Белым движением является движение рыцарственных людей, объединённых религиозным духом, дисциплиной и жаждой служения отечеству в опасные этапы жизни общества. В кризисные времена на страны накатывают волны безбожия, бесчестья, жадности и других душевных пороков. Которые и являются причинами революционных потрясений. Рыцарственное белое движение борется с этими дьявольскими проявлениями для спасения отечества.
И. А. Ильин, “О русском фашизме”, 1928 г.
Одну бабёнку с чёрным пятном на душе штаб-ротмистр Ёлгин намеренно упустил. Казак Колотовкин заметил, как она бросилась к лесу, и вскинул было карабин, но Ёлгин приказал отставить. — Так уйдёт же, вашбродь, — усомнился казак. — А если подмогу позовёт? — Она за ней и бежит, на капище. И нас к нему выведет, не заблудимся. Колотовкин нехотя опустил ствол, но хмуриться не перестал. Не нравился казакам приставленный к ним драгунский штаб-ротмистр, не нравился и всё тут, несмотря на офицерский погон на плече серой зимней шинели — ещё царской, с двумя рядами пуговиц, а не английского образца, какие нынче выдавали в Сибирской армии. Если вообще выдавали. То ли из-за того, что не казак он, а “иногородний”, и не потомственный — его право на личное дворянство виделось им сомнительным. То ли из-за того, что погон тот обшит кантом в цветах “имперки”, а у колчаковцев в почёте бело-сине-красный или сибирский бело-зелёный. — Так что же, отрядить за ней кого? — Колотовкин всё не унимался. — Пока далеко не убёгла. Не хотели казаки Ёлгина слушаться, противились, то и дело приказы оспаривали. — Не разделяться! Сначала закончим тут. Её и слепой по следу отыщет, вон сколько снега с утра навалило. — Сам-то Ёлгин выследил бы бабёнку и днём и ночью при любой погоде, но казакам в таком умении признаваться не стоило. — Что, все амбары уже осмотрены? Коням корм и отдых дать надо, свою каурку пожалей. Возьми Васильева в пару и поищите фураж. В стороне, куда Ёлгин распорядился согнать жителей, с новой силой взвыли притихшие было бабьи голоса. Истошные крики, ужас, отчаянье. Но без стрельбы — это главное. Ругнувшись, Ёлгин тут же направил туда коня. Сразу догадался, в чём дело: казаки, не дожидаясь команды, приступили к расправе. — Отставить амбары, потом! — скомандовал он через плечо бросившемуся за ним Колотовкину. — Все на месте? — Зубин по хатам как раз подался. — Найди его, следите за дорогой. Нельзя сейчас по одному, ясно? — Так точно, вашбродь! Лошадка Колотовкина всхрапнула, поворачивая. Ёлгин оказался прав. Тревога за своих людей тут же сменилась глухой злостью на них же: что за самоуправство! Но вмешиваться не стал — поздно уже, селяне поняли, что пощады не будет. Наоборот, если дать им сейчас отсрочку, на пользу дела это не пойдёт: не будут обречённые спокойно ждать гибели. А их, пусть безоружных и бестолковых, всё-таки куда больше, чем казаков — теперь уже нельзя давать им времени что-либо сообразить. Ёлгин оценил обстановку и остановился в отдалении, в тени покосившегося амбара, чтобы наблюдать и за казнью, и за окрестностями. Деревню нельзя было оставить без очищения. Мужиков в ней нашлось мало, и казакам причина виделась ясной как день: значит, остальные в партизаны или прямо к красным в ополчение ушли. Ёлгин поспешные выводы делать не любил, но, как увидел на селянских душах чёрные навьи метки — согласился, что жалеть тут некого. Какая, в сущности, разница, большевистской ли нечисти люди продались или настоящей, потусторонней — всё одно скверна. Казачий отряд действовал, как обучен был во время Енисейских восстаний. Мартовская инструкция Верховного Правителя