За лето меняется многое.
Первое: Донхёк тащит Минхёна знакомиться со своими друзьями. Несмотря на внутреннюю тревогу, всё проходит более чем гладко. Ченлэ называет Минхёна милым, Джено встречает как старого друга, Джемин и Джисон крепко пожимают руки, а Ренджун изо всех сил старается его не замечать.
— Он к Джемину тоже так относился по-началу, — делится с ним Джисон. — Но и месяца не прошло, как они вместе уже готовили шоколад на Белый день. А потом объедались им под Гарри Поттера, называя это Днём любви к себе.
Минхёну же на взятие китайской стены под именем «Хуан Ренджун» времени понадобилось в три раза больше.
Теперь художник с ним хотя бы здоровался.
Второе: Минхён стал провожать Донхёка ровно четыре раза в неделю. В остальные два учебных дня эта участь ложилась на Ренджуна, потому что у Минхёна и Джено в понедельник футбол, а по средам (и воскресеньям) подработка в соседней кофейне вместе с Джемином.
Третье: всё чаще Минхён провожает Донхёка не до калитки, а до самой кухни, непременно оставаясь на чай. Он демонтирует все пороги, убирает горшки в более подходящее место, а часть, с разрешения Донхёка, и вовсе дарует школе неподалёку.
— Они достались мне от матери, — делится тот невзначай. — Она любила растения и обязательно заставила бы ими весь дом, если бы успела.
Больше он ничего не говорит, а Минхён не спешит его расспрашивать. Вместо этого он закругляет углы стола и шкафчиков.
А ещё заново красит почтовый ящик.
Донхёк, первый раз коснувшись столешницы, выдыхает громко, судорожно. И весь он — дрожащие пальцы, напряжённые плечи, блестящие глаза, излом бровей и родинки на щеке — разворачивается к Минхёну, тянется к нему во мрак и пустоту. Сжимает и разжимает ладонь, в немой попытке дотронуться. И его ловят. Так, что ладонь в ладонь, и Донхёк чувствует чужое присутствие, исцеляющее тепло, сухую грубую кожу. Но Донхёку впервые этого становится мало. Он подаётся ближе, врезается в Минхёна всем своим телом, обнимая робко, но при этом чувственно.
— Если меня каждый раз будет ожидать такая благодарность, я готов тебе весь дом сломать и построить заново.
— Дурак, — Донхёк легко бьёт его кулаком в плечо и прячет улыбку в изгибе шеи.
За лето меняется многое. Но о самом главном они оба предпочитают молчать. Потому что Минхёну не нужно говорить, чтобы Донхёк мог это почувствовать. Все его поступки, вся забота и внимание кричат громче любых слов.
Донхёк отвечает. На своём языке.
На языке
прикосновений.
— Могу я?..
Минхён тихо угукает, а после поднимает чужие ладони к своему лицу. Кожа его покрывается мурашками, стоит пальцам Донхёка коснуться волос на затылке, очертить волевой подбородок. Минхён сглатывает, когда руки спускаются на его шею, отчего кадык под чужими пальцами приходит в движение, а Донхёк отстраняется, словно обжигаясь, но поспешно возвращается к лицу. Особенно долго он мучает уши Минхёна, проказливо улыбаясь и бурча: «ты из-за них наверное очень милый». Он несёт чушь о том, что брови Минхёна напоминают по форме крылья птицы, что о его скулы можно порезаться, что ему нравится его едва проступившая щетина. Но лукавая улыбка испаряется, стоит подушечкам пальцев коснуться тонких губ.
Донхёк облизывает свои, и этот жест вынуждает Минхёна активизировать всю свою выдержку. Донхёк перед ним так близко, такой мягкий, беззащитный, уютный и родной, а его прикосновения настолько ласковые, что Минхёна буквально потряхивает от переизбытка чувств. Он размыкает губы: горячее дыхание обжигает кожу пальцев Донхёка, и они тут же перемещаются на впалые щеки. Но Минхён накрывает его ладонь своей, прижимая ближе, поворачивает голову, целуя нежную кожу запястий. Ловит губами вмиг разогнавшийся пульс, а затем ластится доверчиво, потираясь щекой.
Донхёк познает этот мир с помощью осязания, и оттого его руки особо чувствительны — этот секрет Минхён узнаёт не сразу, но бережно хранит, решив воспользоваться им только сейчас. Каждое прикосновение, должно быть, отзывается в Донхёке током, разгоняя кровь в сердце. Он краснеет отчаянно и выглядит таким нуждающимся, что Минхён не выдерживает, мягко прикусывая нежные подушечки пальцев. Из Донхёка вырывается полувсхлип-полустон.
Минхён не впервые позволяет Хёку изучать его, но они ни разу ещё не заходили настолько далеко. Обычно Донхёк просто касается лица Минхёна, запоминая каждую черту, каждый шрам, впитывая его образ. Минхён покорно замирает, позволяя себя трогать, и терпит все издевательства, помимо щекотки. Он не спешит, не пытается пересечь невидимые личные границы, но сейчас, кажется, делает именно это.
— Минхён… — голос Донхёка полон сомнения и тревоги, — я…
— Тебе страшно? — шепчет он, переходя поцелуями на хрупкую кисть.
Хёк рук не вырывает, только болезненно хмурится, словно ему каждое такое прикосновение выжигает клеймо у него на сердце. И это очень близко к правде.
— Да, я боюсь… но не тебя. Мне трудно объяснить… Я никогда не был силён в словах, но, думаю, что я мог бы показать. Если хочешь.
— Хочу, — бездумно отвечает он, вдыхая запах смуглой кожи.
Донхёк это слышит, и сам буквально задыхается от понимания происходящего.
— Тогда приходи завтра ближе к вечеру. Часов в семь. Сможешь?
Минхён обещает, что сможет.
А затем сам же нарушает своё слово, потому что ждать семи часов — всё равно что вариться в адовом котле неизвестности. Минхён приходит на двадцать минут раньше и мотает круги вокруг дома Донхёка, не в силах остановиться. Если бы он курил, то сейчас дымил бы, наверное, третью по счёту сигарету.
Он пытается высмотреть силуэт Донхёка в окнах, но внутри по-прежнему темно. Как-то раз Донхёк говорил, что умеет различать световые пятна, но это только сбивает его с толку, поэтому он предпочитает существовать в кромешной темноте.
