на ближайшую тумбочку и тут же направляется к Сьюзен. Ровена обеспокоенно прикасается к лежащей девушке, проверяя температуру, и хмурится, натягивая одеяло повыше. В её движениях я узнаю себя. Прочищаю горло, и она, вздрагивая, переводит взгляд в мою сторону. Я сажусь на постели и подтягиваю колени, обхватывая их руками. Царапины на лице саднят, и я знаю, что если прикоснусь к носу, то почувствую боль. Могу только представить, как я выгляжу сейчас. Внезапная мысль простреливает голову острой стрелой — вчера Малфой увидел меня именно такой: с обрезанными клочьями вместо волос, разодранным лицом, опухшую от слёз и едва не катающуюся по полу в истерике. Смущение затапливает меня горячим румянцем вперемешку с чисто женским стыдом за собственный внешний вид, но… Он ни взглядом, ни словом, ни единым жестом не показал своё отвращение. Дура, одно упоминание о твоей крови должно вызывать в нём отвращение, что такое потрёпанное лицо в сравнении с этим. — Я принесла тебе поесть, — произносит Ровена полушёпотом, и я киваю ей в ответ.        Она, не скрывая своего интереса, в открытую рассматривает моё лицо, а потом всё так же невозмутимо исследует мою новую причёску. Сжимаю губы и часто-часто моргаю.        «… Они отрастут, Грейнджер…»        Я слышу эти слова, звучащие в твёрдом убеждении так чётко, будто он произносит мне их прямо на ухо.        Не буду плакать. Не буду.        Но Ровена, видимо, прекрасно видит и моё состояние, и мои попытки уговорить себя быть сильной. Женщина глубоко вздыхает и, бросив обеспокоенный взгляд на Боунс, произносит полушёпотом:        — Идём.        Смаргиваю некую заторможенность, понимаю, что устала. Очень устала.        — Куда? — задаю вопрос, впрочем, тут же поднимаясь с постели.        Ровена уже стоит у выхода, и её рука обхватывает дверную ручку.        — В Дезинфекцию, — она смотрит на меня многозначительным взглядом, и я поджимаю губы. — Тебе нужно привести свои волосы в порядок.        Я застываю возле постели Сьюзен, внимательно исследуя её внешний вид, пытаясь оценить состояние девушки. Я опасаюсь оставлять её — мне не хочется, чтобы она была одна, тем более когда проснётся. — Она поспит ещё некоторое время, — слова Ровены прерывают мои беспокойные мысли. — Не будем её тревожить.        Мне нужно умыться и осмотреть свои раны, а ещё я остро нуждаюсь в смене одежды, не говоря уже о нижнем белье. Поэтому, с тяжёлым сердцем, окинув прощальным взглядом Боунс, — я тихо выхожу из лазарета, следуя за Ровеной. Моя голова опущена, плечи ссутулившиеся, но это ни в коей мере не демонстрация моего поражения или надлома. Нет. Просто я не хочу лишний раз показывать своё повреждённое лицо. Непривычная лёгкость на голове отдаёт острым уколом в области сердца, и, когда ветер подхватывает пряди волос, бросая мне в глаза, напоминая, — я готова вновь расплакаться. Готова, но не стану. В Дезинфекции несколько девушек испуганно стреляют взглядами в Ровену, и, едва заметив меня, — быстро покидают помещение.        Ладно.        Пока женщина передвигает что-то в маленькой каморке, подхожу к зеркалу, мысленно подготавливая себя к тому, что мне предстоит увидеть.        Вряд ли я выгляжу хуже, нежели чувствую себя. Опираюсь руками о белую потрескавшуюся раковину и пристально всматриваюсь в своё лицо, оставаясь бесстрастной.        Левая часть лица изодрана острыми ногтями, покрасневшая кожа воспалена и слегка припухла. Там, где ногти особенно глубоко впились в лицо, виднеются сгустки уже свернувшейся крови. Нос опух, и фиолетовый отёк не особо красит мою внешность, но весьма органично вписывается в общую картину повреждений. Прикусываю губу, ощущая лёгкий всполох боли, понимая, что кожа сухая, и мелкие трещинки, едва затянутые прозрачным слоем эпителия, прорываются от неосторожного движения, начиная кровить.        И волосы. Мои прекрасные, густые и длинные волосы.        Поседевшие, всклокоченные, торчащие рваными прядями.        Словно олицетворение меня самой.        — Это всего лишь волосы, Грейнджер — они отрастут, — шепчу, едва размыкая губы, но не могу контролировать своё расшатанное внутреннее состояние, и мои глаза предательски слезятся.        Тихие шаги за спиной не позволяют поддаться жалости к себе самой же, и я разворачиваюсь к Ровене, замершей в дверном проёме. Металлический блеск привлекает внимание, и я с нескрываемым интересом разглядываю ножницы в её руках. Прекрасно — я теперь даже ножницы рассматриваю так, словно они произведение искусства, не меньше. Она кивает мне на деревянный ящик, несомненно выуженный из недр той же каморки, и я молча сажусь на хлипкую конструкцию, смотря прямо перед собой. Я не произношу ни звука, когда волшебница мокрыми руками увлажняет мои волосы, и ни разу вскрик боли не покидает мои губы в те моменты, пока она пытается расчесать спутанные пряди. Ни одна слезинка не срывается из моих глаз, когда металлический лязг доносится до ушей, а глаза ни разу не опускаются на пол, чтобы увидеть каштановые обрезки, когда-то являющиеся частью чего-то большего, нежели просто отсечёнными прядями. — Сьюзен любит тебя, — внезапно произносит Ровена, и мне приходится взять несколько секунд, чтобы осознать, о чём именно она говорит.        — Она дорога мне, — отвечаю твёрдо, хоть и голос мой хрипит немного.        Ровена молчит. Продолжает щёлкать ножницами сосредоточенно, а я же просто не хочу говорить. Вообще.        — Это место пробуждает худшее в каждом из нас, — лязг прекращается, сопровождаясь усталым выдохом. — Ты должна принять это во внимание и быть начеку. Всегда.        Не знаю, ждёт ли она от меня ответа или продолжения диалога — я не могу найти в себе сил развивать эту тему. Мне не особо интересен процесс деградации всех этих людей. Меня интересует кое-что иное.        — Вы не пытались бороться? — Ровена замирает за моей спиной. — Тогда, в самом начале?        Теперь уже её очередь не отвечать. Что ж, я не особо надеялась на откровения от этой женщины.        — Мы были разбиты и потеряны, — тихий голос наполняет помещение, и я перестаю дышать, чтобы не упустить ни слова. — Семьи разделили по разным Резервациям, безжалостно отбирая детей у их родителей, разлучая возлюбленных, родственников, не смотря ни на мольбы, ни на слёзы, — она умолкает, громко сглатывая, а я всё так же не дышу. — Знаешь для чего? — этот вопрос не требует ответа от меня, и я молчу, ожидая продолжения. — Чтобы, если кто-то надумал сбежать или сколотить восстание — его близкого, содержащегося в другой Резервации, убили в наказание на глазах бунтующего, — голос женщины окрашивается злостью, и я внутренне сжимаюсь от смены её настроя. — Кто пойдёт на такое? Осознанно убить любимого, брата, сестру или ребёнка? И стоит ли пытаться сбежать, если и бежать-то некуда? — последние слова она практически выплёвывает в воздух.        Что я могу сказать на это? Ровена права — им всегда есть что терять. Даже если у них и отобрали магию — любовь и память о тех, кто не рядом, отобрать не смогут никогда. Да и не пытаются, как оказалось. Эти звери воспользовались самым светлым, что может уместить в себя человеческое сердце, извратив в свою пользу, используя в своих целях привязанность, любовь и кровные узы, оскверняя… Монстры. Когда хлопает входная дверь, впуская поток прохладного воздуха и очередную заключённую, решившую воспользоваться личным шкафчиком с вещами, — наш с Ровеной разговор утихает, так и не развернувшись в полной мере. Она ровняет мои волосы, орудуя ножницами, а я просто смотрю на свои руки, едва удерживая себя от того, чтобы не начать щёлкать суставами. Отвратительная привычка. — Готово, — женщина произносит эти слова, а я же некоторое время продолжаю неподвижно сидеть на ящике, не решаясь подняться и посмотреть в зеркало. «… Они отрастут, Грейнджер…» — Спасибо, — едва слышно говорю в ответ, не уверенная, что меня услышали. С тихим выдохом заставляю своё тело подняться и, не оглядываясь, чтобы ненароком не увидеть своё отражение, выхожу из одного помещения в другое с намерением переодеться. С опозданием понимаю, что нужно убрать обрезанные волосы, но когда я возвращаюсь, то пол чист и ничто не напоминает о недавней стрижке. Мне хочется принять душ и смыть с себя тонкую плёнку пота, ощущения отпечатков чужих пальцев и вчерашних событий, но желание побыстрее вернуться к Сьюзен полностью перекрывает данную потребность, и я спешу обратно в лазарет. Я так погружена в собственные мысли, что не сразу замечаю Ровену, идущую рядом со мной. Она даже не обращает на меня внимания, и я решаю, что мне не надо заводить с ней вежливый разговор. Лишь только при звуке сдавленных криков, раздающихся с лазарета наши взгляды на мгновение встречаются и мы тут же, не сговариваясь, практически бегом бросаемся внутрь. Резким рывком распахиваю дверь, моментально окунаясь в мир сокрушённого отчаяния и неимоверной боли, облачённой в оглушающий крик. Моё тело реагирует быстрее, нежели мозг и я бросаюсь к кровати Сьюзен — на помощь Невиллу, навалившемуся на визжащую и брыкающуюся девушку. Он пытается ухватить её руки и не дать причинить самой себе вред, но Боунс слишком сильна в своей истерике. Оббегаю целителя с другой стороны и хватаю кричащую Сьюзен за руки, прижимая к постели. Боковым зрением улавливаю движения Ровены, отмечая, что она удерживает ноги Боунс. — Держите её, — кричит Невилл, пытаясь перекрыть своим голосом истошно вопящую Сьюзен. — Гермиона!        