На твоих худых женских плечах

      Чифую хмурится, вздрагивая.       Она стоит под козырьком какого-то магазина, умело игнорируя спадающую с плеч рубашку на несколько размеров больше ее собственного. Белая ткань обнажает худые женские плечи, на которых виднеются шрамы-полумесяцы. От ногтей.       Облака на небе угрожающе темнеют, враждебно громыхают, сливаясь в единое серо-грязное нечто. Мацуно расправляет плечи, в кулаке сжимая помятую сигарету с подожженным кончиком. Фильтр легко обхватывает губами, вдыхает, наполняя всю себя ядом. Вместе с дымом из легких вырываются завитки бесцветной печали, годами в ней копившиеся. Внутри все еще пусто.       Она помнит, как пыталась впервые закурить: стаскивает у своего командира сигареты из куртки Тосвы, одалживает у какого-то мимо проходящего соотрядовца, уходит с собрания пораньше и забегает в первую попавшуюся подворотню. Воровато оглядываясь, она торопливо зажимает украденную вещь между зубами, чиркает зажигалкой, за искрой следует пламя.       — Опа, а что это тут у нас? — Кейске выхватывает сигарету, не давая ощутить вкуса дыма, тушит ее о мусорный бак, выкидывает туда же. Чифую вздрагивает, отводит взгляд. — Пока что ничего делать не буду, но в следующий раз тебе не сдобровать, поняла?       Чифую тогда лишь растерянно кивает, глаза поднимая на недовольного капитана. С тех пор ее волосы отросли и сейчас едва щекочут ключицы блондинистыми — и так контрастирующими с остальной массой волос — кончиками. Джинсы едва касаются худых ног. Обувь она сняла для удобства, все-таки приятнее ощущать теплый асфальт, чем жесткую подошву.       — Ну, давай, сделай мне что-нибудь, — надрывно смеется Мацуно, затягиваясь.       — А ты этого хочешь?       Она дергано оборачивается, видит то, что так не хочет наблюдать. Карие глаза, совсем не изменившиеся, смотрят в упор, и в груди что-то щемит.       Воздух выбивается из лёгких в один миг, руки трясутся, сама Чифую отворачивается с тихим «Ты умер. Тебя нет».       — Я есть, — звучит так, будто это самая что ни на есть правда. Касание к обнаженному плечу обжигает, и Мацуно крупно вздрагивает. Баджи добавляет едва слышно, жалобно: — Поверь мне, пожалуйста.       Девушка не может выдавить из себя ни слова, и, возможно, ей помогла бы хотя бы одна-единственная затяжка, но в таком состоянии она даже не может поднести сигарету к губам.       Парень берет чужую руку, подносит ее ко рту Чифую, и последняя приоткрывает губы, несмело обхватывая фильтр. Становится легче.       Затем Кейске приближает ладонь Мацуно к себе, прикасается к сигарете и делает короткую затяжку.       Чифую забыла, каково это — чувствовать его имя на своих губах, горько-сладкое, до одури приятное. И Баджи, кажется, этого и ждёт — когда девушка обратится к нему.       — Почему? — все, на что хватает ее — слабый хрип и слезящиеся глаза.       С неба срываются тяжёлые капли, падают на землю, проникают и под козырек крыши — Мацуно на это только вздрагивает.       — Было опасно появляться, — Кейске едва заметно подходит ближе, пытаясь понять, как отреагирует на его действия Чифую. — Кисаки мог бы запросто вычислить меня и прикончить, если уж в первый раз не получилось. — Баджи знает наверняка, что хочет спросит девушка, поэтому спешно добавляет: — Сейчас он в тюрьме. Тора писал. Его выпустят через год за причинение тяжкого вреда здоровью. Тору, я имею в виду. Этого ублюдка оставят там надолго.       — Ты ничего мне не сказал.       — Не сказал. Прости, если сможешь.       Мацуно на последнюю реплику лишь тихо хохочет: звучит, как вызов.       Они оба намокают, и юноша мог бы предложить подруге свою одежду, да только дать ему нечего, сам стоит в старой футболке.       — Счастливого Хеллоуина, Баджи-сан, — насмешливо тянет Чифую.       — И тебе, Чифую, — не остаётся в долгу Кейске. На улице — начало мая.       Трава пробивается через трещины в асфальте, тянется вверх, по ней пробегают парни их возраста, сминая зелень подошвами. Слышится надрывное тиканье часов, и Баджи переводит взгляд в их сторону. Секундная стрелка дёргается, силясь преодолеть одно из делений, но все же остаётся на месте, не сдвигаясь с места.       Они тоже стоят на месте. Не двигаются, не пытаются, черт возьми, упорно давят в себе это чувство. Чувство того, что им необходимо сделать хоть что-нибудь.       — Так и будешь там стоять? — насмешливо спрашивает Мацуно, наблюдая, как Баджи забирает у нее сигарету — точнее, только ее оставшийся фильтр — и выбрасывает в урну.       Дождь перетекает в ливень, и Кейске чувствует, как разбивается вместе с кристально чистыми каплями о землю. О ледяной взгляд лазурных глаз.       Юноша несмело касается чужой шеи одними кончиками пальцев, не встретив сопротивления, перебегает на плечи, растирает прохладные капли по горячей коже.       — Ты такой идиот, — фырчит Чифую, спиной опираясь на Баджи. И тихо, шепча, проговаривает: — Я скучала.       Ее голос прыгает, как вода, отскакивает от влажных ступеней магазина.       — Я тоже.       Сквозь дождевые тучи, со временем совсем исхудавшие, пробиваются несмелые лучи солнца, едва касаясь случайных предметов, скользя с капли на каплю, зайчиками перепрыгивая с одной поверхности на другую.              «Ты как продрогшая псина», пошутил бы четырнадцатилетний Баджи. Баджи, которому семнадцать, безмолвно наблюдает за Чифую. Она поджимает губы, щурит глаза, едва на нее попадает солнечный свет, пытается смахнуть с длинных ресниц искрящиеся капли. Тщетно.       И сейчас обнажается то, что Кейске упорно не замечал все это время. Солнце оставляет на девичьем лице свой мимолетный отпечаток, въедающийся в молочную кожу.       Отпечаток в виде пыли, боли, злобы, обиды, в виде трехгодовалых бед.

И бессилия.