поцелуи и ржавые гвозди.

ямагучи держит диету из никотина, проблем с доверием и ржавых гвоздей; каждый день по несколько штук перорально, вперемешку с разноцветными колёсами и парой-тройкой истерик на завтрак, обед и ужин. пичкают этой дрянью с малых лет, а он уже, кажется, и не то, чтобы против: послушно берёт в руку ложку и жуёт, царапая дёсны и раздирая до крови и без того раздражённое горло. он чувствует, как зубы сводит, как внутренности скручивает спазм, как из-за блядской так-не-вовремя подступившей пелены слёз не получается разглядеть собственные пальцы. хочется отставить тарелку в сторону, прополоскать рот с мылом (тадаши думает, что лучше бы сразу с кислотой), хочется, но… когда фразой «ешь, что дают» тебе затыкают рот непозволительно часто, вскоре начинаешь с успехом делать это самостоятельно. иногда тадаши хотелось бы, чтобы его целовали в висок и держали за руку. подавись своими просьбами о тепле и жри блядскую ржавчину. тадаши зажмуривает глаза и пытается отстраниться - потому что кажется, что не выдержит больше ни секунды, что его вывернет наизнанку от следующего прикосновения горячих потных ладоней, просунутого в рот языка и колена между бёдрами. мерзко, липко и холодно - он хочет уйти. - ну, - руки под футболкой, пульс застывшим комом где-то в глотке, хочется сбежать-сбежать-сбежать, - ты что, не любишь меня? дешёвое представление из давления на чувство вины, самая что ни на есть классическая солянка из манипуляций. если бы тадаши знал, с чем имеет дело, он бы давно съебался, куда глаза глядят. если бы тадаши только знал, что бывает как-то по-другому, он бы просто не ввязывался. терушима оставляет синяки и засосы. терушима не церемонится и уж точно не нежничает, как бы ямагучи на задворках стремительно ускользающего сознания ни желал этого. «ты что, не любишь меня?» конечно, не любит. конечно, он никогда об этом не скажет. ешь, что дают, тадаши, и не рыпайся. наивно полагать, что это когда-то закончится. время ускоряет свой ход и летит так несоизмеримо быстро, что остаётся только пристегнуть ремни и придерживать волосы. проходят дни, потом недели, потом месяца - он глотает железо настолько часто, что некогда невыносимый вкус уже не кажется таким уж противным. что-что, а всяко лучше пустого желудка. он уходит от юджи со стальной уверенностью, что иначе и быть не может. он позволяет другим таскать за волосы и трахать на парте в пустом кабинете физики, позволяет оставлять цветущие грязными разводами блядской детской акварельки синяки и засосы. тадаши на себя плевать хотел с высокой колокольни, поэтому то же самое с огромной, блять, радостью делают все остальные. у тадаши нет ничего, кроме выебанных уебанским бондом с кнопкой лёгких и шрамов, которые не торопятся заживать. у тадаши на правом бедре какая-то дохуя заковыристая фраза на немецком, вырезанная канцелярским ножом под коктейлем из водки с гранатовым соком и брейкдауна на влажном кафеле. у тадаши зрачки, за которыми не видно радужки, бессонница в несколько суток и аномально костлявые торчащие лопатки. единственная стабильность, которой он может располагать - стабильные отходняки по воскресеньям, каждый раз в новой квартире и с новыми людьми. он глушит спизженный под шумок у чьих-то родителей коньяк и знает: наутро снова будет тошнота, погашенная солпадеином мигрень и энка в журнале. каждый раз одно и то же. он подходит к зеркалу и поправляет размазанную по щекам подводку, затрудняясь ответить, его ли это щёки. - я бы пустил себе пулю в лоб, но у меня проверочная по логарифмам, сорян. каждый раз один и тот же, сотню раз прокрученный ранее сценарий. каждый раз одни и те же защитные механизмы. из стабильного у ямагучи только бэдтрипы и панические атаки - он стабильно закидывается дурью и стабильно позволяет вжимать себя в стенку со стальной уверенностью, что иначе и быть не может. тех, кому когда-либо было дело до ямагучи тадаши, можно пересчитать на пальцах одной руки, поэтому ямагучи тадаши снова заклеивает пластырями царапины и