Минхён отбивает по поверхности двери определённый ритм, который они с Донхёком придумали ещё в самом начале. По ту сторону что-то гремит, и Минхён напрягается всем телом. Вскоре двери открываются, а Донхёк, морщась, потирает ушибленную ногу.
«Он торопился», — догадывается Минхён.
Спешил точно также, как сам Минхён нёсся к нему.
А ещё Донхёк тоже заметно нервничает.
— Проходи в гостиную и садись на диван, — он прочищает голос, и так быстро, как может, скрывается в соседней комнате.
Минхён гость прилежный и послушный, а потому делает, как велели.
Донхёк не заставляет себя долго ждать. Он просит с порога, чтобы Минхён не оборачивался, и, заставив его трижды это пообещать, входит в гостиную, останавливаясь за спинкой дивана.
— Ты мне доверяешь?
— Ты ещё спрашиваешь?
— Минхён, — предупреждает его Донхёк, осаждая. — Отвечай прямо.
— Да, — выдыхает тот, — я полностью доверяю тебе.
— Хорошо, — шелест за спиной, — тогда тебе стоит надеть это.
На глаза Минхёна опускается темнота. Он тут же подрывается на диване и хватается за преграду пальцами, ощупывая.
— Это маска для сна?
— Она самая. Пообещай, что не снимешь её и не будешь подглядывать. Иначе я обижусь.
— Как много обещаний для одного вечера.
— Ты опять?..
— Эй, не кипятись. Я только хотел пошутить, — у Минхёна шалят нервы, и шутки выходят такими же — не шибко удачными и кривыми, а Донхёк, который впервые за всё это время вообще не настроен шутить, совершенно не облегчает ситуацию. — Ладно, я клянусь, что буду играть честно…
— Это не игры!
— … и не буду снимать маску.
— И подглядывать?
— И подглядывать.
Спустя несколько секунд за спиной раздаётся довольное хмыканье. Минхён слышит, как Донхёк огибает диван, ощущает, как прогибается сиденье под чужим весом справа от него.
— Ты хотел понять, что же я чувствую, — вкрадчивый шёпот прямо на ухо, — так позволь же…
Минхёна тянут за руку, вынуждая встать с дивана, а затем несколько раз кружат, прежде чем оставляют в одиночестве. Он теряется, шире расставляет ноги, пытаясь повысить устойчивость, и выжидает невесть чего. Но кругом — тишина. Абсолютная и голая. Это заставляет самую малость чувствовать себя неуютно.
— Донхёк?
Взволнованный голос звенит, отражаясь от стен, но так и остаётся единственным звуком, разрезающим пространство. Минхён начинает дышать чаще, напрягается всем телом, слепо поднимая руки и пытаясь отыскать ещё хоть что-то в пространстве. Делает шаг, другой, но находит мизинцем только угол комода.
— Чёрт, — шипит он, поджимая пальцы и опираясь ладонями о гладкую поверхность.
— Хм, значит всё-таки не подглядываешь, — раздаётся совсем рядом, и Минхён дёргается в сторону всем телом, чудом не задевая рукой стоящего сбоку Донхёка.
Внезапно его шеи касается что-то пушистое, отчего Минхён тут же вжимает голову в плечи и уходит от прикосновения, совершая несколько шагов вперёд и встречаясь со стеной. Его болезненному стону вторит тихое хихиканье. Минхёну хочется поймать этого маленького проказника, что посмел издеваться над ним, но Донхёк, разумеется, ориентируется гораздо лучше, поэтому, заслышав шаги, ловко проскальзывает мимо, оставляя Минхёна ни с чем.
— Долго ещё собираешься от меня бегать?
Но ему вновь никто не отвечает. Все рецепторы Минхёна работают на полную, неизвестность пугает и заставляет двигаться на чистых инстинктах. Вдруг его вновь что-то касается — Минхён подскакивает на месте и разворачивается, одновременно с этим делая резкий взмах рукой. Затем с другой стороны. И ещё.
Минхён вертится и так, и этак, уже сомневаясь, что они одни в комнате, как вдруг, при очередном взмахе, ему удаётся выбить загадочное нечто из донхёковых рук. Он наклоняется, шарит ладонями по полу, пока вновь не натыкается на пушистую штуковину.
— Щётка для пыли? — спрашивает он в пустоту, — серьёзно?
У Минхёна в интонациях слышится явный намёк на злость. Он-то думал, что Донхёк расскажет ему свою историю, поделится чем-то важным, а он решил посмеяться над ним?
— Я смотрю, тут кто-то нервничает, — томно проговаривает Донхёк, подавая голос. — Ужасно не знать, что творится вокруг тебя, не правда ли?
— Мне и так это было известно, — ворчит Минхён, наклоняя голову. — Именно поэтому я с самого начала пытался озвучивать каждое своё действие и не касался тебя без разрешения.
— Это правда, — Донхёк оказывается совсем близко, так, что Минхён чувствует его запах и ощущает на шее размеренное дыхание. — Ты оказался из тех немногих, кто знает, что такое такт. Кто уважает личное пространство и пытается быть вежливым. Именно поэтому я и обратил на тебя внимание. Но вычитать где-то сухие факты и почувствовать их на собственной шкуре — разные вещи.
Минхён, в принципе, с этим согласен. Но менее взвинченным он от этого не становится.
— Так ты этого боишься? Неизвестности?
— И да, и нет, — уходит от ответа Донхёк, касаясь чужой ладони. Минхён от неожиданности руку вырывает, ударяясь костяшками о треклятый комод, и сдавленно шипит. — Да не дёргайся ты так. Неужели правда перенервничал? Что ж, тогда мне стоит помочь тебе успокоиться.
Он хватается за плечи Минхёна, чуть выше локтей, разворачивает его и толкает спиной вперёд. Донхёк действует уверенно и быстро, поэтому, когда Минхён натыкается на сиденье дивана, ноги его боязливо подгибаются в коленях, и он тяжело падает вниз, удивлённо выдыхая.
А потом задерживает дыхание, чувствуя чужой вес поверх своих бёдер.
— До тех пор, пока я не разрешу, ко мне не прикасаться, — шепчет Донхёк на ухо, а затем, чуть поколебавшись, мягко прикусывает мочку.
Минхён разом выталкивает затаённый в лёгких воздух.
