ключи от целого мира

я боюсь самого себя, мои мысли мне совсем незнакомы, а тишина звенит в голове, пожалуйста, отведи, отведи меня домой. duncan laurence ― arcade

      Малому легко заметить — что-то не так. И наблюдательный, как часовой — смирно, солдат, — и попривыкший к их с Греем бытовухе. В балагане ему, глядишь, было проще — всегда есть возможность вспорхнуть с крылечка и помаленьку склёвывать дела, а здесь — торчать, будто пичужка в клетке.       Он и голову с любопытством склонял по-птичьи — чуял, видно, что Грей готов себя заклевать. Помалкивал — не на произвол бросал, как безнадёжного раненого, а думал — оклемается.       Грею казалось, грудь вспорота — а всё равно головой мотал в ответ на Биллин обеспокоенный взор — оклемаюсь, ничего.       Ещё год назад не был в этом уверен.       Штука вот в чём — всех навоевавшихся отпускают, как мальчишки — бумажных корабликов, потонут-не-потонут. На дно шло большинство — там и болячки, и блядство, и пьянство, и чёрт знает что ещё. Других потыкивали, как прутиками, — жив, нет?       Год назад Грей и с другими помаленьку опускался ко дну.       Жив? Нет.       Год назад у него не было Билли. Нет Билли — значит нет ничего. Нет ничего — значит незачем держаться. Логика такая же железная, как лопасти «Гамильтона».       В тёплой кухоньке их дома малой суетился — после переезда вспомнил, каково скакать по-пацанячьи. Грей не любовался — не сегодня. Билли заметит — и озадаченно крутанёт головой, как воробушек.       Пик-пик-пик — не он своим птичьим горлышком, а сверкающий на блёклом свету чайник. Дыхнул паром — из таких же в госпитале разливали то какао, то кисель. Говаривали, мол, это ты удачно загремел — Красный крест сердобольничает, глядишь, и «Торпедо» подвезут.       Чудно́, конечно, — и в госпиталях бывает удачное времечко. Раньше думалось — когда койки там пустые, а в сентябре хлебнул вместе с водянистым какао — пустых коек не бывает.       Шх-шх-шх — Джорджи за обеденным столом сосредоточенно красил картинки карандашами. Самолётик-поездок-домик — летопись позапрошлой Греевой осени. Белели окошки — еле сдержался, чтоб не предложить шкету мазнуть по ним сразу чернотой.       В этом доме не спят — просто ждут в гости смерть.       У старухи плотный график после войны — к Грею нос сунуть не успела.       — Можно Роб разукрасит со мной самолёт? — спросил Джорджи, от старания подмяв под нижнюю губу язык.       — Если хо-орошо поешь и хорошо по-опросишь.       Шкет примолк и распластался на стуле, на бледном личике — ухмылка, будто до ужина успел умять парочку «Роло». Джорджи не знал, как выглядит чернота в окнах домов, — наготове у него рыжий-рыжий обгрызенный карандаш.       — Роб знает, какие цвета у самолётов, — пробурчал он рисунку.       Грею знакомы запах-вкус-ощущения — выбирай чё хошь.       летальный аппарат-то не воняет как баба а грей?       Он оглянулся к газовой плите — Билли промолчал, кинув взгляд через плечо, — пичужка, насторожившаяся с появлением кота. Греевы воспоминания крались точно так же — на мягких лапах, запрыгивали на грудь, душили — не сбросить.       Пахло тушёным мясом и картофелем — малой хлопотал вот уже полтора часа. Может быть, недосолит, а может — сыпанёт будь здоров, пока не приноровится.       Роб мог бы спросить его — влюбился, что ли? Билли бы ответил — в к-который раз.       В госпитале пересаливали баланды не из-за того, что сердобольные медсестрички краснели перед курящими солдатами. Просто так было принято — один хер, дескать, помрёшь.       Грей выкарабкался как-то — язык от соли, казалось, щипало до сих пор.       Билли порхал рядом — велел шкету убирать со стола рисование, Робу — не сказал ничего, пристально глянув. Посчитал, ослабел вдруг? Да не разберёшь — у малого срабатывала какая-то чуйка, как у птиц, которые предсказывают холода.       