День длиннее, тени короче

Чем ближе к концу второй недели, тем больше Вольжифа — потряхивает? Как-то очень сложно найти слово, которое было бы и не унизительным, и хотя бы в общих чертах передавало этот самый мандраж. Он как-то разом становится беспокойным. В смысле, даже еще беспокойнее, чем обычно. Вон, «Вольжиф, не мельтеши» по ощущениям раза в три чаще слышится, притом практически ото всех. Только Регилл ничего не говорит. Кто бы сомневался, сухарем был, сухарем и остался. Хотя это все из-за него. Вот не поймал бы он тогда хвост, никаких проблем бы не было, жил бы Вольжиф себе как раньше, не то, чтобы прям припеваючи, но с гораздо меньшим количеством моральных терзаний. Мог бы хоть что-нибудь и сказать, вообще-то. Вроде еще одного «молодец», или «осталось немного», или «ты достойно держишься» — Отвлекся. Мысли скачут с одного на другое, и хвост совсем непослушный, вечно из стороны в сторону. Показывает всем «смотрите, как Вольжиф переживает» — предателем был, предателем и остался. И спится тоже, не то, чтобы хорошо. Всякая липкая муть видится, потом половину утра в себя прийти не может. Еще и Ланн со своим жутким «я всегда готов выслушать и дать совет» снова подходит. А Командор опять начинает спрашивать «все в порядке? Точно?». А Дейран даже язвит гораздо меньше, и тоже смотрит, тревожно так, прям до жуткого, словно там у себя в голове что-то взвешивает. А Нэнио — нет, он все еще не хочет говорить о Нэнио. В общем, он ждет. Переживает. Рассеянно трет горло. Грызет пальцы. Почти не смотрит в глаза. И как-то так дожидается. Возмутительно медленное солнце садится за горизонт. Вольжиф глубоко вдыхает, жмурится — то ли от удовольствия, то ли от ужаса. Предательское сердце колотится где-то в горле. И неприязненно спрашивает: — Что? Получается хрипло и очень каркающе. Вольжиф трет горло основанием ладони. Дейран, который дырявил его тем самым своим жутким взглядом, кажется, искренне удивляется. — Так ты снова разговариваешь? — и звучит, как будто это его действительно радует. — И по какой причине мы опять можем слышать твой не очень чудесный голос? По привычке хочется показать ему какой-нибудь очень выразительный жест. «Стража» там или «быстро драпаем» — Дейран в угадывании смыслов оказывается еще даже бездарнее, чем он сам. Ни черта не понимает и воспринимает — явно как что-то неприличное. Выражение лица каждый раз просто обхохочешься. — А не твое это дело, братец Дейран, — скрипит Вольжиф. — Ты вообще-то мне денег обещал, — вот эти линии между бровей явно обозначают недоумение. Приходится подсказывать. — Если я вдруг возьму и заговорю. — Это было неделю назад. — И что? Сроков ты не оговаривал, — хвост из стороны в сторону, резко так, почти агрессивно. — Или это развлечение у вас, благородных, такое: сначала поманить обещаниями золотых гор, а потом делать вид, будто ничего и в помине не было? — Некоторые вещи подразумеваются априори, если ты понимаешь значение этого слова. — Правильно, отмазывайся, — Вольжиф ему даже договорить не дает. — Сегодня неочевидные сроки называешь самим собой разумеющимся, а завтра что, начнешь давать в долг только с трехкратными процентами? В глазах Дейрана зажигается азартный, очень вредный огонек. Склока у них получается отменная — Дейран язвит и сыпет своими любимыми завуалированными оскорблениями, да еще с такими словами, о значении можно только догадываться. Вольжиф вредно цепляется к каждой фразе, переиначивает и топит многословностью. И — Не помогает. Сердце все равно колотится где-то в горле. А хвост прямо хлещет по бокам. И хочется зажмуриться и прикусить — нет, пальцы грязные, только недавно клинок от черт знает чьей крови протирал — пусть будет запястье, вот. — Да ну тебя, — обиженно говорит Вольжиф прямо посреди фразы. Как будто это Дейран виноват в том, что его колотит. И сбегает. К себе в палатку. Как будто Регилл будет не просто его хвост гладить, а что-то