Донхёк опирается руками по обе стороны от чёрной макушки, и Минхён ощущает его тепло буквально везде, утопая в сладковатом запахе. Донхёк нежно проводит кончиком носа по его щеке, а затем повторяет этот путь уже губами. Поцелуи сдержанные, целомудренные, но, чёрт, Минхён и не думал, что они будут на него действовать
настолько губительно. Он хочет повернуть голову, чтобы найти чужие губы своими, но Донхёк тут же отстраняется.
— Не шевелись.
Минхён досадно выдыхает, сжимает кулаки, но слушается.
Ловкие пальцы касаются его шеи, скользят вниз, замирая в районе солнечного сплетения.
— Твоё сердце так быстро бьётся…
Минхён это никак не комментирует. Рука Донхёка тем временем продолжает своё путешествие, останавливаясь у самого низа футболки.
А затем проскальзывает под ткань.
Мышцы Минхёна разом напрягаются, он сипло дышит сквозь зубы, и от этого уже порядком так сводит челюсть. Донхёк самым наглым образом оглаживает его бока, поднимается к груди, спускается вниз к очерченному прессу, и вновь повторяет маршрут. Нервы, и так ранее натянутые до предела, сейчас, кажется, готовы порваться ко всем чертям. Донхёк его просто гладит, а Минхён уже готов либо сорваться, либо позорно заныть от желания и безысходности. И этот дьяволёнок, что удобно устроился на его коленях, только подталкивает Минхёна к краю. Сначала он чувствует, как Донхёк чуть приподнимается, наклоняется ближе, а затем, как шеи касается влажное и горячее.
Короткий стон Минхёна раздаётся громко и отчётливо, а действия Донхёка становятся только напористей и уверенней. Он прикусывает кожу под кадыком, намереваясь оставить небольшую отметку, словно неряшливый мазок красно-фиолетовой краски. В это время его пальцы под футболкой царапают короткими ноготками напряжённый пресс, и Минхён окончательно теряется в ощущениях. Всего слишком много, и без возможности видеть или прикасаться, без возможности хотя бы немного контролировать процесс, Минхёну правда становится страшно. И это не тот детский ужас темноты, не волнение перед собеседованием или экзаменом. Этот страх особенный, когда ты не понимаешь, откуда прилетит в следующий раз и насколько мощной окажется твоя реакция. Это страх собственных чувств, самой сути, что мирно спала всё это время, но оказалась разбуженной парой донхёковых прикосновений.
— Хёк… — во рту, оказывается, пересохло, — могу я дотронуться до тебя?
Донхёк отвечает, как всегда, по-своему. Он берёт Минхёна за кисти, поднимает к своему лицу, целуя внутреннюю сторону ладоней, скользит ими по тонкой шее, груди, выгибаясь навстречу. Тихо охает, когда Минхён с грудным рыком впивается пальцами в тонкую талию, забираясь под шелковистую ткань майки, а затем ниже, обхватывает чужие бёдра, и одним рывком притягивает Хёка к себе. От этого темнота перед глазами озаряется светом тысячи звёзд, оба стонут в унисон от близости, от внутреннего жара и опьяняющего желания. Минхён столько раз видел Донхёка, но сейчас, касаясь его так, он испытывает в разы больше, чем чувствовал до этого. Вся страсть Минхёна была подобна искре, но сейчас обернулась неконтролируемым пламенем, бегущим по его жилам.
Донхёк в его руках, на его коленях, такой манящий, жарко дышащий и такой близкий.
— Я хочу поцеловать тебя.
И в каждом прикосновении, в каждом судорожном вдохе интимного больше, чем в самой откровенной эротике.
— Так сделай это.
Минхён отрывает правую руку от кромки коротких шорт и скользит ею вверх, пока не обхватывает чужой подбородок двумя пальцами. Мягко гладит пухлые губы, раскрывая. И, когда те без усилий поддаются, с отчаянным стоном запечатывает их поцелуем. Донхёк закидывает руки ему на плечи, зарываясь пальцами в волосы на затылке: знает, что Минхёну такое нравится. Ладони гуляют по его спине, и Донхёк выгибается, ластится, желая почувствовать как можно больше. Он жадничает, напирает, движется поступательно, и от этого трения Минхён стонет особенно громко. Ему приходится крепче обхватить Донхёка за талию, прикусить нижнюю губу и, разорвав долгий поцелуй, отодвинуть его от себя.
— В чём дело? — паникует Донхёк, пытаясь восстановить дыхание.
— Я боюсь, — начинает Минхён, сам не веря, что это делает. — Я боюсь, что если мы продолжим в том же духе, я могу наломать дров. Всё ощущается слишком ярко, я… я никогда подобного не испытывал.
Он не видит, как губ Донхёка касается понимающая улыбка. Не видит, как плавно она перетекает в робкую и, самую малость, печальную.
— Говоришь так, будто по уши в меня влюбился.
У Минхёна сердце камнем ухает вниз.
— Но это так, — говорит он чётко, разделяя каждое слово небольшой паузой, — разве ты до сих пор этого не понял?
— Знаешь, существует такой тип людей, которые всем хотят помочь: рыбке без плавника, птице со сломанным крылом, собаке с перебитой лапой. Зависимому от алкоголя, грустному, хромому и слепому. Они ошибочно путают необходимость подарить кому-то свою заботу с чувствами, и, когда они выпивают эту потребность до дна, не оставляя ни капли, то понимают, что устали, что больше не вывозят. И исчезают. Пропадают в самый нужный момент, когда в тебе страх и отчаяние кричат громче всего. Потому что ты надеялся, позволил себе думать, что можешь опереться на их плечо, а в итоге заново учишься жить в одиночку, разбивая колени. Откуда ты знаешь, что то, что ты испытываешь…
— Я не такой, — настаивает Минхён с бараньим упрямством. — С самого первого дня меня тянуло к тебе со страшной силой. Прошло почти полгода, прежде чем я осознал, что мои чувства переросли обычную симпатию, и набрался храбрости подойти к тебе.
— Как ты мог это понять? Мы ведь даже не общались до этого…
— Хёк, можно я сниму маску?
Потому что ему нужно видеть Донхёка в тот момент, когда он будет всё это говорить. Потому что Минхён устал строить из себя случайного прохожего, устал сдерживать то, что давно просилось вылиться в слова.
Донхёк неуверенно угукает, и, когда Минхён откидывает ненужную более преграду в сторону, то понимает, что готов отдать всё на свете за возможность видеть эти растрёпанные волосы, родинки на щеке и шее, искусанные, покрасневшие от поцелуев губы, и тотальную растерянность на лице.