требовала самых строгих мер. Если селение встречало правительственные войска оружием, если укрывало большевиков, немцев, партизан или чертей — взрослых мужчин следовало расстрелять поголовно, само селение сжечь. Жестоко? Да, но действенно. А как иначе погань эту вывести? Только лишить базы, поддержки мирного населения. Чтоб люди накрепко запомнили, что их ждёт, если пустить эту чуму на порог. Красные-то, поди, делали то же самое. Так что баб с детьми оставили в сторонке, а мужиков выстроили в шеренгу. Двое самых резвых, Седых и Овчинников, лихо проскакали вдоль неё: рубили шашками, потому как патрон приказано было беречь. Потом развернулись — и по новой, добивать раненых и уклонившихся. Ёлгин усмехнулся зло: такой способ экзекуции больше подошёл бы японцам на Амуре, опыт каковых и вдохновил Колчака. С чего началось — к тому и пришло. Толкового сопротивления ждать не приходилось. Некому тут сопротивляться. Обречённые метались, бросались бежать кто куда, падали в снег, но разве ж так спасёшься от конного? Какая-то из бабёнок кинулась наперерез лошадям, умоляя пощадить, — зря. Удар обухом шашки по лицу оборвал её лепет. Дура, подумал в её адрес Ёлгин. Он хотел бы сказать сбившимся в кучу перепуганным клушам, что их сейчас не тронут, если сами под копыта лезть не будут. Их, темноту мракобесную, вместе с детьми их чумазыми, наоборот, спасают — да что им объяснять? Не поймут же. Плохих покровителей выбрали себе селяне. Навь, что повылезла из-под артобстрелов в разорённой Европе, поползла искать нового пристанища в Сибирь. Тут нечисти раздолье: глухие углы, далёкие друг от друга селения, да ещё и зараза безбожия, что разнесли революционеры. Потеряв веру в солнце, слабые люди поддавались искушению, кланялись новой силе, принимая её за исконную, стародавнюю покровительницу пращуров. Ставили пришлым чертям капища, носили еду, в ноги кланялись: берите что хотите, но защиты дайте, сытой жизни! Вот черти и брали, что хотели. Только ни мира, ни урожая устроить они не могли, не в их это власти. Выгонять же приходилось огнём и железом. Так хоть малыши чудовищами не станут да мамки их чертям новых чертят не нарожают. Людьми помрут. Слезами их души умоются и к солнцу воспарят. Зрелище было то ещё. Привычный к войне чалый рысак Фарисей косился, нервно стриг ушами. Ёлгин с некоторым трудом заставил себя отвернуться. В своих людях он не сомневался, ребята опытные, справятся. Лишь бы кто из лесу сейчас не выскочил. Черти, правда, трусливы и на вооружённых напасть побоятся. Да и не полезут они защищать смертных, даже тех, что их кормили-поили… Но бдительность терять не следовало. Крики и запах остывающей в снегу крови дразнили, пробуждали голод и раздражение. Ну вот зачем казаки поспешили? Взялись действовать по инструкции — так и действовали бы как положено. Заперли бы мужичьё — да хоть вон в том сарае, места бы хватило, держали бы в заложниках. До следующего дня — живьём. Так и времени бы осталось полно и на тщательный обыск, и на отдых. Ладно себе, но, главное, лошадям он нужен — их бы освободить от сёдел, накормить, вычистить хорошенько, обработать копыта. Ночь бы провели в тепле, в постелях. Ёлгин готов был сам вызваться часовым стоять, хоть до утра — с него одного толку больше, чем с троих усталых бойцов. А теперь что? Бабы, потеряв своих, переполошились, загнать их таких куда-то — немалая морока. И на свободе без сторожей теперь не оставишь — как ни крути, лишней возни только прибавилось. Времени же и без этой заботы в обрез — закончить с деревней нужно дотемна. Остаться ночевать в таких условиях нельзя, успеть