неприличное делать. Очень. Как минимум то самое, липко-подворотенное. И Вольжиф бы с удовольствием сделал бы пару глотков для смелости — но фляжка-то у Дейрана, с которым он полаялся. Вот же ж молодец. Надо было к Ланну прицепиться. Или. Хотя какая разница, пары глотков ведь наверняка не хватило бы. Решил бы, что мало, и сделал бы еще парочку, а потом еще, и снова — и даже доползти до Регилла бы не смог. Вольжиф — в общем, очень сильно страдает. Но в региллову палатку все равно тащится. Нехотя, конечно. С усилием. Но — не просто же так он две недели мучился, Вольжиф благотворительностью никогда не занимался и начинать не планирует. Надо собраться и честно-выстраданное — ну, хотя бы постараться получить. Регилл, кажется, его ждет — конечно ждет, что за глупость, у него же все от и до распланировано. Небось еще где-нибудь и записано. «Погладить по хвосту Вольжифа», а следом «со злобным прищуром размышлять о всеобщей некомпетентности» и «истязать себя в угоду варварским требованиям Ордена». — Ну что, дядюшка Регилл, — частит он, словно в горле не сухо почти до боли. — Я свою часть уговора выполнил. Две недели, ровно, от рассвета и до заката. Регилл кивает — как-то непривычно неубийственно. — Признаю. Хотя это не тот результат, на который я больше рассчитывал. Возможно, — вот это уже более привычно: иголочный взгляд, тяжелая, очень выделяющая пауза. И мурашки повсюду, от загривка и до лодыжек, — я поспешил в своих суждениях. Ты не абсолютно и полностью безнадежен. Наверняка он хочет продолжить чем-то вроде «всего лишь на две третьих» — да, точно хочет. Но Вольжиф все равно выдается смазанное и неровное «ух» — которое вдобавок еще и звучит так, будто он им подавился. Смотрит широко раскрытыми глазами и, кажется, понемногу начинает идти неровными пятнами. Это самое близкое к комплименту, чтобы он слышал от Регилла с момента их знакомства. — Могу еще удивлять, да, — выдает он предельно неловкое. Хвосту будто вусмерть надоели все эти расшаркивания. Он лезет вперед — да настырно так, бесцеремонно. И не просто подставляется «гладь меня, гладь», нет. Он еще и лезет Региллу под руку, и тот — не отдергивает ладонь. Позволяет потереться. А потом еще и пальцами перебирает, бездумно почти, словно настырно ластящуюся кошку почесывает. И это вроде как не желе, но гораздо, во много раз приятнее, чем у самого Вольжифа получается. — Стоя? — по деловому спрашивает Регилл. До Вольжифа смысл вопроса доходит только спустя пару секунд. Мурашки такие приятные, волнами, прямо от основания хвоста, напрочь мысли сбивают. — Да, да, нормально, — и сглатывает, как-то так очень громко. Во рту сухо до невозможного. Регилл почему-то смотрит очень странно. Не по-регилловски. С такими легким, расплывчатым намеком на сомнение. Но это буквально доли секунд занимает, мог и придумать. — Смотри, — и как-то так очень естественно перехватывает хвост, как тогда, рядом с расшитым птицами кошельком было. Слегка поднимает, чтобы было виднее. — Наиболее интенсивно всегда будут ощущаться прикосновения к трем точкам… И вдруг вспоминается, что Вольжиф, вообще-то, просил не просто потрогать, а показать, как Регилл это делал. Как-то разом затапливает стыдной, горячей неловкостью. Он дергает плечом, пытаясь ее сбросить. Ну подумаешь, забыл. Невелика разница. Почему-то совсем не помогает. А Регилл вдруг берет и нажимает прямо под кисточкой — хотя вообще не вдруг, он же и должен был это сделать, это ожидаемо от и до, но. Только. В общем, от Вольжифа мало что остается. Если в прошлый раз было желе, то теперь не очень-то аккуратная горстка пепла. В прошлый раз, видимо, Регилл едва-едва прижал. А в этот — прижимает плотно, не сильно, но очень. Очень. Чувствуется, в общем. И Вольжиф, кажется, выдает какой-то смазанный звук на выдохе — что-то среднее между удивленным и жалким. И давится вдохом. И только каким-то очень большим — даже, наверное, не тифлинговым — усилием заставляет себя удержаться на ногах. Пальцы пропадают с — ну, из-под кисточки. — Все нормально, — сбито бормочет Вольжиф. Взгляд у него, наверное, напрочь расфокусированный. — Нормально. Я это. Сейчас. Просто что-то душно стало, вот и. Вот и все, да. Регилл выслушивает его с нечитаемым выражением лица — или Вольжифа даже на такое простое действие не хватает. А потом вдруг говорит: — Ты уверен, что не хочешь сесть? И смотрит — тоже не то, чтобы читаемо, но без явного презрения. Или неприязни. Или — чего-то такого, в общем. Как будто то, что Вольжиф тут сейчас разваливается — это не отвратительная слабость, а что-то довольно логичное. — А можно? — спрашивает он после невозможно долгой паузы. Даже не ругает себя за глупость, потому что ответ явно будет «нет, нельзя» и «я выполнил свою часть сделки, не моя вина, что ты не можешь этого выдержать». Думать — это сейчас слишком сложно. Вольжиф — он вдруг совершенно не справляется. Регилл вместо ответа просто кивает на свой спальник. Обычный Вольжиф бы уточнил «ты уверен, дядюшка? Точно не передумаешь? Ну а что, вдруг передумаешь и оторвешь мне хвост». Вольжиф нынешний издает какой-то смутно-благодарный звук и мысленно возносит главу всем богам за то, что тут буквально два шага. Ходить — это вдруг оказывается очень, очень сложно. В коленках мерзко — сладко — так потряхивает. Да и в хвосте тоже. И в — везде, в общем. Вольжиф чуть ли не с размаху падает на спальник, лицом в ткань. Болюче ударяется плечом и коленкой — но вот как-то совсем плевать. Регилл, судя по шороху, опускается где-то в ногах, рядом с. Рядом с хвостом, ага. — Сейчас, — глухо отзывается Вольжиф, не пытаясь поднять голову от спальника, даже просто повернуть, чтобы говорить внятнее. Регилл вот прямо с ощутимой хмуростью выдыхает. — Я не воспользуюсь предлогом, — прямо говорит, и Вольжиф жмется лицом к спальнику еще крепче. Неужели он настолько очевиден? — Ты выполнил свои условия сделки, я выполню свою, — и добавляет, все так же прямо и спокойно. — Даже если тебе потребуется передышка. Вольжиф зачем-то уточняет: — Правда? Зачем. Ба ведь ему достаточно затрещин отвесила, чтобы дошло, что вот так переспрашивать — это глупо и это раздражает. А думал ведь, что хорошо урок вызубрил. — Да. Пальцы Регилла двигаются — Вольжиф вздрагивает и жмурится. Он выдержит. Он выдержит — он выдержит — он выдержит. Он стрелу в бок выдержал, и песьи зубы на хвосте, и удар по рогу, да еще такой, что кусок откололся — столько всего было, когда думал, что вот сейчас прямо и помрет, а живой еще, все пережил, и это. Тоже сможет. Пальцы опускаются не на хвост, а рядом. Очень близко, так, что он чувствует. Но не прикасаются. Вольжифу почему-то сразу немного легче дышится. — Твой хвост кто-нибудь трогал раньше? Регилл как будто специально говорит медленнее и проще, словно знает, какая мешанина у него в голове. — Нет — выдает Вольжиф после долгой, мыслесобирательной паузы. — В смысле. Дернуть могли. Или ударить. Или там прищемить. Или иголку воткнуть, — наверное, не стоит вот так все перечислять. — А чтобы так, — запинается, проглатывает стыдный привкус, — погладить, нет. Не случалось. — И ты попросил меня. Как-то вдруг до Вольжифа доходит, что хвост дрожит. Мелко так, почти судорожно. И, видимо, дрожал все это время, просто ощущений было так много, что он не обращал внимания. Наверное, хорошо — он начал хоть что-то замечать. Наверное, не очень — Регилл всего ничего кисточку зажимал, а хвост колотит, словно в каком-то приступе. — Ну, — пауза. Мысли все еще тяжелые и неповоротливые. — У тебя хорошо получилось. Получается. Тогда. И вообще. Кисточка как-то сама собой немного сдвигается. И еще немного. И оказывается под ладонью Регилла. Словно прячется. И это. Практически не молниево, просто. Просто хорошо. Как-то сразу немного спокойнее. — Рациональнее было бы обратиться в бордель, — скучно замечает Регилл, будто