— Ох, Хёки… если бы ты
видел, какой ты прекрасный, какой ты солнечный и тёплый, — каждое прилагательное Минхён выжигает поцелуем на чужом предплечье, — искренний и милый, такой неземной… добрый и чистый. Как мило хмурятся твои брови, когда ты вживаешься в роль. Как ты улыбаешься, касаясь моего лица, словно это самое великое счастье… Какой ты прекрасный, когда твои щёки алеют от поцелуев, какой ты робкий,
моя нежность, когда я говорю, что люблю тебя, если бы видел…
Подобие улыбки искривляется, а плечи и грудь Донхёка начинают мелко подрагивать от сдерживаемых рыданий.
— Если бы ты мог посмотреть на себя моими глазами, Хёки, у тебя бы не осталось ни капельки сомнений, — Минхён сцеловывает солёные капли, пытаясь всем существом выразить свои чувства.
Всеми возможными способами.
Они создают свой мир из искусанных губ и дрожащих пальцев. Из слов и прикосновений. И ничто, казалось, не было в силах разрушить хрупкую идиллию. Минхён в это свято верил, пока в одно снежное воскресенье, проводя вечер за домашней работой, не услышал трель телефонного звонка.
— Донхёк? — он хмурится, потому что Хёк ещё ни разу не звонил ему сам. Это было для него более чем трудной задачей.
— М-минхён? Это ты?.. — внутри всё обрывается, стоит услышать испуганный, полный страха и мольбы голос. — М-можешь забрать меня?
— Что случилось? Где ты?
— Я… я не знаю, — Донхёк, кажется, почти плачет. — Я пошёл в аптеку, но… но внезапно упал, а когда пришёл в себя и попытался вернуться домой, то понял, что заблудился.
— Так, стой, где стоишь, и никуда не уходи, слышишь меня? Я буду через две минуты.
И, стоит ему услышать короткий всхлип и тоненькое «да», он тут же бросает трубку.
Для того, чтобы надеть ботинки, ему хватает нескольких секунд. Шапку и куртку он накидывает уже в пути, выкидывая себя в метель в том, в чём был. Спортивные домашние штаны совсем не защищают от холода, но Минхён его едва ли чувствует. Он бежит так быстро, как не бегал никогда в жизни. Прохожих нет. Все улицы вымерли: в такую погоду и хозяин собаку не выпустит. Какого чёрта Донхёк вообще куда-то попёрся, да ещё и в одиночку, пока остаётся загадкой, но на этот вопрос Минхён уж точно получит ответ.
Добирается до аптеки, единственной в их районе, он и правда за две минуты. Обегает дом кругом, но Донхёка так и не находит. Тогда он бросается в сторону перекрёстка, а затем резко останавливается, хватаясь за голову. В какую сторону ему идти? Как далеко мог забрести Донхёк? Если нестись по наитию, можно растерять кучу времени, поэтому он вновь набирает знакомый номер. Спустя гудков пять на той стороне наконец-то отвечают.
— Хёк, ты должен мне помочь, — начинает с ходу Минхён, тяжело дыша. — Есть ли с тобой рядом что-то примечательное?
В трубке повисает молчание, и Минхён начинает паниковать не на шутку.
— Донхёк? Ты меня слышишь?
— Мне холодно… — голос доносится будто издалека, и Минхёну приходится включить громкую связь, чтобы не упустить ни одного слова. — Я не чувствую пальцев…
— Эй, малыш, я совсем рядом, — Минхён изо всех сил пытается скрыть дрожь в голосе, но у него это выходит из рук вон плохо. Он всё-таки бросается бежать наугад, не выдерживая собственного бездействия, — я почти нашёл тебя. И сделаю это быстрее, если ты подскажешь мне хоть что-нибудь. Пожалуйста.
Минхён петляет, рыщет безумной ищейкой по кварталам, вслушиваясь в тишину, нарушаемую лишь редкими всхлипами, от которых у него каждый раз содрогается сердце.
— Здесь… здесь какая-то сетка… — теперь голос становится чуть более отчетливым и громким, — металлическая и высокая.
Такое ограждение было только на территории школы и детского сада, но первую Минхён уже успел проверить. Поэтому он бросает короткое: «я понял», и, не завершая звонок, мчит что есть духу в противоположную сторону.
Нужное здание (во избежание несчастных случаев) находится вдали от проезжей части. Вокруг: сквер с качелями, небольшая аллея и задние дворы ближайших домов. Даже если кто и мог заметить Донхёка, то только одинокий сторож, решивший прогуляться в метель по территории сада.
Знакомая красная куртка и впрямь виднеется возле забора. Донхёк сидит на земле, цепляясь одной рукой за телефон, а другой за металлическую сетку. По щекам его текут горячие слёзы, а на лице застыл такой тотальный ужас, что Минхёна и самого начинает нагребать. Он выкрикивает его имя, подлетает за секунду, сходу рушась на колени и прижимает к себе, целуя в покрасневшие щёки. Донхёк болезненно жмурится, начинает рыдать уже в голос, и, чем больше успокаивающей чепухи мелет Минхён, тем отчаяннее плачет Донхёк. Пальцы его ледяные — Минхён целует каждый, согревая дыханием, а затем прислоняет чужие ладони к своей открытой горячей шее, несмотря на ощутимый дискомфорт.
Когда же Донхёк успокаивается, Минхён подхватывает его на руки и отпускает только в сумраке прихожей. Снимает одежду, прокладывая дорожку от входных дверей до ванной, оставляя их в одном нижнем белье. Настраивает в душе едва тёплую воду и подталкивает Донхёка под струи, залезая в кабинку вместе с ним. Тело Донхёка холодное, и он жалуется, что вода слишком горячая, на что Минхён просит его немного потерпеть. Он жмётся ближе, позволяет пальцам греться об поясницу: из-за разницы температур прикосновение обжигает обоих. Минхён постепенно увеличивает напор горячей воды, внимательно следя за реакцией Донхёка: теперь его колотит не так сильно, и, чем жарче становится в кабинке, тем больше расслабляются мышцы. Донхёк вскидывает голову, подставляя лицо спасительному теплу. Минхён бережно зачёсывает его мокрые волосы назад, чтобы не мешались, а затем покорно позволяет чужому лбу уткнуться в его плечо.