Билли не улетит в тёплые края — останется. То ли потому что в чужих руках насытиться легче, то ли потому что в них спасёшься от морозов.       Грей вроде как ему это обещал — на, гляди, маленький, — годен ведь на что-то?       Годным быть важно — а к другому определению Грей как-то не привык. Для лётного — годен, для службы — ещё как, для родной сенокосилки — влезай в кабину, коль комиссия допустила.       Для зимовки с Билли — тоже подойдёт?       За столом ужинали втроём — тускнели блики на графине с водой, лампочка ему завидовала. Джорджи отделял от кусочков мяса волокна и отправлял в рот, посасывая пальцы. Билли к еде не притрагивался — наблюдал, пододвинет ли Грей к себе тарелку. Пахло хорошо — уж в сравнении с госпитальной жратвой. Картофель там недоваренный, на вкус — как стекло.       Грей знавал солдат, которые его испробовали.       — Как в ш-школе, Джорджи? — спросил Билли, подперев голову рукой. Нахмурился маленько, будто не расслышал ещё не полученного ответа, — беспокоился не за шкета.       Беспокойство на лице Билли увяло в конце августа — когда его стала прогонять улыбка-ямочки-морщинки у глаз. В сентябре, думалось, ничему не зацвести — да вот у Билли получалось доказать обратное.       — Хорошо, — отчеканил Джорджи, прожевав картофель. Болтая ногами под столом, он едва не задевал Греевы — только кончики пальцев в носках по штанинам скребли. — Много пацанов, а ещё девочек, тока мне ни одна не нравится.       — А учитель?       — Учитель… дылда. Но не как Роб. И не как Пол Баньян, — крутанул головой Джорджи к Грею. — Роб, а как ты вмещался в самолёт?       Там выбирать не приходится — да попробуй объясни шкету. Мальцам нынче ни хрена не разжевать — даже Билли многого не понимал, пусть и поселился в самой Греевой груди — то, что повредить войне так и не удалось.       Да и объяснять не надобно — пусть мальцы не слышат даже отголосков прошедших боен. У Грея от этих концертов до сих пор в ушах фонило — повезло, занял место в самом первом ряду.       Повезло — вышел на антракте.       — Он ж больше, чем на твоих картинках, шкет, — ответил Грей.       Вилка у тарелки полоснула по зрачкам. Пар от картофеля помаленьку унимался — как туман с наступлением рассвета. У двери неуклюже намывал лапкой рот взъерошенный Кэгни.       — А насколько больше?       — В тысячи раз.       — Ого! А как он тогда летит?       — Механизмы такие.       — А вдруг рухнет?       Да запросто.       Грей только сейчас почуял — защемило кожу меж большим и указательным пальцами, надо ж было так крепко замкнуть замок из ладоней.       Будто пытался удержать там воспоминания — с надеждой, что не выберутся.       Они давно проложили себе другие пути, как войско, решившее сменить стратегию — лишь бы захватить цель.       — Ешь, — отрезал Билли, кивнув в тарелку Джорджи.       Обсуждали они военный опыт Грея или нет — загадка для ума уровня Брайана Камерона. Бывало, о чём-то шушукались, как пара затеявших авантюру мальчишек, не берущих в свою компанию ещё одного. Да ладно вам, пацаны, пригожусь, ну, — убедить бы, может, да Грей не заикался. Не гордый — из приюта знал, что не сработает.       И для мальчишеских авантюр он не годен.       Оба притихли — звенела только вилка в тарелке Джорджи. Видно, уловил в глазах Билли нечто, что от расспросов отвадило — как журналиста на какой-нибудь большой встрече с правительством.       Билли о последствиях бойни тоже — молчок. Всё хорошо, всё стабильно — до тех пор, пока в Грееву спальню не откроется дверь.       Малыш откуда-то знает — иногда он боится засыпать. Даже не упрекает — ого, мол, сколько дерьма с себя соскрёб, куда уж тебе трухать.       