ключи от целого мира

      Ворочаться в постели Биллу привычно — редко выдавались ночи, в которые дрых бы до самого утра. Порой снилось, как Роб вскакивает и таращится в темноту перед собой — то ли готовый в неё последовать, то ли ищущий Биллову руку.       Иногда видел это наяву, вбегая к нему в спальню, — здесь, чувствуешь?       В цирке было проще — койки их разделяло всего-то несколько шагов. Здесь приходилось делить комнатку с Джорджи и его скудной коллекцией машинок от «Фан Хо!» — все из прошлой жизни, — а потом преодолевать длинный коридор, а потом       казалось, тому конца и края нет. А вдруг однажды Биллу до Греевой спальни не дойти?       Житьё было разным — то стояли погожие деньки, и оба чувствовали себя въехавшими в новый особнячок молодожёнами, то сентябрь пригонял тучи. Под ними Роб беспокоился, как запертый в стойле конь, — не метался разве что, таращился всё в окно. Спрашивал, бывало, — не холодно ли Биллу?       Слышал ответ — переспрашивал. Слышал ответ — переспрашивал. Слышал       может, что-то далёкое, двухлетней давности.       поди-ка согрею       В Робовых снах до сих пор гремят взрывы, скрипит кожзам кресла в кабине пилота, саднит шрам на правой щеке от сдёрнутой наспех кислородной маски.       Билл замечал — иногда Роб касался его пальцами. То ли проверял, на месте ли, то ли убеждался — нет, ничего не приснилось.       Поднявшись с кровати, Билл свесил с неё голые ноги. На соседней мирно спал Джорджи — раскинул на подушке ручонки, сдаваясь сновидениям, полным облаков из сладкой ваты. На Билловы ноги из окна плеснул голубоватый свет — под лучиком он, потянувшись к тумбочке и развернув к себе будильник, глянул на время.       Шёл третий час ночи — а постукивали не только коридорные часы.       Дощатый пол студил ноги — Билл, протерев лицо, всё равно пошлёпал к двери. За ней длинный коридор — Роб, видит бог, тащился по таким же в казарме-госпитале-больнице.       Говорил, жизнь у него короче, чем пройденные коридоры, — не то предсказывал, как механический джинн в парках развлечений, не то шутил.       Потом делился вдруг — в этом коридоре на стенах картинки спокойной жизни, как изразцы на печах, — озеро-дом-вишни — и сказывал, что во снах Билл удит рыбёшек, ждёт его дома, обносит первый урожай.       Привирал, наверное, — как все взрослые, которым лишь бы уберечь от реальности сопляков.       Да не требовалось — всё равно что мальца предупреждать об осторожности, когда из битого носа уже сочится кровь.       В конце коридора в ковёр впитывалось размытое пятнышко света — из кухни, где прекратилось постукивание. От упрекающих часов в коридоре усилилось — брюзжали, как школьный завхоз.       Билл и будучи учеником дисциплиной не славился — а сейчас подавно нечего терять.       Он цеплялся рукой за стену — чтоб коридор не поглотил его. Не доберётся до кухни — так придёт к Робу во сне собирать первый урожай их вишен.       Вот бы научиться пробираться к нему в сновидения — и там, ежели падает «Мисс Гарднер», сделать её исправной, будто заработавший бог знает сколько степеней бортмеханик.       Роб проснулся бы — а Билла нет. Билл остался бы во сне — здоровый Роберт, прошедший войну до конца и не познавший вони гноя в госпитале, никогда бы с ним не встретился. Мистер Грей — с тающей улыбкой вспоминал бы о войне на шумных сборищах друзей-женщин-родных — да-да было дело.       Нет уж, лучше вишни в его снах обдирать.       Свет из кухни окатил Билла, замершего в дверях, желтизной. На их кухоньке Грей будто Джон Осен на съёмочной площадке — комнатка казалась ещё меньше, посуда — как из девчоночьего кукольного набора, мебель — как бутафорская в кино. На дубовом столе керосинка делилась ярким бликом с боком алюминиевого чайника. Капала вода из крана — Роб то ли мыл руки, то ли ополаскивал лицо.       