Он не знает, сколько проходит времени, прежде чем они выбираются из душа. Минхён вытирает тело Донхёка насухо, помогает надеть тёплую пижаму и носки, которые находит в шкафу, а затем, укутав его в два одеяла, усаживает на диван. Приносит тёплый чай (горячим можно обжечься), помогая обхватить его двумя руками.
— Где у тебя лежит фен?
Донхёк, не проронивший за всё это время ни слова, прокашливается, прежде чем сипло ответить:
— Я… я давно им не пользовался, если честно. Но раньше он лежал в верхнем ящике. В комоде.
С этим предметом мебели Минхён знаком лучше всего, поэтому долго искать не приходится.
— Я помогу высушить тебе волосы.
Донхёк на это кивает и, почему-то, краснеет ушами. Минхён касается прядей аккуратно, плавно массируя кожу головы и основания шеи. Из-за принудительной сушки непослушные кудри выпрямляются, и Донхёк теперь напоминает очаровательный одуванчик. Минхён выключает фен, но продолжает касаться мягких прядей, стараясь уложить их хоть каким-то образом.
— Расскажешь мне, что произошло? — осторожно начинает он.
— Я же уже говорил тебе об этом по телефону.
— Но не сказал, как ты вообще оказался на улице.
— Не думаю, что тебе понравится мой ответ.
— Ещё больше мне не понравится, если ты от меня его скроешь. Я не настаиваю, Донхёк, но мы ведь должны доверять друг другу.
В гостиной повисает тяжёлый вздох. В нём скрывается нечто большее, чем могло показаться на первый взгляд.
— У меня закончились капли.
— Те, которые помогают снизить глазное давление?
— Угу, — шмыгает носом Донхёк. — Из-за погоды оно у меня часто скачет, а сегодня я почувствовал это особенно сильно. Голова ужасно раскалывалась с самого утра. Мигрень то приходила, то уходила, поэтому я не мог дождаться, пока метель угомонится. Когда я вышел на улицу, всё было хорошо. А потом меня вдруг вырубило. Я не знаю, насколько я отключился, но когда пришёл в себя, то пальцы на руках и ногах так сильно ломило от холода, что я едва мог соображать. Попытался добраться до дома, но потом понял, что изначально свернул не в ту сторону и куда-то забрёл. Мне… мне стало так страшно, Минхён, я… В телефонной книжке у меня не так много номеров, и я набрал наугад, но молился, чтобы это оказался твой. И, когда я услышал, как ты позвал меня по имени, что-то во мне окончательно надломилось. Прости, что заставил так переживать.
— Не нужно извиняться за это, — говорит Минхён, оглаживая чужую скулу большим пальцем. — Просто, неужели ты не мог попросить меня или Ренджуна купить эти чёртовы капли?
— Я думал, что смогу справиться сам, — оправдывается Донхёк. — Перед выходом ведь всё было хорошо.
— И как часто у тебя случаются такие боли?
Донхёк кусает нижнюю губу. Он бы спрятал взгляд, если бы знал, куда.
— Тогда летом… и осенью, когда шли дожди… — вспоминает вдруг Минхён, — тогда тебя не было на парах. Потому что случилось тоже самое?
Донхёк не спешит отвечать, поэтому Минхёну приходится надавить, строго позвав его по имени.
— Да.
— Хоть кто-нибудь, кроме меня, знает об этом?
— Только мой лечащий врач. Я… я не хотел больше никому рассказывать.
— Но почему?
— Из-за вот такой вот реакции.
Минхён давится возмущением. Он считает до десяти, старательно очищает голос от лишних эмоций.
— И что на это ответил доктор?
— Что можно сделать операцию. Они заменят мне роговицу. Сделают так, что я даже смогу более-менее видеть на близком расстоянии.
— Но это же здорово, разве нет? — Минхён берёт его ладонь в свою, переплетая пальцы и чуть сжимая. — Или есть какая-то загвоздка? Проблема в деньгах?
— У меня есть льготы, так что они покроют большую часть. Дело в другом.
— В чём же?
— Минхён, я не хочу это обсуждать. Пожалуйста, давай не будем…
— Погоди, то есть у тебя есть возможность вылечиться, жить лучшей жизнью и вновь увидеть этот мир, а ты её игнорировал всё это время?!
Донхёк вырывает свою руку, и этот жест хлыстом бьёт Минхёна в самое сердце.
— Зря я поднял эту тему, — мёртвым голосом твердит Донхёк. — Лучше бы мне попался номер Ренджуна.
Накопленный внутри Минхёна стресс взрывается вспышкой злости.
— Ренджуну, значит… — он резко вскакивает на ноги. — Отлично. Просто прекрасно. Скажи только одно, Донхёк: ты вообще доверяешь мне?
— Больше, чем кому бы то ни было.
— Но не полностью, так?
— О чём ты…
— Да признай это уже наконец-то, Донхёк! Ты никогда не был во мне уверен до конца! Позволял быть близко, но никогда не верил в искренность моих чувств. Трусил, искал подвох в каждом действии. Ты ведь столько раз сам говорил мне об этом!
— Это было в самом начале, — пытается защититься Донхёк, и его голос вновь начинает дрожать. — Разумеется, мне было трудно поверить, что кто-то захочет остаться со мной на всю жизнь! Кому я такой проблемный нужен?! Даже сейчас ты настаиваешь, что я должен сделать операцию несмотря ни на что, потому что так всем будет легче, и тебе не придётся со мной возиться, как с маленьким ребёнком!
— Вовсе не из-за этого! Я лишь хочу, чтобы ты жил, как нормальный человек!
— Я и есть нормальный! — Донхёк тоже поднимается на ноги, повышая голос. — Не нужно путать мою инвалидность с беспомощностью! — его голос срывается, пропитанный обидой и яростью. — Не нужно меня жалеть и оплакивать! Ты не вправе говорить, что мне делать со своей жизнью! Пусть я трус, но я неплохо справлялся до тебя сам и, уж поверь, смогу это сделать и после!
Внутри Минхёна что-то резко обрывается. Он делает пару шагов назад, отшатываясь от Донхёка, чьи глаза, покрытые пеленой серых туч, роняют солёные капли на смуглую кожу щёк. Минхён всегда знал, что в отношениях с Донхёком ему понадобится много терпения. Он был готов учиться, исправлять ошибки, к тому, что не всё будет идти гладко. Он был готов ко многому, пытался держать слово, оберегая Донхёка от боли, но совсем не ожидал, что эта участь может постигнуть его самого.