бы убраться отсюда подальше. Идти по сугробам этим клятым, по незнакомой местности, вблизи от капища и возможного расположения врага. И, если повезёт найти фураж, то не налегке, а с гружёным обозом. Ёлгин скрипнул зубами. И чего, спрашивается, торопились? Надо будет выяснить потом, кто зачинщик, и приструнить. Это тогда, в марте у колчаковцев были надёжные тылы, снабжение, приличная численность — твори что хочешь. Нынче же декабрь, а под командованием Ёлгина всего десять человек — уж сколько осталось от отдельной казачьей сотни, при отступлении из Омска отбившейся от основных войск. Люди, конечно, надёжные, верные делу, да не шибко дальновидные. Бабье голошение срывалось до хрипоты, да всё не унималось. Надо их в поле выгнать, придумал Ёлгин. Припугнуть как следует, пусть бегут куда глаза глядят — лишь бы не в сторону капища. Хоть под ногами путаться не будут. Снег слепил, от белизны слезились глаза. Ёлгин скорее почуял, чем увидел движение там, откуда ждал угрозы, — со стороны леса метнулась быстрая тень. Но то оказалась птица. Крупная, матёрая ворона уселась на заснеженную ветку яблони неподалёку и уставилась голубым глазом на Ёлгина. — Ну хоть ты сегодня наешься досыта, — процедил он падальщице. Сладкий дух человеческой агонии манил и его, туманил сознание. Нет. Нельзя. На виду у своих нельзя, и отлучаться от них нельзя, опасно. Ворона, казалось бы, на бойню и трупы не обращала внимания вовсе, продолжая буравить штаб-ротмистра взглядом. Что-то неправильное было в ней, Ёлгина охватило дурное предчувствие. — А ну, кыш! — он не крикнул, прошептал, будто громкий возглас мог раскрыть его положение неведомому врагу. Хотя какие уж тут прятки, когда по ту сторону дороги людей режут. — Кыш! Ёлгин хлестнул ворону месмерической волной страха. Птица сорвалась с ветки, взбалмошно захлопала крыльями и, наконец, улетела. Молча. Ёлгин никогда не видел немых птиц. — Вот же погань…***
Выдвинуться в путь удалось лишь часа через два. Гружёные едой и мешками овса дровни, в которые впрягли единственную деревенскую лошадку, замедляли ход отряда. Позади занимались пламенем три десятка домов. Многие из них, как оказалось, давно уже стояли пустые, промёрзлые. Деревня тихо вымирала и без помощи карателей. Знакомая картина — те, кто якшался с навью, добром не заканчивали. Хорошо, что не всех детей нечисть успела забрать — их обычно уводили первыми. Если отряд Ёлгина не справится, к ночи черти придут пировать, а то и охотиться на селянок с малышнёй, что остались в поле — если те не успеют добраться до соседней деревни. Если поблизости ещё остались живые деревни. Впрочем, если нет — тут уж Ёлгин с казаками ни при чём. Судьба, значит, такая. Предчувствие неминуемой катастрофы терзало, похоже, не одного лишь Ёлгина. Казаки угрюмо молчали, бросая настороженные взгляды по сторонам. Но ни один не возмутился, когда штаб-ротмистр повёл их к капищу. Все они, добрые солнцеславы, понимали: надо. И надо именно сейчас, пока не село солнце, пока черти в силу не вошли. Ёлгин видел белое пламя в казачьих душах, знал: ни один не повернёт коня, не предложит “братцы, дело наше гиблое, айда по домам!”, не пропадёт тихо в ночи. Кто не желал больше воевать, шкурой своей дорожил — сбежал раньше. А ведь они рассчитывали лишь на собственные, человеческие силы, всей правды о Ёлгине они не знали. Что умели десять строевых казаков да один упырь против наступающей Тьмы, то и делали. Как Ёлгин и обещал, след беглянки виден был чётко. Не пришлось даже разыгрывать опытного следопыта. Длинные зимние тени не вызывали доверия. Лес казался