Мой мозг просто отказывается генерировать мысли, и я действую чисто автоматически, отдаваясь во власть инстинктов. Парень, прижимая тело девушки к постели, тянется другой рукой к тумбочке, доставая длинный лоскут ткани, и мне становится дурно от его намерений.        Я будто попала в один из тех жутких фильмов, где сюжет крутится вокруг психбольницы и её пациентов.        — Сьюзен! — наклоняюсь к её уху, пытаясь говорить спокойно, но у меня не получается взять под контроль собственные эмоции и голос дрожит. — Сьюзен, тише, — повторяю уже ровнее. — Тссс, это я — Гермиона, — я чувствую, что рука Боунс выскользает из моего захвата, так как Невилл привязывает её кисть к кровати. — Всё хорошо, слышишь? — слёзы катятся из глаз, но я смаргиваю капли, проясняя зрение. — Ты в безопасности, — глажу спутанные рыжие волосы. — Я с тобой.        На какое-то мгновения она полностью расслабляется и её взгляд фокусируется на мне — широко распахнутые глаза, полные непонимания и испуга — такого явного, такого чистого, неподдельно детского испуга.        Моё сердце сжимается при виде этого. Я слегка растягиваю подрагивающие губы в мягкой улыбке, но выражение глаз Боунс внезапно меняется и она, дико вращая зрачками, закатывает глаза, а я замираю в ожидании очередного, режущего душу, крика.        — Энтони!!! — Где её кукла? — вскидывает голову Невилл и я облегчённо выдыхаю, глядя на то, что ему удалось привязать ноги девушки. И это ужасное чувство: облегчение и вина смешанные воедино. — Где она?        — Я…я не знаю, — растеряно лепечу, на миг потерявшись.        — Я найду игрушку, — кричит Ровена, уже находясь у выхода. Я даже забыла о её присутствии.        — Прошу, быстрее!        — Энтони. Энтони. Энтони. Сьюзен выворачивается, пытаясь подняться с постели и когда у неё не получается — она просто бьется головой о матрас. Повторяя имя раз за разом. Раз за разом.        — Проклятие!        Голос Боунс становится выше и тоньше, её голова устремлена вверх, а подбородок дрожит мелко.        Я не могу описать свои чувства в этот момент: никогда ещё мне не приходилось видеть подобное вживую и мой разум просто застыл от тяжести ситуации и понимания того, через что проходит эта девушка.        — Дай ей что-нибудь…        — Я и так ввел препарат свыше нормы, — Невилл так и стоит у её ног, нервно потирая веки. — Больше опасно.        — Энтони. Энтони. Энтони, — голос Боунс утрачивает силу и высоту, идя на спад, пока она не утихает вовсе. Резко замолкая.        И эта тишина словно миг перед оглушающим взрывом — всепоглощающим, сбивающим с ног.        Всё её тело — от макушки до кончиков пальцев ног скручивает в жутком спазме и я вижу, как в уголке рта Сьюзен пенится слюна.        — Невилл! — кричу, испытывая сразу панику и внезапный страх пред неизвестностью и растерянностью.        Целитель грязно ругается и тут же бросается за дверь, расположенную в противоположной от главного входа стене. Я же просто цепенею от ужаса.        — Голову набок! — кричит Невилл откуда-то и я, мысленно отвесив себе пощёчину, бросаюсь к Боунс. — Поверни её! — хватаю обеими руками голову Сьюзен и силой поворачиваю в сторону, прижимая к мокрой подушке. — Засунь ложку ей в рот, — перед моими глазами мелькает столовый прибор и я на автомате выхватываю его из рук Невилла. — Следи чтобы язык не запал в глотку. Не позволяй сцепить зубы — иначе она захлебнётся.        Боунс хрипит и выгибается так, что кажется сейчас переломает свой позвоночник в пояснице надвое. Пена изо рта попадает на мои руки, и я на мгновение испытываю страх, что металлическая ложка просто выскользнет из моих пальцев. Её глаза дикие, зрачки расширены до такой степени, что полностью поглотили светлую радужку. Кожа Сьюзен побелела так, что каждая синяя венка чётко просматривается на лице.        — Сьюзен, всё хорошо. Всё хорошо.        — Тили-тили бом……        Я уже не смаргиваю слёзы — я полностью сосредоточена на её состоянии и когда она обмякает в моих руках под воздействием препарата, всё же введённого Невиллом — некоторое время боюсь оторвать от неё руки, продолжая удерживать ложку в приоткрытом рте.        — Твою мать, — подводит итог Невилл и я полностью с ним согласна.        Съезжаю на пол и тупо пялюсь на свои дрожащие руки: мокрые от слюны Сьюзен. Мелкие пузырьки, образующие белую пену, покрывают мою кожу, и я заторможено разглядываю как эти пузырьки лопаются, расползаясь прозрачной жидкостью по моим рукам. Пальцы не слушаются и выглядят скрюченными словно у старой ведьмы.        Ровена так и не смогла найти куклу, но пообещала перевернуть весь лагерь в поисках этого безобразного пупса. Она даже к Малфою ходила — но его в Резервации не оказалось.        