— Хорошо, раз так… тогда я оставлю тебя в покое. Пусть твой Ренджун о тебе заботится. Или Джено. Или кто там ещё. С меня хватит.
Минхён до последнего ждёт, что Донхёк окликнет его по имени: собирает по пути свою и чужую одежду, нарочито медленно обувается, останавливается в дверях.
Но этого так и не происходит.
• • • ✦ • • •
Когда тебя отвергают — всегда больно. Когда это случается за две недели до дня влюблённых — становится ещё пакостнее. Все вокруг только и делают, что украшают каждый уголок института красными сердечками, розовыми шарами и прочей ерундой. Томно вздыхают, ведут разговоры о любви, и всё это настолько приторно-сладко, что у Минхёна сводит зубы. Среди города воздушных замков и игрушечных домов он — серая мрачная крепость. Но даже при таких обстоятельствах ему приходится участвовать, как и каждому учащемуся, в ежегодном фестивале, посвящённому «самому прекрасному чувству». К счастью, всё обходится малой кровью — Минхён успевает оттяпать себе роль концертмейстера для местного хора. Ничего не надо придумывать и выдумывать: ходи себе прилежно на репетиции, отсиживай до позднего вечера задницу за фортепиано, и слушай часами песни про любовь к родине. Минимум романтики и максимум занятого времени.
Донхёка, и всё, что с ним связано, Минхён исправно избегает. Даже прогуливает совместные пары. Раны на его душе затягиваются слишком медленно, а в памяти стоит кричаще-яркая картина их ссоры, как бы Минхён не пытался её стереть. Он уходил с головой в учёбу и репетиции, пробовал напиваться каждый вечер, даже ездил домой к родителям на выходные, но всё было без толку. Конечно, время лечит. Только вот сколько его должно утечь сквозь пальцы, чтобы при случайном упоминании чужого имени перестало сводить судорогой сердце — настоящая загадка тысячелетия.
Однако, сколько бы Минхён не бегал, разумеется он не смог бы предугадать все возможные варианты. Их встреча, рано или поздно, была неминуема.
Он видит Донхёка спустя девять дней успешной маскировки, тупо натолкнувшись на него в коридоре возле деканата. Тот держится рукой за стену, плавно скользя к двери. Минхён проглатывает внезапно появившийся ком в горле, поглубже вдыхает, пытаясь успокоить разогнавшееся перепуганное сердце. А затем, как ни в чём не бывало, легкой походкой решает пройти мимо. Он нарочито сбивается с привычного темпа, шаркая правой ногой, но Донхёк вдруг останавливается, поднимая на него встревоженное лицо:
— Даже не поздороваешься?
Минхён чертыхается про себя, закусывает до крови нижнюю губу и выдыхает сдавленно:
— Зачем?
— Ты правда хотел пройти мимо, Минхён? Думал, я не смогу понять, что это ты? Можешь хоть сколько строить из себя хромого, но я из тысячи узнаю родной запах.
Грудь сжимает с такой силой, что хочется выть.
— Почему ты говоришь всё это? Зачем поступаешь так жестоко? — не выдерживает Минхён, и речь его сочится ядом. — Я смогу пережить неразделённые чувства, но неужели тебе мало моих страданий?
Донхёк дергается, как от пощёчины. Сливается с белой стеной, склоняет голову.
— Потому что я хочу попросить у тебя прощения. В тот день мне было нелегко, и я сорвался. Наговорил кучу лишнего. Я понимаю, что теперь тебе будет трудно мне поверить, да и я не отказываюсь от всего сказанного, но… но мне плохо без тебя. Потому что ты тоже мне нравишься. Сильно нравишься, Минхён.
Слова бьют по израненному сердцу, сдирают коросты с едва затянувшихся ран. Они не приносят облегчения, но приносят новую порцию боли.
— Ты прав, Донхёк. Мне трудно тебе поверить. Потому что я слышу твои слова, но не чувствую их. Любовь нужно показывать. Доказывать. Не только словами, но и поступками. Но всё, что ты делал — это шёл на поводу у своих страхов. Ты изначально относился к этому, как какой-то шутке, так почему я сейчас должен поверить в твою серьёзность?
Двери деканата открываются: в проёме появляется низенького роста секретарша, с вьющимися рыжими волосами.
— Ох, Донхёк, вы уже здесь? А я как раз собиралась идти за вами, — приветливо щебечет она, хватая Донхёка за плечи. Тот (предсказуемо) вздрагивает, однако быстро выдавливает из себя натянутую улыбку и позволяет себя увести.
• • • ✦ • • •
Больше Донхёк не пытается заговорить с Минхёном. Точнее, у них не остаётся на это даже шанса. Оставшееся время до открытия фестиваля пролетает в один миг. Едва переступив порог, Минхён оказывается среди блестящего конфетти, ещё большего количества шаров и ярких, кричащих растяжек. Он изо всех сил надеется, что останется невидимкой до самого конца, проходя мимо стайки девиц. Он правда надеется, что никто его не найдёт.
Но его находят.
И вовсе не девочки с валентинками и шоколадом.
А Ренджун с кулаками и самым злющим за всю историю человечества выражением лица.
Он хватает Минхёна за ворот рубашки, встряхивает одним движением, и тому только остаётся гадать, откуда в хилом пареньке столько силы.
— Скажи, как именно мне сломать тебе руку? Всю кисть разом или по одному пальчику?
Минхён не пытается стряхнуть с себя чужую хватку. Он догадывается, почему Ренджун решил прибегнуть к насилию. Но Минхёну в последнее время так глубоко плевать на всё происходящее, что он только удивляется, почему Ренджун не нашёл его раньше.
— У меня скоро концерт. Давай я сначала отыграю его, а потом ты отыграешься на мне.
— Ты совсем, что ли, бесстрашный?! Ничего не попутал?
— Слушай, уйди с дороги по-хорошему, а. И без того хреново.
— Посмотрите-ка на него, какой бедный! Наворотил делов, так ещё и строит из себя не пойми кого!
— Я наворотил?! Это
меня бросили. Это
я остался выброшенным за борт, как использованная половая тряпка. Это
я остался один!
— Думаешь, Донхёк не чувствует себя одиноким?
— У него же есть ты, и Джемин с Ченлэ. Джено там, Джисон. Вся эта ваша дружная компания.