замазывает синяки и засосы тональником за двести рублей. а потом на смену пластырям приходит тсукишима. тсукишима не оставляет синяки и засосы. тсукишима не оставляет синяки и засосы, зато оставляет стакан воды на прикроватной тумбочке и запасную связку ключей под ковриком. оставляет после себя запах сырого асфальта, горелых листьев и дезодоранта, скользкую мимолётную щепотку тепла и «лишнюю», купленную про запас совершенно случайно, честное слово пачку сигарет. ебучего бонда с кнопкой. дурь имеет свойство сказываться на памяти и когнитивных способностях, но тадаши кажется, что он скорее съебётся с концами из этого гиблого города, чем забудет, куда ему сворачивать с автобусной остановки, какой номер домофона вводить и на какие кнопки нажимать отмороженными пальцами. кею же в свою очередь кажется, что вселенная рассыпется на тысячи, нет, на миллиарды, триллионы осколков, если однажды он не услышит в трубке осипший голос. ямагучи боится. ему никогда не показывали, как может быть по-другому - и он уже по привычке шарахается от любого несвойственного, нового, нехарактерного. тсукишима пахнет, как чапман рэд и крепкий чёрный чай с бергамотом, который слишком пиздецки вкусный, чтобы портить его сахаром. тсукишима приходит на смену розовым пластырям с хэллоу китти, чтобы разрушить все его представления о том, как должно быть на самом деле. - скажи, если будет больно, хорошо? хорошо? на обкусанных бледных губах сукровицей стынет немой вопрос, виснет в воздухе, заполняя собой, казалось бы, всё: от пола до потолка и ненадёжных пластиковых окон. широко распахнутые глаза за толстыми стёклами очков ищут в чужих ответа и никак не могут найти. почемупочемупочему кей наклоняется, чтобы сорвать поцелуй. поцелуй в уголок губ, длиною в долю секунды, украдкой, будто молчаливое ожидание разрешения. поцелуй в щёку - осторожно-бархатный и оттого болезненным уколом по артериям куда-то прямиком в колотящееся сердце. поцелуй в висок - посмотри на меня, тадаши, я здесь, я рядом - больно. больно не физически, но что-то, из-за чего нервные окончания отказывают. как там пела земфира, шкалят датчики? да, кажется, именно так. меньше всего его сейчас волнует, откуда здесь взялась земфира. поцелуй, поцелуй, поцелуй - в заострённую линию челюсти, за ухом, в кончик веснушчатого носа, в уголки глаз. тсукишима не оставляет синяки и засосы, зато целует пушистые тёмные ресницы и делает больно на совершенно новом, до сих пор неизвестном тадаши уровне. поцелуй в ключицу - слишком, слишком, чёрт его дери, боязливо и до одурения трепетно. кадык, угловатые плечи, локти, запястья, костяшки пальцев, пальцы по очереди - едва касаясь. секундным уколом пересохших губ. дурь сказывается на способности кожи к защите и регенерации: на тадаши простая царапина заживает не неделю и не две, его руки и ноги похожи на поле бойни, хотя его максимум - приложиться бедром об угол стола. на тадаши нет живого места - одни сплошные разводы ёбаной акварельки. тело тадаши сплошь в синяках и ссадинах - тсукишима клянётся себе ни под каким предлогом не оставлять новых. - ты точно этого хочешь? - он помогает расправиться с пуговицей на джинсах и на какой-то момент останавливается. пальцы замирают на полпути. он всё ещё ищет ответ в глазах напротив. ямагучи сглатывает вязкую слюну и кивает, смотря будто бы и не на него вовсе. будто бы насквозь. почему почему почему-я-мать-вашу-спрашиваю - мы можем прекратить в любой момент, если ты не захочешь продолжать, - кей даже пальцы на плечах не сжимает, боится. боится причинить боль, стать ещё одним ёбаным звеном в этой ёбаной цепочке боли. не навреди нет, тсукки, мы не можем. он засыпает поцелуями живот, он целует колени и бёдра, нарочно не касаясь губами той самой заковыристой фразы на немецком, зацеловывая всё, кроме слишком глубоких, слишком отвратительных, думает ямагучи, шрамов, которые всё ещё болят. тсукишима оказывается первым в списке тех, кому когда-либо было дело до ямагучи тадаши. и единственным, кому всегда есть. почему