Всю ночь я провожу у постели Сьюзен, не отпуская её руку, едва задремав на несколько часов. Произошедшее настолько сильно впечаталось в моё сознание, что я просто не могу позволить себе отойти от кровати, где спит девушка. Мои пальцы растирают связанные тканью тонкие запястья, а сама я сижу на жёстком полу, уперевшись спиной о стену. Усталость накатывает волнами, и иногда я вздрагиваю от того, что внезапно задремала, и моё тело, лишённое контроля разума, расслабляется и я едва не падаю на пол.        Свободная кровать находится в нескольких шагах от меня, соблазняя, но я не могу себе позволить оставить Сьюзен — пусть даже разделяющее нас расстояние отмеряется парой метров. Когда умер отец — меня не было рядом. Я не держала его за руку, не имела возможности ободряюще улыбнуться, безмолвно пообещав, что всё будет хорошо, хотя знала — это не так. Скорбное сожаление затапливает меня изнутри, проливаясь непрошенной влагой…. Когда папа умирал — я была слишком занята поиском крестражей и их уничтожением. Пыталась спасти мир, которому в итоге оказалась не нужна. В Сьюзен я вижу болезненную беспомощность, тягостный недуг… Я вижу в ней то, чем являлся наверняка мой отец. А меня не было с ним рядом. Не было рядом с человеком, нуждающимся во мне так сильно, как никогда до этого. Вот такая я дочь. И пусть моё отношение к Сьюзен возможно является неким искуплением, попыткой вымолить прощение у того, кто уже давно не со мной, но я не оставлю её руку — буду крепко держать. Не оставлю её наедине со своей болезнью. Делаю глубокий вдох и крепко зажмуриваюсь, отгоняя тягостные мысли и рвущие сердце воспоминания. Усталость даёт о себе знать, сдавливая виски ноющей болью и слипающимися веками. Пребывая на границе между сном и явью, я думаю о том, что за целый день так и не увидела Малфоя. Ни разу не почувствовала его присутствие.        И тут же задаюсь вопросом: с каких пор это стало важно для меня — чувствовать его присутствие?        Утром Невилл развязывает всё ещё спящую Сьюзен, заверяя меня в том, что приступ прошёл, и с ней ничего не произойдёт и если она проснётся связанной — то испугается.        — Поверь, — произносит он. — Я знаю, о чём говорю — это уже не первый подобный приступ.        С тяжёлым сердцем я покидаю лазарет, чтобы явится в Дезинфекции для очередного ритуала, связанного с бритвами и кроме того, что сегодня здесь нет ни Кети ни Мойры — ни на что не обращаю внимания.        Я разберусь с ними позже — как только смогу ясно мыслить.        Когда одна из женщин откровенно рассматривает то, во что превратилась моя внешность — я сверлю её прямым взглядом до тех пор, пока она, краснея, не отводит от меня глаза.        Наспех вытираю волосы, собирая мокрые пряди в короткий хвост, и натягиваю одежду на всё ещё влажное тело.        И я продолжаю избегать зеркала.        Стоит мне ступить на улицу — как чувство тревоги и плохого предчувствия затапливает каждую клеточку моего тела, заставляя мышцы одеревенеть.        Заключённые переговариваются между собой на повышенных тонах, двигаясь в одном и том же направлении — к болотам. Прослеживаю взглядом спешащих куда-то людей и упираюсь взглядом в непривычно-плотное столпотворение: гулящее словно пчёлы в улье — копошащееся и слабо колышущееся.        Моё дыхание сбивается, а руки сжимаются в кулаки.        Не думая ни о чём, не анализируя происходящее — направляюсь к толпе. С каждым моим шагом я ускоряюсь, пока в итоге не перехожу на бег, сама того не понимая. В какой-то момент слабая резинка спадает с моих ещё влажных волос, но я даже не обращаю внимания на это.        Я бегу вперёд, пытаясь как можно быстрее добраться к цели и убедиться, что ничего не произошло — хоть моё сердце выстукивает совершенно другое предположение.        Расталкиваю локтями всех, кто преграждает мне путь, пробираясь к водоёму.        Мутная вода затянута тёмно-зеленой тиной: источающей тяжёлый гнилостный запах. Влажный и концентрированный. Высокие болотные травы — с длинными, лентовидными листьями захватили большую часть водоёма, медленно, но уверенно расползаясь по некогда зеркально чистой глади.        Когда-то здесь было огромное озеро — глубокое и широкое, но время беспощадно и рано или поздно всё превращается в разруху. Империи и их императоры, королевства и их короли — всему приходит конец.        Что тут говорить об озёрах.        Сотни лет назад это место дышало жизнью и было домом для сотни существ и живительной почвой для благоухающих растений. Здесь было красиво.        Было.        Сейчас же трупы тех самых животных и гниль некогда цветущих растений опустились на дно, образуя толстый слой ила, уменьшая глубину озера, позволяя солнцу лучше прогревать воду, и камыши с тростником, начиная с краёв, постепенно захватили некогда прозрачную гладь.        