они говорят о чем-то совершенно обыденном. Кисточка, помешкав, прижимается к его ладони — перед этим еще крупно так вздрогнув, вместе со всем Вольжифом, ага. И разом чувствуются все эти приятные шершавые мозоли от оружия и работы руками, и рельефные шрамы, и тепло кожи, и. Как-то от этого всего по особенному хорошо. — Чтобы погладить хвост? — с сомнением спрашивает Вольжиф. И удивляется: надо же, разговаривает так, будто Регилл совсем не страшный. — Это странно. Регилл как-то подозрительно шумно выдыхает. — Отнюдь. Ласка хвоста — это довольно личная вещь для твоей расы. Если бы Вольжиф умел мурчать, он бы сейчас против воли выдал что-нибудь ужасно и неприлично громкое. Тепло ладони отзывается внутри чем-то щекотным и чем-то невыносимо верным. Насколько презрение бабки казалось чем-то обидным и неправильным, настолько правильными кажутся регилловы пальцы, прикрывающие кисточку. — Да ну, — выдыхает он после долгой, плавкой паузы. — Не настолько. Не то, чтобы он об этом думает. Думать вообще слишком сложно — оказывается — когда кисточка греется не в собственных ладонях, а в чужих. — Настолько. По хвосту снова прокатывается дрожь, от копчика до кисточки. Вольжифу очень хочется по нервному прикусить костяшки. — А зачем ты тогда согласился? — цепляется. Если бы это было действительно личным, Регилл бы не стал. Где он, а где Вольжиф, ну. — Я оценил твое предложение, как выгодное, — нет, ну как он вообще умудряется говорить так спокойно и сухо? — И, как уже сказал, не рассчитывал, что ты продержишься две недели. Они же тогда, получается. Они как будто — Вольжиф очень надеется, что Регилл не слышал, как он тихонечко так скулит в спальник, пока не ловит себя и не заставляет заткнуться. — Это же, — почти стонет он. — Это же… Как то, чем обычно занимаются в борделях? Это не может быть правдой. Оно же даже рядом не стоит. Где засовывание друг в друга всяких штук — а где поглаживание хвоста. — Ты сам можешь ответить на этот вопрос, — говорит Регилл самый худший, самый подлый вариант из возможных. И с этим не получается спорить. Вольжиф пытается, правда, но ничего не выходит, и в этот раз совсем не потому, что мысли теплые и бесформенные. Оно в самом деле похоже. Такое же тягучее, и плавкое, и очень электрическое, и горячее, и — если по правде, то сильнее. И если совместить, то, наверное, будет совсем — Вольжиф болюче кусает себя за щеку изнутри. Нашел же время. — Ты хочешь продолжить? — голос Регилла можно использовать вместо якоря. Спокойный, сильный, уверенный. Вольжиф прикусывает щеку снова. Правильный ответ, после того, что узнал, конечно же нет. Отдернуть хвост, пробормотать какое-нибудь неловкое и стыдливое «спасибо за науку, дядюшка Регилл». А потом найти себе. Кого-нибудь. Кто будет очень лично гладить хвост — да и все остальное тоже, разницы ведь никакой. Вольжиф представляет какого-нибудь сильного смелого рыцаря, умелого такого, который много чего в жизни видел и знает, как обращаться с хвостами. С сединой, чтобы красиво так, прядями, но без бороды, это обязательно, да. Воображает его пальцы: под кисточкой и вниз, одним плавным, мыслеразжижающим движением, и пальцы так по приятному сжаты кольцом, и ногти немного — не царапают, а просто мурашечно так проходятся. И — Вольжиф неприязненно кривится. Вроде бы все то — и не то одновременно. Не хочет он пальцы какого-нибудь рыцаря. Его мутит от одной только мысли, что кто-то чужой и ненадежный — непроверенный боями спина к спине, похлебкой из одного котла и временем — будет трогать его хвост. Ему неприятно и по подворотенному липко. А горячо и тягуче ему, когда — — …ага. И спокойный, уравновешенный голос Регилла — это как прохладная целительная мазь на ожог: — Хорошо. Его пальцы проскальзывают немного вперед. Вольжиф невольно напрягается, даже дыхание задерживает — но нет. Регилл не прижимает там, где прикосновение накладывает на Вольжифа заклинание