Билл, щурясь, пригляделся — на столе он разложил инструменты. Обычно Роберт не приносил работу домой — и перед начальством не выслуживался.       Кто-то, Билл слышал, называл его гордым, кто-то — что сам себе на уме. Это-то ближе к истине.       Роб заметил его не сразу — так-эдак подставлял что-то блеснувшее свету керосинки. Лампу Билл зажигать не стал — вдруг спугнёт, как ночное животное.       У Роба иногда тоже горящие во тьме глаза — когда подпихивал под себя Билла.       Он шагнул на кухню — и Роб поднял голову. На лоб спадала прядка волос, как рассёкшая его ссадина — вон до чего голову сломал. Выпрямился — зверь, передумавший кидаться. Ластиться решит? Как знать.       Билл приблизился к столу — руки у него свободны, тянулись погладить плечи и спину — перебрать касаниями, убедиться будто, что целый.       Надобно ведь — Роб с начала сентября ходил разбитый.       — Чего не кемаришь, малой? — спросил он.       — Тебя о-отыскивал.       — Случилось чего?       — Во сне и-искал. Вещим о-оказался.       Роб во сны верил с давних пор — для него как особая религия. И святыня может найтись, на которую молиться, — не зря перед Биллом пальцы в замок смыкал, — и подобие дьявола, которого никогда не видать в лицо.       Робу помогали свои молитвы — вместо аминь в них звучит люблю.       Билл оглядел россыпь инструментов в свете керосинки и остановился на Робовых руках — ощупывал пальцами наручные часы, как хирург пациента — тоже искал больное место под задней крышкой.       Роб повидал всякое — может, и перенял умение вертеть в пальцах скальпелем.       У механиков они свои — отвёртки да пинцеты.       — Н-неужто барахлят? — спросил Билл, указав пальцем на часы.       — Да вишь, какое забавное дело, Билли. Бухнулся — им хоть бы хны. А нонче вон взялись артачиться. Нейдут.       — Это чего з-значит?       — Заводную пружинку надобно почистить.       Отодвинув шаркнувший соседний стул, Билл сел и вновь оглядел набор инструментов. Роб ловко ими орудовал, любой механик позавидует — руки не щедры на лишнее движение, откуда надо растут. Ему знакомы все эти правила действовать по уставам да кодексам — следовал им даже после войны.       Точно ли она для него закончилась?       На левом запястье белела полоска незагоревшей кожи — солнцу тоже непривычно видеть Роба без часов.       Билл скрестил руки на столе и положил на них голову — наблюдал, как Роб кошачьи щурит зеленющие глаза, копаясь во внутренностях часов, как прозектор.       В керосинке слабо подрагивал, будто замёрзший, фитилёк — того гляди потухнет. Роб привык действовать, пока горит спичка, — и инструменты в его руках сменялись быстрее, будто и керосинка отмерила ему время.       В госпитале наверно тоже шли об этом разговоры — мол, у вас в запасе несколько годков, как пуль в магазине.       Билл готов прислать ему подкрепление — столько, что Кольт-Браунинг зарядить хватит.       — У о-отца тож были часы, от «Эльджин», — начал он, упёршись подбородком в предплечье. — Хорошие т-такие, заводской подарок. Я кое-когда д-думаю… вот он лежит в ку-уче мёртвых тел, а ч-часы всё ещё идут.       — Это сказки, малой, — негромко сказал Роберт, подняв на него взгляд. — Они глохнут, когда человек пропадает.       — Т-тогда твои стоять не должны. Ты же не п-пропащий. Правда, Роб?       — Правда, Билли.       Отца Билл частенько представлял в военной форме, на которой звенит несколько наград — писал о них в одном из последних писем. Так их и не видел после отцовой гибели — а в августе мать купила им с Джорджи новёхонькие блучеры.       Упрекали, что жмут пальцы, — а надо было за отцовские награды наверно.       Роб-то вот свои нигде не профукал и никуда не заложил, как бы тяжело ни было, — да кликал их теперь побрякушками. За это, что ли, надо было башку разбивать?       