пустым, застывшим, пусть и не самым уютным местом, но лишённым всякой опасности. Не реальность — декорация, умело сплетённый для отвода чужих глаз морок. Уж кто-кто, а Ёлгин прекрасно знал, как ловко черти умели дурить и запутывать. Безумные, трусливые, но хитрые твари. Но мало понимать, что перед тобой обман, если не видишь, как он устроен. Ёлгин, как ни силился, не видел. Он ждал подвоха отовсюду, и то, что никак не удавалось оный обнаружить, беспокоило больше всего. Он ехал первым, чутко слушал каждый шаг Фарисея: не заманили ли их часом в трясину. Но копыта, раз за разом ступая в глубокий рыхлый снег, чувствовали твёрдую землю. Справа поодаль всколыхнулась ветка, осыпая снег, — враг? Засада? Нет, птица вспорхнула. Опять та ворона-молчунья. Плюнув на недостачу патронов, Ёлгин схватился за кобуру офицерского револьвера. Но проклятая птица уже скрылась за деревьями. Казаки, заметив жест командира, тотчас взяли винтовки наизготовку. Отряд остановился. Ёлгин вслушался в безжизненную тишину. За ними наблюдали, но вот кто и откуда? Зрение хищника не находило ни одного теплового пятна: ни зайчишки за сугробом, ни белки в дупле. И в обычном спектре не легче — нежные краски заката да фиолетово-чёрные тени лишь усиливали тревогу. Только цепочка следов да слабый, застарелый запах горелого дерева указывали, что в этой части леса всё-таки бывали люди. Насчёт запаха Ёлгин поначалу засомневался, не примерещился ли тот после деревни. Повёл головой из стороны в сторону: нет, не почудилось, и нет, не от одежды казаков его несло. Впереди по тропе, которой прошла беглянка, несколько часов назад жгли костёр. — Мы уже близко, — сказал, не оборачиваясь, Ёлгин и похлопал Фарисея по загривку, желая приободрить если не себя, то хотя бы верного товарища. — Солнце Родное, что ходит по небу, освети нас… Казаки подхватили слова молитвы, огонь их душ разгорелся ярче. Через сто шагов деревья, что, казалось, только что стояли куда ни глянь, расступились, развеялись вместе с завесой морока. С последними лучами божьего света отряд выехал на край просторной поляны. Из-под девственно-чистой белизны щерились в небо чёрные обломки идолищ-новоделов. Ни одного целого. Расколотые, выдернутые из земли, горелые, истуканы были повреждены так, что морд и бесовских атрибутов не опознать. — Ишь ты, — выдохнул кто-то. — Снег шёл всю ночь, — тихо сказал Ёлгин. — Тут всё зачистили ещё вчера. А с утра никто, кроме беглянки, здесь уже не ходил. Вот женщина, шатаясь, добралась до поляны. Вот бухнулась на колени, увидав разорение. Может быть, кричала, призывая нечистых божков, да тщетно: никто не подошёл к ней. Потому как больше некому: тонкий нюх упыря улавливал теперь почти выветрившийся аромат ладана. Хорошо тут поработали, как надо. Затем баба с трудом поднялась — пришлось опереться руками, чтобы разогнуть замёрзшие ноги. Побрела куда глаза глядят, пересекла поляну и сгинула: Ёлгин проследил её пусть до овражка, где тёк незамёрзший ручей. Спускаться не стал: в нескольких шагах от того места, где её след оборвался, увидел зацепившийся за корягу валенок. Видимо, баба от холода уже ничего не чуяла, не заметила, как потеряла. Куда она сама делась, как далеко смогла уйти — кто теперь знает. Митра ей судья и защитник. Ёлгин же вернулся к своим. В глазах казаков впервые за много дней появилась надежда: — Здесь были наши, — Колотовкин от волнения прижимал руку к груди. — Наши! — И у них есть полковой капеллан, — высказал Ёлгин своё наблюдение. — Жаль, не видно, куда направились. Но в деревню они не выходили, это точно. Надеюсь, за день-два сможем их догнать.