Превращая в то самое: дурно пахнущее, вязкое и непроходимое болото.        Я вырываюсь из плотной толпы зевак в тюремных робах и, оставляя их позади, резко останавливаюсь, упираясь взглядом в спины нескольких охранников, застывших в напряжении и тихо переговаривающихся между собой.        Сердце стискивают невидимые тиски и становится больно дышать.        Делаю шаг вперёд.        Глаза наполняются слезами, хоть я и не знаю причину этому.        Ещё один шаг.        Один из охранников, Рутерс, кажется, оборачивается на звук моих шагов, и хмурится недовольно, но не предпринимает попытку остановить меня. Он просто отходит в сторону, открывая мне картину, что тут же выжигается огненным клеймом на внутренней стороне моих век.        Я буду видеть эту картину когда придёт мой последний час, а до тех пор она будет являться ко мне во снах.        Неподалёку от скользкого берега, там, в воде лицом вниз лежит девушка. Её длинные рыжие волосы словно лучики солнца освещают тёмную муть стоячей воды. Как паутинка тоненькие, развивающиеся на лёгком ветерке.        В бледной, вытянутой руке зажат стебель камыша: изломанный и бесполезный в попытке ухватиться и найти в неустойчивом растении опору.        Я ещё не осознаю то, что предстало перед моими глазами: вижу, но мозг отказывается принимать это.        Лики смерти. Кто за свою жизнь видел их больше, чем я? Они многогранны, пугающие. Прекрасно-ужасающие. У смерти столько обличий — не счесть. Я видела многие из них. Смерть смотрела на меня, чрез открытые глаза Молли Уизли, когда та, с синюшным лицом, упала передо мной. Смерть взирала на меня сквозь пламя Адского огня, испепеляя своим присутствием всех, кто был мне дорог. Примеряла маску из лица моей мамы, всматриваясь мёртвыми глазами в никуда.        Смеялась, разинув змеиную пасть, поглощая человека целиком на моих глазах. Подготавливая, обещая….        Кто-то взмахивает палочкой и рыжеволосая девушка приподнимается над водой, а её красивые длинные волосы мокрой массой свисают вниз, закрывая лицо, будто стремятся вернуться назад: туда, где их красота ослепляет, туда, где свобода, туда, где колышутся болотные травы…        Конечности словно плети, утратившие силу опущены и вода тонкими ручейками стекает из них, воссоединяясь обратно с болотной влагой. Ноги опутаны тонкими зелёными стеблями, да так, что приходится применить режущее заклинание, чтобы избавить девушку от этих пут.        И когда отяжелевшее тело опускается на холодную землю с глухим стуком — этот звук проникает в мои уши, чтобы трансформироваться в жуткую мелодию из ужаса, неприятия и режущей боли. Это музыка, созданная мною — внутри меня. Состоящая из нот, написанных кровью на нотном стане из натянутых нервов — на самых высоких линиях.        Я кричу. Кричу, не сдерживая сил и голос мой расходится по всей долине, и стая воронов взмывают в небеса из ближайших деревьев, испуганно каркая. Устремляясь вслед моей боли, хлопая крыльями, словно аплодируя завершённой сцене перед очередным антрактом в бесконечной драме моей жизни.        Вороны — предвестники смерти. Они ждали пока та придёт, а сейчас, когда она взяла своё, сопровождают смерть верной и неустанной свитой.        Я захлёбываюсь криком резко умолкая. Падаю на колени, пачкаясь в грязи, теряя связь с реальностью и только руки мои касаются холодного лица. Вглядываюсь в широко открытые глаза неимоверного оттенка, пытаясь усмотреть там то, чего уже нет. И не будет никогда.        Они пусты. Застыли. Потускнели.        Моросящий дождь смывает грязь из лица Сьюзен, а капли попадают в распахнутые глаза, и я жду, когда же Боунс сморгнёт эту влагу. Смотрю и смотрю.        Но ничего не происходит: она всё так же бессмысленно смотрит в небеса.        Очередной лик смерти, оставленный зарубкой на моей душе. Душе сплошь испещренной изрубцованными шрамами. Обманчиво прекрасный лик смерти.        Утопленница.        Во мне ломается что-то. Я слышу этот щелчок и даже отвожу глаза от тела Сьюзен в поиске источника этого звука, но не вижу ничего кроме…        Ничего.        Я буквально чувствую, как внутри меня образуется огромная дыра — словно бездна разверзлась, выпуская на волю с чёрной пасти полупрозрачные призраки моего прошлого.        Они были запечатаны мной в сознании — я прятала их глубоко, чтобы справиться с трудностями, что играя, подкидывала судьба.        Но сейчас я просто не выдерживаю: мне уже некуда прятать каждый ужасный миг моей жалкой и лишённой цели жизни. Жизни покалеченной, искорёженной.        Смерть Рона, Гарри, семейства Уизли. Скитания и попытки выжить существуя. Смерть мамы. Плен. Вторжение Волдеморта в мой разум и заточение.        