— Знаешь, кто из вас двоих слепой, так это ты, — резко отвечает Ренджун, не скрывая гнева. — Неужели под всей этой общительностью и весельем ты так и не заметил ту войну, что он ведёт с самим собой? Хёк более ранимый, чем ты мог подумать. И он боится подпускать к себе близко людей, ведь только так они могут его задеть. Да, мы все друзья, но никого из нас он не приглашал к себе домой. Никому не позволял оставаться на ночь и не говорил о себе или о ваших отношениях.
— Тогда откуда ты обо всём знаешь?
— Потому что я сын того доктора, что наблюдает за Донхёком. Только поэтому я в курсе всего, что происходит. Но даже так, я никогда не ставил его перед выбором! Донхёк и так многое потерял! А из-за тебя решил рискнуть и своей жизнью!
— О чём это ты?
Что-то в интонации Минхёна заставляет Ренджуна умерить пыл и недоверчиво ухмыльнуться.
— В ходе хирургического вмешательства значительно повышается давление как в глазах, так и в головном мозге. Если оно превысит максимально возможную отметку, Донхёк может… Неужели ты этого не знал? — Ренджун впервые отрывает взгляд от воротника минхёновой рубашки и смотрит прямо в глаза, а затем отступает, разжимая кулак. — Так, ты и вправду… Блять, что вы наговорили друг другу в последнюю встречу? Я думал, что это ты заставил его пойти на это!
— Нет! В тот день об операции даже речи не шло! И если бы я знал об опасности с самого начала, я бы ни за что…
— Тогда что ты сказал ему? Что?!
Минхён сдавленно выдыхает, смотря невидящим взглядом куда-то сквозь Ренджуна.
— Он пришёл просить прощения… Сказал, что погорячился и наговорил лишнего. На самом деле, мы оба наговорили лишнего. Но потом…
— Господи, Минхён, не тяни!
— …он сказал, что тоже ему нравлюсь. Но я был так зол на него в тот момент, мне было так обидно… я ляпнул сгоряча, что…
И он рассказывает всё, без утайки. Минхён ждёт, что Ренджун хорошенько ему врежет, но тот только обессиленно опускает руки, и тихо-тихо молвит:
— Ты и правда слепой придурок, Ли Минхён. Боже, какой ты придурок… — а затем, чуть громче. — И этот тоже хорош! Импульсивный ребёнок! Господи, за что мне всё это…
Какое-то время Ренджун раненым зверем мечется от стены до стены, зарываясь рукой в прилежно убранные волосы. Останавливается. Раскачивается с пятки на носок. Закусывает ноготь на большом пальце. Машет рукой.
— Иди за мной.
— Что? — не понимает Минхён, тупо глядя в удаляющуюся спину.
— Ты ещё и глухой? Я сказал, иди за мной.
Они поднимаются на второй этаж к актовому залу. Выставка откроется через пару часов, так что все приготовления уже давно закончены: постаменты укрыты красной тканью, в вазах стоят цветы, а из колонок льётся приглушённая музыка.
— Зачем мы здесь?
— Чтобы вернуть тебе зрение, — щурится Ренджун. — Смотри, Минхён. Внимательно смотри.
И он смотрит. На стенах висят картины различного содержания: где-то изображены влюблённые, где-то дед, играющий с внуком, или просто женские руки. Минхён проходит мимо большой фигуры собаки, вырезанной из дерева, мимо свитера с оленями, даже замечает яблочный пирог под стеклянной крышкой. А потом замирает на месте, несколько раз моргая, пытаясь сбросить наваждение. Одним из арт-объектов оказывается зеркало. Обычное такое, в полный рост. Но оно почему-то показывает два Ли Минхёна. Один — настоящий, из крови и плоти, с синяками под глазами и мятым воротником рубахи. А второй — вылепленный из глины.
Он оборачивается и медленным шагом приближается к бюсту. Наивно думает, что ему мерещится, но нет — всё в скульптуре: острые скулы, глаза, нос, волосы, впалые щёки и даже маленький шрамик — один в один повторяет лепку лица Минхёна.
— Посмотри на подпись.
Минхёну не нужно этого делать, потому что он уже и так догадывается, чьё имя там увидит.
Институт Искусств.
Кафедра скульптуры.
3 курс.
Ли Донхёк.
— Это то, как он её видит, — подсказывает Ренджун, не смотря на Минхёна. — То, как Донхёк видит любовь.
И, прицельным в голову:
— Для него это
ты.
Рука тянется вверх, желая коснуться хрупкой глины, но, заметив, насколько сильно дрожат его пальцы, Минхён одёргивает себя.
— Несколько лет назад Донхёк попал в аварию. За рулём была его мать, на которую пришёлся основной удар. Столкновение лоб в лоб, и Донхёку очень повезло, что он оказался на заднем сидении. Он выжил, но оказался засыпанным осколками. В тот день мать скончалась в больнице, а Донхёк лишился зрения. И вместе с ним всего, что его окружало. Он остался один, без семьи, окружённый темнотой и без понимания, как ему жить дальше. Он не умел готовить, не мог ориентироваться в собственном доме, не мог даже выйти в магазин за продуктами без посторонней помощи. В первый год адаптации ему пришлось особенно тяжело. Мы с отцом помогали как могли, но ты ведь знаешь Донхёка: больше всего на свете он не хочет быть кому-то обузой. Оставшись со своими страхами один на один, он решил справляться со всем сам, и я был не в силах ему мешать. Ведь каждый успех, даже самый незначительный, приносил ему столько восторга и веры в себя, как ни одно доброе слово. Но было очевидно, что даже справившись со своим недугом, он не получал достаточно человеческого тепла. Да, у него есть друзья, но Донхёк прекрасно понимает, что у каждого из нас свой путь, свои цели и планы. Что никто из нас не сможет всё это время шагать с ним рука об руку, поддерживая и не давая оступиться, — Ренджун оказывается совсем рядом, но на Минхёна не смотрит. — До тебя была пара человек, кто пытался самым низким образом пробраться к нему в душу. Я думал, что ты будешь таким же, а потом, спустя пару месяцев, во мне вдруг поселилась надежда. Надежда, что ты окажешься для Донхёка чем-то большим, чем просто прохожим. Что вы станете главными героями в вашей общей истории. И она до сих пор жива. Иначе я не стал бы тебе всего этого сейчас рассказывать.
Минхён до рези в глазах всматривается в дорогое сердцу имя, пока оно, почему-то, не расплывается.