тебе на меня не плевать? глаза тадаши на мокром месте. слёзы - не более, чем защитный механизм, совершенно предсказуемая для психики реакция на стрессовые ситуации. для ямагучи осознание того, что кому-то не похуй - как удар волейбольным мячом в лицо на уроке физкультуры. сдерживать слёзы - заведомо плохая идея. заведомо плохая идея, потому что как ни крути - рано или поздно разревёшься. и никто не может знать наверняка, когда именно это случится. снова поцелуй - невесомый, незаметный, слишком невозможный, чтобы быть правдой. пальцы под резинкой белья. тсукишима обдаёт шею горячим дыханием, вновь тянется к обветренным губам, стонет прямо в рот. невозможно. ямагучи льнёт к ускользающей ласке и задерживает дыхание, чтобы не разреветься. не помогает. ямагучи не впервой раздеваться перед кем-то: снимать футболку, чёрные скинни и с десяток кожаных браслетов…но не маску. тадаши не впервой раздеваться перед кем-то до нижнего белья. с кеем ему хочется раздеться до самой души. - почему ты такой аккуратный? - он всхлипывает, и слёзы градом катятся по белым, как мел, щекам. вопрос, заданный в пустоту - скорее самому себе, чем ему - да и плевать. тадаши плачет, нет, он плачет, задыхается от стонов, мешающихся со слезливой солью. потому что кому-то на него не плевать. когда тсукишима сжимает его член у основания, он рефлекторно тянет руку и делает то же самое. он чувствует себя зеркалом - чёртовым зеркалом, ловящим каждый жест и отражающим каждое действие. он цепляется за эту блядскую неподдельную искренность, впивается пальцами с готовностью принять на себя любой удар, любую вспышку и любое поражение. но удара не следует. вверх-вниз. только пульс - один на двоих, только рваное беспорядочное дыхание - одно на двоих, только травмы - одни на двоих, и страхи - общие. тсукишима видит, как ему страшно - оттого боится вместе с ним. тсукишима зеркалит каждую пойманную кожей вибрацию - оттого доверительно жмётся лбом ко лбу. - тсукки, я… - он не может говорить, потому что либо кончит, либо разревётся. - я люблю тебя, - голос кея срывается и дрожит. он на грани, но тем не менее всё ещё способен складывать слова в предложения, - я люблю тебя, я люблю тебя, я тебя… - почему? оргазм накрывает вместе со слезами, но облегчение почему-то не приходит. не приходит и тогда, когда тсукки смахивает с лица слезинки тыльной стороной ладони, ни когда с такой незнакомой нежностью целует мокрые веки. что-то никогда не меняется, и это что-то - ебучая психотравма. грязь, грязь, грязь. он не заслуживает. я люблю тебя почему? что-то никогда не меняется - ямагучи тадаши снова чувствует себя грязным. сил у разморенного и истощённого тела едва хватает на то, чтобы дойти до ванной, прикрыть за собой дверь и разбить колени о пол. его мутит от самого себя, он плюётся желчью и желудочным соком - когда он в последний раз ел? вчера? позавчера? неделю назад? - его выворачивает и трясёт. из-за слёз нихуя не видно и не слышно. холодно, холодно, холодно. тсукишима и здесь по всем параметрам безоговорочно выигрывает у розовых пластырей с хеллоу китти. он держит волосы и поглаживает по спине так, что это, кажется, даже немного успокаивает. он набирает фильтрованной воды и протягивает гранёный стакан прямо ко рту, потому что выпить самому звучит как что-то из области фантастики. тсукишима поддерживает жизненные силы ватного тела, ведя на тесный балкон, где свежий воздух, покоцанная зажигалка, одна на двоих пачка бонда с кнопкой, и дыхание тоже - одно на двоих. тсукишима поджигает сигарету и с замиранием сердца подносит к губам так же, как стакан с водой десятью минутами раньше. он обнимает за плечи, слишком личным даже для чутких гипсокартонных стен полушёпотом что-то раз за разом повторяет и не выпускает ледяную ладонь из своей. мягкость - инородно, чуждо и далеко, несвойственно и непривычно, абсолютно, блять, непривычно тадаши жмётся щекой к его плечу и глотает дым вперемешку со слезами, нежностью, остаточным привкусом желчи во рту и ржавыми гвоздями.