Да будь возможность её подлатать — всё равно бы никуда не заныкал. Дело наверно в памяти-привычке-воспоминаниях — пусть будут на виду, чем зреют в голове вместе с подступающими мигренями.       Роб небось уже не помнил, каково было в цирке, — есть вещи, которые в бытовухе забываются, а новизна перекрывает их, как один пропагандистский плакат, наклеенный на другой. Здесь Робу обещали покой-уют-тишину. На предыдущем рекламировали боль-приступы-отчаяние — ну возьми по скидке, недорого ведь!       Душевных сил у него хватало только на это — а покой и чужая забота нынче дороговато стоят.       — А чё ты д-делал один в вагоне, Роб? — спросил Билл, подняв голову и подперев её руками.       — Вечерело — заливал зенки, — пожал плечами он. — Жабры травил. Весь вагон был в дымовухе. Зыркал, бывало, на самолётик этот чёртов. Думал, чего ж не расколошматился с «Мисс Гарднер»?       — А п-потом?       — Потом пришёл ты. И всё маленько погодя на свои места стало. Вот как в часовом механизме, — постучал Роб остриём отвёртки по часам. — Пока тебя не было, малой, ни одно колёсико не ворочалось.       А думал — только транзистор под его руководством, как практикант у хирурга, подлатал.       У Билла, может, руки тоже из правильного места растут — умудрился же реабилитировать такого исполина.       Он поднялся из-за стола, метнувшись к Робу, — взгляд у него быстрый, острый, привыкший сечь цели на небесном полотне. И Билл ведь ему покорился — слышал всё шёпот про то, что не малой он вовсе, не егоза — помилуй бог, не мальчик даже — а сын Полярной звезды, унаследовавший материнскую яркость.       Если уж Робовы руки ворочали калёным штурвалом, то и его, пылающего, до самого рассвета удержат.       В свете керосинки у него чуть поблёскивал лоб — Билл зачесал упавшую прядь на макушку. Переглянулись — так-то лучше видать? Лучше. Переглянулись опять, когда Робовы пальцы замкнулись на бедре Билла, притиснув к себе, — так-то удобнее, видать?       Удобнее.       — Ну чего, малой? — спросил он, когда Билл прислушался.       — П-проверяю, крутятся ли ко-олёсики.       — Крутятся?       — Б-бесперебойно.       Роб с переездом к Себейго приобрёл какое-то спокойствие — будто украшение в пустой арендованный дом, которое скрасит их быт. Оно и Биллу дороже всяких цацек — рисовало ему морщинки у глаз, стоило улыбнуться, и во взгляде растворяло что-то тёплое — такое, что глаза ещё зеленее казались.       Билл оглядел заваленный инструментами стол, беспокойными пальцами потирал лямку Робовой майки — под ней, оказалось, кончикам теплее. Прикосновения они часто берегли на вечер, как сладости, спрятанные от детей.       Иногда так наедались, что впору бы кариесу развиться.       А днём — снова лишь поглядывали друг на друга. Один будто выводил невидимое жирное хочу, другой — ещё жирнее, чернила бы потекли — сильнее.       Когда представлялась возможность — терялись, будто пара юнцов на заднем ряду синематографа, и, хоть и при свете, как в темноте шарили по телам друг друга — здесь ли приятно, здесь ли хорошо.       Робу важно давать знаки — всё ж таки бог весть сколько в лётном оттарабанил. У Билла свои жесты — касания к груди, в которой ему сердце завещано, да вдохи поглубже открытым ртом.       Сейчас довольствовались объятиями — как пара притулившихся бок к боку котов в морось. Роб иногда тоже ершится — как только прошлое начнёт его дёргать, будто зверьё за усы.       Живодёр оно всё-таки — сколько Билл ни стой на страже — и такую здоровую зверюгу может в могилу свести.       Роб мягко поглаживал тазовую косточку пальцем, чуть сдвинув резинку Биллова белья. Пах куревом — где-то у колена в кармане острился уголок пачки «Кэмел». А ещё слышалось в тишине дыхание — ровное, как у спящего зверя.       