Страхов много — Грей пытался будто в один комок, как пустую пачку от сигарет, их смять в стиснувшихся ладонях. Как ни мни, а меньше не станут. Чёртовы парадоксы — вроде как такие же, почему самолёты вообще летают.       И зачем только небо ютит такие махины, чтоб однажды швырнуть их к земле — там вам и место.       Там место и Грею — на глубине двух метров, в заколоченном наспех ящике — несите следующего.       Он глянул на остывшие серые кусочки мяса в тарелке — один чёрт чья-то жжёная плоть прямиком из госпиталя.       Преставился? Несите следующего.       Грей поднялся из-за стола — может, очень уж крепко сжал его край, так что Джорджи, вскинув голову, моргнул. Куда ты? — не спросил, а шкету только дай повод полюбопытствовать. Авось на Греевом лице распознал то же, что на Биллином, — общий секрет, до которого не доколупаешься.       Он вышел в коридор, где его встретили бойко тикающие часы. На стенах парочка картинок с пасторалью в сепии — заоблачные места, которых на вспаханной войной земле не существует. Даже их тихое местечко у Себейго не заоблачное — сколько бы Билли ни старался его таким нарисовать, похватав один-другой-третий Джорджины карандашики.       Может, для таких вот местечек Грей совсем не пригоден.       В спальне обосновался сумрачный полумрак — потеснился, когда в неё заглянул Грей, но по-хозяйски облапал тумбочку-шкаф-кровать. Даже на мелочёвку типа парочки картинок Ангаролы и календаря посягнул — моё терь, чё уставился.       С мраком бороться тяжко — как с любым противником, которого не можешь ощупать-пленить-застрелить.       Таких в Греевой голове целый полк, а оружия на руках — ни хрена.       Он прошёл в спальню, прикрыв за собой дверь, и присел на кровать. Тишина сдавливала — объятия у неё крепкие-крепкие, как у вдовы, вдруг обрётшей потерянного мужа.       Явился вот, не бухти — Грей терпеливо прикрывал глаза.       Тишина призывала мигрень — в висках слабо покалывало. Проверка — не забыл ли наши ноченьки, помнил ли о безмятежных деньках, снабжённых болью?       Тут как тут, не скрывался.       Грею и не спрятаться — вон даже шкет удивлялся, как он вмещался в махину-истребитель.       Да если надо будет — вколотят. Человек вообще удивительно приспособленческая тварь.       Из кармана штанов он достал полупустую пачку «Кэмел», из нагрудного на рубахе — коробок спичек. За день — третья, только б Билли об этом не прознал.       Вот кого ещё надобно бояться — упрёков и потерять.       Просто за курением легче — ритуал, освоенный ещё в приюте. Вроде как подымишь — и тревога маленько притихнет. Только со временем у неё развился иммунитет — и сигареты спасать перестали, и курение обернулось обычной дерьмовой привычкой.       Подумав, Грей убрал пачку обратно в карман, следом — громыхнувший спичечный коробок. Нет уж, привычкам в этот раз не поддастся — хотя, может, за них и стоило бы держаться, чтоб не закутала в свою шаль темнота. Грей чувствовал — на плечи уже накинула, да не грела — спину аж пробрало.       Когда гостила в госпитале, накрывала каждого солдата.       Откуда-то поднималась тошнота — то ли от наступающего голода, то ли от воспоминаний       вяжи плотнее чтоб мозги не проветривать       или таблетки? У Грея большой набор вариантов — в мирное время куда шире, чем в военное. Там-то особо выбирать не приходилось, не сработала ручная помпа в «Мисс Гарднер» — ну что ж, солдат, спасибо за службу, и недюжинную смелость, и ещё куча-шаблонных-слов, иссохших за пятилетку, как гной в открытых ранах.       Грею знаком и этот запах — тёплый и прилипчивый. Потом, бывало, мерещилось — не от него ли пёрло?       Кто ж знает, что там разлагается внутри.       