Картинки ускоряются, мельтеша перед глазами до тошноты, до рвотных позывов: сухих, раздирающих горло. Я испытываю неопределимую потребность разодрать собственное горло, чтобы дать выход желчи, скопившейся в трахее раскалённым жжением.        Повреждённые щелочью руки, удар по лицу, холод карцера…        Пренебрежение, презрение, отвращение.        Тёплая кровь на моих руках из раны причинённой мною же, отрезанные волосы и смерть самого безобидного человека в этом проклятом всеми богами месте…        Отобранная воля, одиночество, страх.        Всё и сразу взрывается во мне и требует выхода — требует того, кто примет на себя удар взрывной волны. Требует жертвы.        И я вижу этого человека.        Он возвышается среди толпы зевак, среди волшебников с палочками наготове, направляясь ко мне навстречу, сокращая расстояние широкими, уверенными шагами, и все, кто находится на его пути расступаются в стороны, освобождая ему путь, а он даже не удостаивает взглядом никого из них.        Его глаза смотрят только на меня.        Дождь, усиливаясь, крупными каплями бьёт по лицу, беспощадно пощипывая разодранную щеку, застилает глаза, смешиваясь с моим личным дождём. Обжигающе горячим. Льющимся из моих глаз. Перед моими глазами очередная бессмысленная смерть — очередное понимание собственного бессилия. В голове лишь шум, что состоит из десятков криков заживо горящих людей — эти вопли боли я не забуду никогда. Я перестаю контролировать себя, опуская все заслоны здравого смысла, распахивая заколоченные двери самообладания — позволяя всей тяжести, покрывшейся копотью за долгие годы заточения, выйти из меня, словно гной из незаживающей раны. Я не знаю, что собой представляет безумие, но чувствую, как оно скалится мне в лицо, выставляя напоказ гнилые зубы, обдавая смрадом помешательства, призывая в сумасшедшие объятия и падаю в эту бесноватую гостеприимность, принимая невменяемость — впитывая в себя, превращаясь в безмозглое существо, лишённое разума и потерявшее рассудок.        И я вновь бегу. Бегу, поскальзываясь, успевая заметить лишь короткий взмах его руки в сторону нацелившегося в меня охранника, и лишь этого короткого жеста достаточно, чтобы тот опустил руку, так и не произнеся заклинания.        — Ты! — я кричу, перекрикивая стук дождя, практически врезаясь в его тело. — Это всё твоя вина! — что есть мочи ударяя кулаками его в грудь, искренне желая причинить невыносимую боль. Я нуждаюсь в этом — чтобы и он чувствовал то, что рвёт меня изнутри. Чувствовал, как разрывается сердце на кровавые волокна. Как болит. — Твоя и тебе подобных чудовищ, — я бью и бью, но он не двигается даже, будто мои удары и не удары вовсе, а так, лёгкие, сквозящие прикосновения. — Ты монстр, — меня трясёт от преизбытка всего, и голос срывается в оглушительном крике. — Будьте вы прокляты все, — я обвожу невидящим взглядом всех, кто стоит вокруг, не понимая даже, кому именно кричу. — Будь проклят ты!!! — мои руки сжимают ткань его влажной мантии, и я пытаюсь притянуть его ближе, срывая голос. — Ненавижу! Ненавижу!        Я становлюсь похожей на Сьюзен. Возможно, эта тюрьма заколдована и кому-то необходимо занять пустующее место психически нестабильной заключённой, и эта честь выпала мне. В моей голове пустота, и только стук дождевых капель отбивается в моих висках ноющей болью.        Малфой хватает меня за руки, не позволяя ударить его ещё раз, блокируя мои движения и я, причиняя себе боль, выкручиваю собственные руки, чтобы вырваться из крепкого захвата.        Глаза мои впиваются в его лицо, но я не вижу Малфоя — на самом деле этот человек передо мной на данный момент олицетворение всего того, что я презираю. Он — это рухнувший мир, извращённый тёмной магией, злом и распадом. Он — это червь сомнений, пробравшийся во внутрь меня и тихо, почти незаметно, но вместе с тем настойчиво оскверняющий так оберегаемую мной чистоту собственного сердца.        Он — это Пожиратели, убившие сотни невинных. Волдеморт. Безумие Сьюзен.        Он — это смерть.        Он, он, он.        — Не прикасайся ко мне своими кровавыми руками! — кричу что есть силы, не видя очертаний его лица, так как моё зрение полностью затуманено слезами, дождём и всепоглощающей яростью. — Никогда меня не трогай!        Я задыхаюсь, грудную клетку клинит, а глаза так и норовят закатиться под веки, но я упрямо не позволяю этому случиться, и мои усилия отзываются резким всполохом боли.        — Грейнджер…        Звук его голоса произносящего моё имя как спусковой крючок, призыв к началу старта. Или финиша.        Я бегу столько лет, убегаю от ужасов, от горя и беды, не понимая, что от себя не убежать. Это всё прилипло ко мне и ни отодрать, ни отмыться. Это — моя жизнь. Оно скапливается во мне горькой полынью, ядовитой вытяжкой: тягучей и вязкой, собираясь в полости рта и я….        