полиморфизма. Просто слегка проходится по хвосту: мягко, приятно, шершаво. Очень тепло — у него хорошие ладони, правильные, о такие должно быть здорово греться. В общем, Регилл делает почти то же, что и он сам, когда пытается себя успокоить. — Скажешь, когда будешь готов продолжить. Он как будто знает. Что если прижать сейчас, то будет так хорошо и много, что почти больно — наверное, кажется, именно так. И что Вольжиф на это бы даже не возразил, потому что — а что, отказываться что ли? Он же за это заплатил. Оказывается, когда хвост гладит кто-то другой — это еще лучше. Приятнее. И быстрее расслабляет. Вольжиф уже минут через пять говорит: — Давай. Продолжать, да. В этот раз Регилл касается по другому. Прижимает слабее — но все равно Вольжифа сразу в горстку пепла. И мурашки по спине, и дыхание сбивается, и какой-то полузадушенный звук в груди клокочет. И в коленках и лодыжках снова тянет, таким дрожащим, очень неустойчивым. И в копчик бьет чем-то теплым, но это понятно, это, считай, хвост — а вот в поясницу раньше не отдавало. И оказывается так вот вдруг, что удобнее всего немного прогнуться и свести лопатки. А Регилл хороший, Регилл свою часть уговора от и до выполняет. Он рассказывает: — Самый чувствительный участок под основанием кисточки… Заземляет голосом — и Вольжиф на самом деле очень хочет ткнуться лбом и рогами ему куда-нибудь в плечо, или в колени, или — неважно. Потереться так ласково, а потом помурчать, какой Регилл замечательный, и как все правильно делает, никто раньше с Вольжифом вот так. Слава богам, что на такое у него смелости вряд ли когда-нибудь хватит. А кисточка, оказывается, начинает дрожать, когда становится совсем, через край хорошо. И кажется — глупо звучит, но в самом деле так — что он больше не выдержит. Вольжиф тогда выдает что-то вроде заикающегося: — Подо-подожди. И Регилл сразу останавливается. Прекращает нажимать или гладить там, где очень сильно. И хвост удобно так склубочивается у него на коленях, а кисточка каждый раз прячется под ладонью. В последний раз он не говорит до последнего. И дрожит не только хвост, но и руки с ногами, да вообще всего Вольжифа какая-то мелкая дрожь колотит. И в горле сжимает и сохнет, и сердце как сумасшедшее, и он жмурится так, что больно, и — Оно просто прокатывается волной, от кисточки до копчика, и расплывается, и Вольжиф вообще в какую-то горстку пепла. Желе, как есть. А Регилл берет и убирает ладонь. Недалеко, правда. Хвост умиротворенно обвивается вокруг его запястья и тычется кисточкой в пальцы. — Полагаю, это равноценно двум неделям молчания. Вольжиф издает согласный звук. Да, вот ради такого он бы и еще пару недель помолчал. Хотя, наверное, его сейчас о чем угодно спроси, он вообще со всем согласится. — Тебе пора в свою палатку. Ну, может, не со всем. Вольжиф все-таки дергает хвостом — не очень то возмущенно и отрицательно, но подразумевается же. Зачем куда-то идти. Здесь же хорошо. Вон, спальник нагрелся уже. И лежится очень удобно. Если Регилл хочет, сам может куда-то идти. А вообще — в принципе, если как-нибудь так подвинуться, места и на двоих хватит. Еще и теплее будет. — Если ты не поднимешься, у меня может возникнуть желание побеседовать с Командором. Вот это на Вольжифа хорошо действует. Он садится на спальнике. Шипит сквозь зубы, потягивается, трет поясницу — вот теперь в ней какое-то не очень приятное чувство. — Ты этого не сделаешь, — отзывается вяло. Смотрит на свой хвост вокруг региллова запястья, кисточку в основании ладони. Думает машинально: красиво. — Хочешь проверить? Вольжиф зябко ведет плечами. Вот и не стыдно же ему так, почти что шантажировать. — Я уже почти, — даже не пытается прятать сварливость. Вот пусть Регилл видит, до чего довел. Он быстро — и неловко — приглаживает волосы пальцами. Выпутывает парочку запутавшихся вокруг рогов прядей. Подтягивает хвост — в последнюю очередь, но какая разница