Он механически глянул на часы, встряхнув запястье, — времени всё равно не разглядел, просто привычный жест. Сколько ж тут торчал, всё ещё замыкая ладони друг о дружку? По прикидкам — минут десять, а там как знать.       Время ж вообще штука удивительная — быстрее, как плетущемуся бобру, шагать не прикажешь, а захочешь замедлить — ломанётся, будто дезертир.       Тихонько скрипнула дверь — Грей поднял голову. Билли шмыгнул в спальню долговязой тенью — его тоже грозилась спрятать в своих шалях темнота. Да у малого цепкие ручонки — порвёт самые крепкие нити.       Плавали — знаем.       Раньше он бы топтался у двери — не решаясь приблизиться, как к больному животному, не знаешь ведь — огреет как следует лапой, примолкнет или зарычит. Теперь-то наловчился — не торопясь приблизился к Грею, дышал еле слышно, плюхнулся рядом на кровать и забрался на неё.       И это тоже — знакомое, навалился на Грееву спину, обхватив руками шею, и прильнул потеснее — в обиду не дам, а коль тронут — от меня лещей получат.       Нахватался от Грея — не одному мне, дескать, у тебя под крылом вечно куковать.       — Х-хочешь, сделаю тост? — спросил Билли. — Голодный же.       Хорош, до отвала наелся воспоминаниями.       — В другой раз, малой.       Билли пах абрикосовым джемом — видно, угостил им Джорджи.       Посидели в тишине — она, показалось, притаилась вместе с полумраком в спальне. Оба боялись Билли, как «Малыша», — ежели он разозлится, полыхнёт так, что убьёт и мрак, и тишину.       Полыхнуть может из-за Греева молчания — чё, мол, разве ж не доверяем друг дружке?       Оно верно, конечно, да какие-то вещи не для Биллиных ушек. Пусть думает — Грей силы копит, чтобы с ними сдюжить и жахнуть посильнее.       Артиллерия требовалась серьёзная — а Грей давно разучился перезаряжать за три-четыре секунды.       Ни к чему, когда в мир ушёл, будто священник, позабывший все молитвы до единой.       Всё равно не помогали ни одному в госпитале. Может, произносили не так, сбивались, путались?       — Это из-за Дж-джорджи? — спросил Билли.       — Нет.       — Ты у-устал, Роб?       — Не так чтобы.       — Никада ж не п-признаешься, да?       — Не признаюсь.       С каких-то пор они вернулись к односложным ответам — как только Грей стал бояться сомкнуть глаза. Во снах пахло стерильными бинтами и гнилым мясом — плотно-плотно в память въелось, как кислота, и выжженные участки уже и каламином не залечить.       Зато уберечь — вполне. Не их — Билли от приближения к самой кромке.       — Экое у меня с-сердце, такого человека вы-выбрало, — вздохнул он, положив голову на Греево плечо. — Хочешь, оно само тебе об этом ра-расскажет?       С Биллиным сердцем бесполезно спорить — вон какое упрямое, хочу вот этого дуралея — и всё тут. Греево сердце молчало, пока малой не забрёл в вагон — казалось, сломано, не завести.       Постукивало у него бойко, ровно — стоило лечь и прислониться ухом к его тощей груди. Тишина помаленьку сочилась наружу — напуганная, как старуха, мрак всё ещё пытался с ними спорить — так просто, мол, не оборонитесь. Ручонки Билли могут и весь мир удержать — а вцепился вот в пропащего мужика да отговаривался — сердце, сердце мне приказало.       Колыбельные он петь совсем не умел — а постукивания под ухом ритмичные, под них бы укачивать на материнских руках.       Знать бы ещё, каково это — ни Грею, ни Билли неведомо, вот друг друга и баюкали, сменяясь, как парочка часовых.       Сегодня — очередь малого нести караул.       В сон не клонило, сколько бы Билли ни наглаживал провонявшие дымовухой волосы — не брезговал купать в них пальцы до самых корней. Да что там — не брезговал лежать с Греем вообще, будто простуженный с отбитым обонянием — не чуял, как внутри у него что-то гнило до дёрганья.       