Плюю в мужчину, застывшего напротив.        На глазах сотен заключённых, замерших то ли в ужасе от моего поступка, то ли в предвкушении последствий. На глазах его подчиненных, преклоняющимися перед его авторитетом.        В того, кто является богом в этом месте. Вершителем судеб. Палачом и милостивым господином в одном обличии.        Плюю в него.        Моя слюна попадает на чёрную мантию, и лишь разница в росте спасает от того, чтобы плевок не достиг цели и не растёкся по его лицу.        Я слышу чей-то ошеломлённый вздох и тихий вскрик.        И всё на этом.        Тишина вокруг. Гробовая. Мертвая. Холодная. Такая, как Сьюзен за моей спиной. Лежащая на промозглой земле, со спутанными волосами и распахнутыми глазами.        Мир вокруг меня перестаёт существовать. Будто стал на паузу и никого живого нет, никого дышащего. Только моя дрожь, моя ярость.        Моё безумие.        Я даже не осознаю в полной мере, что натворила.        — Мистер Малфой, — голос Невилла слышится глухо и нечётко, будто я нахожусь под толщей воды, а слух мой искажён. — Прошу вас, — боковым зрением выхватываю движение пробирающегося сквозь толпу высокого парня, — вы же видите, она не в себе.        А Малфой же, не отводя от меня своих потемневших глаз — цвета неба над нашими головами, стискивает челюсть до такой степени, что та ходит ходуном под его кожей, а на бледном лбу, между бровями бьётся синяя венка.        Меня трясёт и от напряжения, охватившего моё тело и мой разум просто перестаёт быть.        Малфой дёргает моё тело на себя, перехватывая одной рукой за талию, впечатывая в себя до боли, на которую мне сейчас совершенно плевать.        Я ничего не чувствую.        Он не отводит от меня глаз, вытаскивая свободной рукой палочку и так же смотрит исключительно на меня, произнося заклинание, которое я из-за нарастающей сирены в ушах и не слышу даже.        Его взгляд закрыт и даже цвет глаз становится неопределимо-отталкивающего оттенка. Цвета высохшей грязи на лесной дороге. Ядовитой ртути, отравляющей незаметно. Токсичного свинца, оседающего в костях тихим убийцей.        Отсранённо-равнодушные глаза.        Мёртвые — такие же, как и у меня сейчас, я уверена в этом.        Он очерчивает моё лицо взглядом, что превратился в холодное, заточенное лезвие ножа, поджимает губы и резко отталкивает от себя с такой силой, что я, пятясь назад, едва не падаю, лишённая захвата его рук.        Малфой больше не смотрит на меня. Совсем. Он обводит взглядом ошалелую толпу и спокойным голосом, лишённым малейшего эмоционального окраса, произносит, глядя куда-то за моё плечо:        — Привязать её.        Я пребываю в состоянии некого оцепенения — происходящее не доходит до моего мозга, а разум слишком измождён, чтобы дать оценку. Моя нервная система, не выдержав такого количества нагрузки за последние дни, просто сбоит, отключаясь. Я не чувствую своего тела, звуки вокруг меня или искажены или совсем не слышны.        Словно в тумане оборачиваюсь назад и тупым, неосмысленным взглядом смотрю на деревянное сооружение, появившееся на колдовской зов, состоящее из двух необработанных столпов и третьего в виде перекладины между ними и…        Ничего во мне не откликается при виде этого вопиюще средневекового сооружения, предназначенного для применения телесных наказаний.        Чьи-то грубые руки хватают меня за запястья и тянут куда-то — мне всё равно куда.        Я даже не сопротивляюсь.        Вздёргивают к верху, и плотная верёвка продавливает кожу, оставляя узоры с чёткими краями, что вскоре, несомненно, приобретут оттенок фиолетового. Или чёрного.        Мне без разницы.        Кто-то плачет в толпе, причитая, или мне слышится то, чего на самом деле нет? Кажется, я вижу Джинни, прикрывающую рот рукой, но я заметила эту девушку исключительно из-за цвета её волос.        Неважно.        Ткань, прикрывающая мою спину, расходится от одного лишь выверенного движения волшебной палочки, обнажая, и холодный воздух тут же приникает к коже в приветственном поцелуе, лишая тепла слезами из дождя. Рукава тонкого свитера остаются болтаться на поднятых над головой руках вместе со шлейками комбинезона. И будь я в себе, то порадовалась тому, что сохраню хотя бы честь, так как голая лишь спина, а не тело по пояс. Моя грудь и живот скрыты от чужих взглядов — и хоть это останется при мне.        Но я не в себе и не замечаю ничего вокруг.        Мир то вращается безумным вихрем, то застывает картинкой, зависая на том или ином фрагменте. Меня тошнит. Я хочу вырвать содержимое своего желудка и спрятаться в каком-нибудь уголке, где меня не найдут ни сегодня, ни завтра. Никогда.        