вообще. А тот еще и сопротивляться пытается: льнет к регилловому запястью, преданно жмется кисточкой, вздрагивает некрасиво. Приходится себе руками помогать. Вольжиф смотрит — точно? А может все-таки передумает? Даже тот свой взгляд, который «так и хочется монетку дать», пытается изобразить. Бесполезно — Регилл остается непреклонен. Вот же сухарь. А мог бы и в положение войти. Ходить — это, оказывается, сложно. Да и стоять тоже. Вообще находиться в более-менее вертикальном положении. Не то, чтобы Вольжиф об этом не знал: у него уже как-то раз был опыт со сломанной в трех местах ногой, когда он не очень удачно перешел дорогу банде Косторезов, но. Как-то он умудрился подзабыть. — Я уже, — бормочет, пытаясь отбалансировать себя хвостом. Бесполезно. Вместо того, чтобы помочь ему принять мало-мальски устойчивое положение, тот до возмутительного влюбленно тянется к Региллу, — совсем скоро. Слава богам, что тот не торопит. Смотрит — не снисходительно или сочувственно, прости мироздание, это же Регилл, само собой. А будто бы с каким-то пониманием, что его сейчас торопить абсолютно бесполезно, никакого результата не будет. Вольжиф-обычный бы наверняка отвел взгляд, побоявшись разглядеть презрение к собственной слабости. Да и к беспомощности. Неопытности. Неуклюжести — его сейчас много за что можно презирать, в общем-то. Вольжиф-нынешний пытается снова изобразить тот самый монето-вытягивающий взгляд. Ну слабый и слабый, что теперь. Беспомощный, неопытный, неуклюжий — да, да это все про него сейчас. Но оно кажется таким неважным. Регилл не смотрит так, будто испытывает приступ тошноты от Вольжифа с этим его набором. Регилл смотрит — уверенно и спокойно, и от этого ему самому становится спокойнее, но он вообще не это хотел сказать, просто мысли плывут и совсем не слушаются. Регилл смотрит, будто Вольжиф имеет причины и полное право так себя чувствовать. А еще очень выразительно показывает глазами на выход из палатки. Демонов сухарь. И вроде бы все хорошо. Хвост потроган и поглажен — да еще как, Регилл не обманул, даже не попытался схалтурить, хотя мог бы. Нет, честно расплатился за каждый из дней молчания — и от воспоминаний даже теперь в коленках слабеет. Вольжиф доволен. Вольжиф получил именно то, что хотел — хотя, на самом деле нет, он такого даже хотеть не решался. Во-первых, слишком смущающе, во-вторых — а зачем, ясно же, что не светит, вообще без шансов, сразу пошлют. А вон оно как получилось. Регилл не послал. Регилл — Вольжиф жмурится, сглатывает и по ощущением покрывается цветными пятнами. И по идее должно отпустить. Вольжиф теперь знает, каково это. Он не абсолютно и беспросветно неопытное бревно, он хотя бы имеет даже не очень отдаленное понятие, чего ожидать. Ему не нужен этот гномий сухарь, может и получше кого найти. Ну подумаешь, Регилл знает, как прикасаться, чтобы не просто хорошо было, а испепеляло напрочь — великая наука. И какая разница, что руки у него правильные: со всеми этими шрамами и мозолями, и чуткими пальцами, и хваткой, будто на рукояти клинка, у них тут Крестовый поход вообще-то, кого ни возьми — Не отпускает. Кажется, даже хуже становится. Вольжиф подвисает. Регулярно. Как будто кто-то заклинание паралича все бросает и бросает на него. Когда собирает спальник — а в голове вдруг картинка, как почти в такой же утыкался, задерживая дыхание, а пальцы Регилла. Пальцы. Регилла. И волной жара захлестывает. И в горле почему-то комок, не сглотнуть никак. И мурашки эти клятые, от загривка до хвоста, и кисточка еще вздрагивает так, резко и сильно — оно что, теперь на всю жизнь с ним что ли? Или когда он после боя бездумно пялится, как Регилл по-деловому обирает труп очередного неудачливого культиста — реквизирует материальные ценности на нужды Крестового похода, ага. Или когда Регилл ухаживает за своим причудливым гномьим оружием — и даже привычной мысли, за сколько такое можно загнать на