Таблетками такое не залечить — и даже не приглушить до ремиссии.       У воспоминаний тоже, как оказалось, срок годности есть — Греевы слишком уж залежались.       — Мозги цветом сизые, — вдруг сказал он. Малой не шевелился — ладонь легла где-то за ухом, большой палец гладанул было там — и замер. — Как пузо у мальков. Или дно озёрное. Чёрт-те знает.       — Ты в-видал в госпитале?       — Да чего только не навидался, егоза. До конца жизни хлебанул. Это, знаешь, дело такое, что не сплюнешь.       — Всё-всё п-помнишь?       — Лица уж упамятовал, конечно.       Думал, что и своё потерял, — таращился в горбыль ложки, как в зеркало, плыли черты, как в битом.       — А запахи — ох как хорошо. Здорово нос резало. Это всё ж не байонетный курс пройти.       — Какой-какой? — переспросил Билли.       — Табес — знаешь чего, малой?       — А-а, вон чё… Ну ра-расскажи ещё, — попросил он.       Да всякое бывало. И с соседом, у которого оттяпали ногу, ржать успевали — как ж трахаться-то бушь? — и взглядами провожать накрытые простынями носилки, переглядываясь — не слыхал, дескать, как звали? Не удивлялся Грей даже на первые сутки, как маленько перестала вертеться башка, — и на войне к такому быстро привыкаешь. Сегодня он, завтра ты — а коль повезёт, то чуток позже, когда из транзисторов бахнет хитяра Кутса.       Везение Грея затянулось на пару годков — махнуло рукой, как высокое начальство, мол, хрен с тобой, выкупили тебя у смертушки, живи себе.       А кто ж?       Да шут разберёт, пацанёнок — ну малышня чистая.       Вот это и рассказал — о последнем, правда, умолчав. Малой отпираться возьмётся — не меценат, дескать, какой-то же.       Просто за тебя ни черта не жалко.       Молчали долго — после того как Билли нашептал сладких глупостей в переносицу — здесь ты, никуда не денешься, а рядом я — вот и решай задачку, в арифметике-то отличником был?       Эту ещё в июле расщёлкал, как талантливый выпускник со школьной доски гордости.       Предплечье у малого холодное-холодное — Грей, положив на него ладонь, взялся греть. Оба как два уголька — жались друг к другу, остынет один — второй горячить примется калёным боком.       С Билли не потухнешь — сколько ни пройди дождей по осени.       — Я бы пропал, вообще-то, малой.       — Я бы не по-озволил.       — Нет, ещё в сорок четвёртом. — Грей даже не глядя чувствовал — егоза хмурился, как бойкий школьник, не согласный с выводами одноклассника. — В госпитале-то нет. Там людей как у дурака махорки, а где людей полно — там жизнь. Как на войне. Думаешь, там только хлопают всех подряд? Оно-то так, конечно, а ты глядь в окопы да казармы, когда затишье. И покер, и смех. Истории там всякие.       — Если не в г-госпитале… то где? — спросил Билли. Притаился — вот и пришла пора Грею его отогревать, сменил часового, давай-ка орудие — тепло друг меж другом передавали.       — Дома. Или в вагоне балагана. Там, малой, никого. Скажешь чего вслух — голос дрогнет. Думаешь, свой ли.       — И т-темно?       — Хоть глаз коли.       — А терь г-голос не дрожит, — шепнул Билли. Где-то у самого носа — пахнуло абрикосовым джемом.       Даже попробовать захотелось — не с тоста.       — С тобой.       — А так же т-темно?       Мрак боялся Билли — прятался по углам, лез под кровать, жаловался крысам за плинтусом — здесь и ослепнуть недолго.       Грей не боялся — широко-широко глаза-ладони-сердце открывал, чтобы светом этим напитаться.       В руках его грел, как пойманного в горсти светлячка.       — Ярко, Билли. Как звёзды.       Малой не сомневался — Грей их перевидал-переловил, как бабочек сачком, и обманывать не станет.       В руках у него самая яркая — вручённая небом вместо земной награды.