Я дрейфую в полузабытье, не отдавая отчёт чему бы то ни было.        До тех пор, пока к обнажённой коже не прикасаются чьи-то холодные пальцы.        И мир вокруг приобретает жизнь. Приходит в движение настигая меня суровой реальностью, накрывая страшным осознанием.        Прикосновение этих рук так противоположно тем рукам, что тянули и привязывали грубо и безжалостно. Такой контраст. Такое отличие.        Такая мука.        Я знаю, кому принадлежат эти руки, знаю.        Он разводит ткань одежды в стороны, раскрывая больше кожи, открывая больше беззащитности.        Подготавливая к тому, что произойдёт.        Слёзы щиплют осознанием, раздражают кожу век пониманием происходящего, и последствия жидкой лавиной рисуют обжигающие дорожки на моём лице.        Наверное, мне кажется, но подушечки его пальцев на поверхности моей кожи задерживаются на мгновение дольше, чем того требует ситуация, но даже этого достаточно, чтобы зажмурить крепко глаза и подавить рвущийся наружу всхлип. А потом он уходит, и я остаюсь совершенно одна в этой толпе, что окружает меня живой стеной. Стеной дышащей, с сотнями бьющихся сердец и тысячами глаз, взгляды которых устремлены в одном направлении. На меня — дрожащую, промокшую и грязную. Привязанную к позорному столбу.        Они замерли в ожидании того, как Главнокомандующий приведёт наказание в исполнение.        Лично.        Господи, дай мне сил выдержать это…        Свист в воздухе предшествует первому удару кнута, как бы предупреждая — подготавливая к страданиям, но как к такому можно подготовиться?        Удар.        Гибкая и упругая основа в ускорении обрушивается на мою лишённую защиты кожу, рассекая спину тонкими полосами, и первый удар я выдерживаю, сцепив зубы и подавляя крик. Глаза щиплет, а в носу скапливается жидкость от которой я не могу сейчас избавиться.        Удар.        Хлыст накладывается на предыдущую рану, создавая новое рассечение, и я, в попытке удержать в себе вопль боли, прикусываю собсвенный язык, чувствуя, как кровь тут же наполняет рот.        Удар.        Я знаю цвет боли — она красная как кровь. Ослепляюще кровавая. Этот цвет застилает глаза. Я знаю, как звучит крик боли — только что я создала его, и все, кто стоит вокруг услышали его. Я чувствую как трещит кожа на моей спине после каждого нанесённого удара — она лопается и расходится, словно тонкий папирус. Плачу ли я? Я не знаю — рассудок лишил меня один на один со всепоглощающей болью.        Я хочу умереть. Правда — это моё единственное желание.        Я думала, что очень сильная — способная вынести многое: смерть родных и близких, отказ от магии, существование на грани выживания — всё это я несла в себе, не позволяя сломить ни волю, ни силу, ни дух. Эта несломленность вселила в меня уверенность в собственной силе.        Но сейчас я не выдерживаю….        Потому что физическая боль страшно-ужасающая в своём проявлении.        Неосознанно дёргаю руками над головой, пытаясь избавиться от пут и при этом становлюсь на носочки, чтобы избежать натяжения. Мои запястья горят адским огнём, а плечевые суставы ноют от невыносимой боли.        И ожидание последующего удара становится хуже, чем непосредственное соприкосновение хлыста с кожей.        Сколько их уже было? Пять, десять?        Сотня?        Агония расплывается в моей крови, выжигает внутренности, заполняя алым рваные борозды на поверхности моей спины, и я уже не вскрикиваю, не стону от боли — у меня просто нет на это сил.        Мне кажется я рассечена до самих лёгких, а мои кости раздроблены, а кожа полосками свисает до земли.        Пожалуйста, убей меня. Прошу, только освободи от этой невыносимой боли. Пусть она уйдёт.        И я уйду.        К Рону. К Гарри. К родителям и всем тем, кто давно уже там, за границами этого жестокого, кровавого мира, когда-то усеянного зелёной травой и цветами, а теперь лишь гнилыми испарениями от не упокоенных останков павших волшебников.        Боль.        Следующий удар приходится на левую часть спины, и кончик хлыста в обжигающей кожу секунде задевает часть моей груди, вызывая очередной всхлип.        Еще один удар и темнота застилает глаза, а веревки впиваются в запястья под весом повисшего тела, ведь ноги отказываются держать меня.        Я сдаюсь.        Последняя мысль мельтешит в моём воспаленном сознании как финал моей жизни, как жирная точка вдавленная острым кончиком пера в пергамент, где расписана судьба Гермионы Грейнджер.        Надеюсь, я больше никогда не открою глаза.        Больбольболь.        Свет меркнет. Тускнеет. Темнеет.        Надеюсь, я умерла….        Казнь тоже является одним из ликов смерти — теперь я знаю это.