черном рынке, нет, вот же дожился. Или когда — Оно в любой момент может свалиться, вообще ни с того, ни с сего. И снова: горло сухое, и дыхание где-то теряется, и лихорадит немного, и — ага, мурашки, конечно, куда же без них. И цветные пятна, про которые даже Командор спрашивает: — Ты себя нормально чувствуешь? — и хмурится еще так обеспокоенно. — Не заболел часом? Вольжиф очень дергано и неловко качает головой. Не заболел — наверное, может быть, вроде как. Он не понимает. Вообще ни черта из того, что с ним происходит. Думает, перебирает мысли, идет пятнами и ежится от мурашек — и решает. Хвост просто не понял. Не распробовал. Сколько там Регилл его трогал, даже часа не было. Вот и не дошло. Вернее, дошло, но не так, как надо, а только отчасти. Да и там столько всего навалилось, что немудрено и потеряться. Да. Так и есть. Надо просто повторить. В этот раз Вольжифу даже не требуется пара-другая глотков из дейрановой фляжки, чтобы проскользнуть в палатку Регилла. Тот поднимает бровь — но как будто формально, потому, что так нужно. Словно ожидал чего-то подобного. Хотя почему «словно» — наверняка Вольжиф для него раскрытая книга со всеми этими пятнами, подрагиваниями и зависаниями. — Я тут подумал, — начинает он издалека. — У нас ведь с тобой неплохо так получилось. Тогда, я имею в виду. Чувствуются задатки неплохого делового партнерства, уж поверь мне, я таком пониманию… Регилл шумно выдыхает и прижимает пальцы к переносице — как-то они все одинаково на него реагируют. — Короче. И мурашки внезапной ожидаемой волной. По загривку и вниз, до кисточки. Вольжиф чуть язык не прикусывает. — Ты гладишь, — запинается и ругает себя мысленно. Хорошо, что вспомнился, хотя как такое вообще забыть можно было. — Ты показываешь, как гладил мой хвост, — бровь у Регилла очень интересно изгибается, — а я… — он сглатывает. Не так-то просто такое выдать на полном серьезе. — А я неделю ничего красть не буду. — Хм. Хвост уже привычно тянется в его сторону — как-то очень неловко и влюбленно. Вольжиф шумно выдыхает. Но не пытается поймать и зацепить за ремень, спрятать под ладонями — Регилл ведь уже знает, и. Не издевается. Вообще никаких гадостей не говорит по этому поводу. Да и так легче чувствуется. Когда он не пытается сдерживаться. — Две недели, — по-деловому поправляет Регилл. Вольжиф от возмущения аж хвостом взмахивает. А еще говорят, что это у него совести нет. — Не устраивает — выход за твоей спиной. Вольжиф кривится. И как его вообще собственные солдаты терпят. — Устраивает, — неохотно отзывается. Но хвост сдает сразу. Довольно вьется из стороны в стороны: Регилл согласился, правда согласился, снова, и опять мурашки, не только по спине, а как будто изнутри. Вольжиф из приличия пытается изобразить возмущение — но бросает, даже толком не начав. Все равно бесполезно. — Можно авансом? — хвост от одной только мысли вздрагивает и сворачивается кольцами. — Не прям все сразу, а так. Минуточек пять хотя бы. Регилл смотрит — как Регилл, только иглы, пилы, и лезвия почему-то в мыслях не всплывают. То ли у Вольжифа совсем от всего этого с головой беда, то ли — нет, точно первый вариант. Он сошел с ума, окончательно и бесповоротно. Вот и мерещится всякое. — Нет. Попытаться все равно стоило. — Хотя бы минуту? — пробует он, ни на что особо не надеясь. Так, для проформы. Но вдруг повезет, кто его знает. Регилл выразительно переводит взгляд на выход из палатки. — Ну, нет так нет, — бормочет Вольжиф. Хвост поникает — а потом вздрагивает каким-то неприлично-непристойным спазмом. Регилл ведь согласился. Пусть не сейчас, потом, но все будет, и Вольжиф выдержит эти две недели, предыдущие же выдержал, даже речи не идет, оно того стоит, и — Снова будут пальцы на хвосте. Гладить, прижимать, приятно царапать мозолями, давать передышку, а потом гладить, прижимать и царапать снова, и. Регилл не станет язвить или высмеивать, что он, ну. В горстку