— Я просто хочу, чтобы ты понял: всё, что осталось у Донхёка — это его жизнь. И ради тебя он решил рискнуть даже ею. Этого хватит, чтобы доказать его серьёзность?
Минхён не помнит, как Ренджун уводит его из зала, не помнит, как добирается до дома. Всё сливается в единый белый шум. Минхён окончательно забивает на пары, практически не выбираясь из своей кровати. Мыслей и эмоций становится настолько много, что он практически их не различает. И только одно утро выбивается из сумрачной колеи: в тот день Ренджун пишет ему сообщение о том, что операция Донхёка прошла успешно.
И Минхён, как самый последний ребёнок, плачет в подушку навзрыд.
Проходит ещё две недели, прежде чем Донхёку снимают глазную повязку, а Минхёна пускают в палату. Ренджун берёт его под свою ответственность и клянётся, что если Минхён вытворит хоть что-то, подвергающееся сомнению, то собственноручно сделает так, что тот сам окажется в качестве больного.
В чужой искренности сомневаться не приходится.
Стоит им подойти к нужным дверям, как желудок Минхёна скручивает одной сильной судорогой. Он не уверен, виновато ли волнение, страх расправы или запах хлорки, витающий в больнице, но ощущение это совсем не из приятных. Ренджун заходит первым, чтобы предупредить Донхёка о посетителе, но тот, оказывается, спит.
— Будешь ждать?
— Спрашиваешь.
Ренджун устраивается на кресле в углу, схватив со столика какой-то журнал. Минхён же садится на стул возле кровати и не сводит с Донхёка тоскливого взгляда. Мирное дыхание, курносый нос, чуть приоткрытые губы. Он выглядит точно также, как и в последнюю встречу, только линия челюсти стала более выразительной и самую малость впали щёки. Но это всё ещё его Донхёк. Живой и настоящий.
Минхён складывает вместе ладони, словно в молитве, и утыкается в них подбородком, прикрывая глаза и шумно выдыхая. Он уже точно знает, чем и как будет откармливать Донхёка, как только тот придёт в себя. Надо будет обязательно заказать свинину, а ещё выпросить у поваров в столовой партию шоколадных круассанов. И затариться лапшой в ближайшем GS25. А потом снова позвать его на свидание в тот ресторан с огромным аквариумом. И пускай красоту интерьера Хёк не смог оценить, но вот рыбу, приготовленную на гриле — очень даже.
Он настолько глубоко уходит в свои мысли, что уже с минуту не замечает двух пар следящих за ним глаз.
Донхёк глядит сонно, с трудом поднимая веки. Длинные ресницы касаются кожи щёк, а губы изгибаются в слабую, но сияющую тёплую улыбку.
—
Привет…
Радость, тоска, сожаление и ещё что-то, от чего щемит сердце, смешиваются в опасную взрывную смесь и готовы в любой момент разорвать Минхёна на мелкие кусочки. Он до боли закусывает внутреннюю сторону щеки, сжимает руки в кулаки, делает всё, лишь бы сдержать эту пугающую мешанину самых разных чувств.
—
Привет.
Слово вылетает неуверенным, робким шёпотом, но Донхёк его слышит, и начинает улыбаться ещё ярче. Он, как солнце — Минхёну на него смотреть больно до рези в глазах, но отвернуться сейчас равносильно смерти.
— Ох, беда-беда, мне срочно надо бежать домой, — спохватывается вдруг Ренджун, показательно сокрушаясь.
— Забыл выключить утюг? — подкалывает его Донхёк.
— Нет, я забыл там остаться.
Щелчок замка, и в палате остаются только они вдвоём. Минхён боится касаться Донхёка, боится произнести даже звук, не желая разрушить момент. Поэтому Донхёк тянется к нему первым. Поднимает левую руку, и Минхёну приходится наклониться, подставляя лицо под ласковые касания пальцев. Они следуют по привычному маршруту: лоб, глаза, скулы, линия подбородка, губы.
— Таким я тебя и представлял, — молвит Донхёк, опуская руку и позволяя Минхёну переплести их пальцы.
— Хёк, прости меня. Я повёл себя как самый последний дурак. Я… я не должен был давить на тебя. Мне стоило ценить то, что есть, а не просить большего, что ты дать не в силах. Вместо этого повёл себя как эгоистичный ребёнок. Обещал, что не причиню тебе боли, а в итоге…
— Прекращай себя бранить, — перебивает его Донхёк. — Мы оба переволновались в тот день, наговорили глупостей… Но кое в чём ты всё-таки был прав, — он отводит взгляд, утыкаясь им в белый потолок. — Я правда трус. И не вздумай перечить. У меня было достаточно времени, чтобы обдумать всё. И я пришёл к выводу, что если бы доверял тебе больше, рассказал тебе больше, тогда бы мы не оказались в той ситуации. Если бы мы оба могли видеть картину целиком, то избежали бы той ссоры. В конце концов, мы могли бы просто поговорить, как взрослые люди. Но я побоялся тебе довериться, и в итоге подорвал и твою веру в меня.
— Твоё недоверие было вызвано моим невежеством.
— Нет, Минхён. Точнее, не только им. Мои страхи, прошлое, неудачные попытки, и твоя реакция — всё это наложилось одно на другое. Не думай, что я решился на операцию из-за тех твоих слов про силу поступка. На самом деле, я шёл в деканат уже с твёрдым намерением взять отпуск, чтобы было время на подготовку и реабилитацию. А после нашей встречи желание это только усилилось. Я решился на операцию прежде всего из-за собственных мотивов. Так что не смей взваливать на свои плечи излишнюю вину и мнимый груз ответственности, понял? И искать виноватых тоже больше не нужно.
Минхён кивает на каждое откровение, принимает правду такой, какая она есть, без прикрас и ненужных сомнений. Они ещё обязательно вернутся к этому разговору, но это будет гораздо позже. Сейчас же Минхён не сводит глаз с родного лица, по которому ужасно успел соскучиться, прижимает к губам их переплетённые руки, оставляя поцелуи на хрупких костяшках, и ощущает самое настоящее, тихое человеческое счастье.
— Мне кажется, я могу рассматривать тебя бесконечно долго.
— А нам некуда торопиться, — Минхён мажет сухим поцелуем по тыльной стороне его ладони и нежно касается кончиком носа. — У нас теперь с тобой впереди ещё много времени.
Очень-очень много.
21 ноября 2021 года