пепла и желе от каких-то пары движений. Он вообще как-то слишком снисходительно относится к его — пусть будет неискушенности, вот, во всех этих хвостовых делах. И не то, чтобы Вольжиф против, просто это. Странно. Обычно по такому с большим удовольствием проезжаются. Может, Регилл даже ничего не скажет — обидного, в смысле — если он не удержится и издаст какой-нибудь жалкий мяукающий звук. И почему-то не страшно проверить. Даже хочется. — Как и в прошлый раз, — сухо очерчивает условия Регилл, — от рассвета первого дня до заката последнего. Как кражу я расцениваю любое, — он выделяет голосом и взглядом, тяжелой паузой, — посягательство на чужое имущество. — Совсем любое? — глупо переспрашивает Вольжиф. Закономерно получает в ответ взгляд, полный явных сомнений в его умственных способностях. Неровно дергает плечами, заставляя себя собраться и выдать более связное и логичное: — А если Командор попросит? Сундук там чей-нибудь вскрыть. Или что-то вроде. Взгляд Регилла абсолютно, полностью и категорически непреклонен. Вот ни капли снисхождения. — Командор не имеет привычки просить о подобном, — и говорит тоже сухо, как же еще. — Насколько я могу судить. — Но а если вдруг все-таки? Регилл равнодушно пожимает плечами. — В твоих интересах донести до него, что ты не заинтересован в пособничестве нарушению закона. У Вольжифа от всех этих формальностей на языке скрипит. Вот как самого Регилла не корежит? — А если от этого будет зависеть судьба Крестового похода? Взгляд тяжелый и давящий — и Вольжиф ловит себя на том, что он не боится. Совсем. Иглы и пилы по-прежнему не мерещатся. Не хочется оказаться где-нибудь подальше, а то кто его знает, вдруг еще прицепится к чему-то и потащит к Командору или ближайшему дереву, петлю примерять. Хочется — Вольжиф морщится. Нет, он точно сошел с ума. — Полагаю, в настолько критичной ситуации наша сделка будет интересовать тебя в последнюю очередь. Хвост недовольно щелкает по ремню. Вольжиф морщится еще больше — ага, конечно. То есть он страдать будет, мучиться как не в себя, а потом вдруг случится какая-нибудь очередная пакость и все, останется без честно заслуженного? Черта с два. — Ну а все-таки? Регилл по-командоровски выдыхает. Кажется, у него дергается щека. Вольжиф, конечно, больше не боится — прямо как отрубило, но. Чувство самосохранения-то у него все еще осталось. Он на всякий случай отодвигается к выходу. Хвосту, правда, это не нравится. Он тут же дергается обратно, да так, что аж в копчик отдается, и Вольжиф, чертыхаясь, спешно наматывает его на запястье. Вот же, главный тут нашелся. Регилл смотрит на все это с нечитаемым выражением. Очень — интересным, ага. — Это будет поводом для дискуссии. Может, ему жалко Вольжифа — ага, конечно, смешно-то как. — Одалживания без спроса, которыми ты так любишь злоупотреблять, — добавляет, словно мимоходом, — я тоже причисляю к кражам. — Да я просто спросить иногда забываю, — возмущается Вольжиф. Больше, правда, по привычке. — Проблема, тоже мне. Он еще хочет добавить «и я, вообще-то, возвращаю». Правда, не всегда, а только если спохватываются, но так кто ж виноват, что у Вольжифа память короткая. Да и вообще: не будет же он в уме держать, что, у кого и когда одолжил, так и рехнуться недолго — Не успевает. Регилл с прежним равнодушием пожимает плечами: — В твоих интересах не забывать. И по тону чувствуется: хоть прямо тут расшибись, мнения своего не изменит. Вольжиф морщится, недовольно поправляет хвост на запястье, который пытается незаметно соскользнуть. Вкладывает всю неохоту, которую только может наскрести. — Совести у тебя нет, дядь, — осекается. И, кажется, немного идет теми самыми пятнами. Нет, он определенно точно больше не хочет называть Регилла дядюшкой. И, судя по намеку на удовлетворение в глазах, тот улавливает. Вольжиф сглатывает и неловко дергает плечами. — По рукам. Хвост дергается, мурашечно и предвкушающе.