Сегодня спокоен — впору бы ластиться под неумелые прикосновения.       — Знаешь, то, что после смерти мы н-никогда не увидимся, — ужасно не-есправедливая штука, — негромко сказал Билл.       — Никто не знает, чего там после смерти, малой.       — Даже ты, Роб?       — Даже я, — кивнул он.       — А как же ра-райские кущи? Я видел в к-книжках.       Джорджины обещали вечный покой — может быть, Себейго оттуда пролилось однажды на землю с дождями.       — Глянь за оконце — наши похожи?       — О-один в один. А время там и-идёт?       — Застыло, как желе. Вот представь, что мы вдруг умерли и оказались там.       Билл прикрыл глаза — чтобы картинка стала ярче, как с иллюстраций в учебниках Джорджи. Плёлся в своей фантазии по коридору чёрт знает откуда и чёрт знает куда — дошло потом, ах ты ж, из самих сновидений.       Там Билл, бывало, крался из незнакомого сырого госпиталя — ни на одной койке не сыскал Роба, а медсёстры что-то отмеряли — то ли бинты на перевязку, то ли чужие непрожитые годы.       После госпиталя во сне он не крался — бежал. Может быть, чтоб обогнать завещанное Робу войной время.       Было ярко — как на сбрызнутом солнцем крыльце. Билл зажмурился — на всякий случай, образ чтоб не потерять.       — П-представил! — распахнул глаза он. — Увидел, что в-вишни наши наконец зацвели — большие-большие. И дом — п-прямо как наш, тока краска свежее, но к-крыльцо точно скрипит. И тебя… А ты бы до-ождался меня, Роб?       — Я всю жизнь тебя ждал, егоза. Уж в смерти-то подавно.       — А если я не н-найду дорогу?       — Зажгу свет во всём доме.       — А если в-время там не идёт?       — Заведу все часы.       — И эти? — Билл кивнул на стол и вновь обратил взор на Роба.       — Слово лётчика.       Глаза пощипывало — то ли слишком яркий образ в голове, как на первом ряду синематографа, то ли сонливость брала своё. Зевок Билл сдержал, а вот веки потёр — будто пытаясь согнать с них пыльцу припорхнувшей дремоты.       — Ложись-ка, малой, — посоветовал Роб. Палец перестал потирать тазовую косточку — ну-у, впору бы просить ещё ещё ещё.       От Джорджи Билл иногда не отличался манерой клянчить.       Робу она хорошо знакома — ещё ещё ещё то вынужденное, чтоб его не спугнуть, то текучее — капало ему на пальцы, когда Билл запрокидывал голову с писком-всхлипом — не разобрать.       как птаха поутру       Роб иногда стерёг взглядом дверь спальни — мало ли расчирикается. Джорджи подумает ведь — Биллу повыдёргивали пёрышки.       — П-посижу с тобой, — мотнул головой он.       — Не колобродь. Чёрт-те знает, сколько с ними канителиться.       Роб бегло глянул на часы — предостерёг, что лучше его с собой не зазывать. Обещался — сделает, как любой солдат, не боящийся кидаться в атаку.       Сколько ни говори вольно — всё равно мышцы закалённые, по первому постороннему звуку отвердеют.       — А м-можно к тебе? — спросил Билл. — Я утром у-убегу, честно-честно. Придёшь — а у тя п-постель гретая. Здорово же?       Роб сказывал однажды — в сентябре госпитальные койки стылые, ног не чуешь — поперву думал, что отнялись.       — Ну ступай, егоза.       Напоследок чмокнулись трижды — вроде как ритуал, вроде как успокаивающий. Всяко лучше, чем распивать пойло в провонявшем дымовухой вагоне, — Билл подменил умело, как аферист.       Ради такого и грешить перед богом не страшно — только пустил бы в райские кущи свои после смерти, не разлучал, как пару певчих птах.       Билл берёг в сердце самые ласковые мелодии — у Роба есть парочка любимых композиций. Ровно постукивало — прислонялся ухом, а как долбилось о косточки, как мячик на ракетке, — жался к груди ладонью, вот-вот — и обхватит-сожмёт-утешит.       Вон для чего Греевы руки — а не чтоб оружие тискать до мозолей.       В его спальне тишина поселилась с конца августа, будто Роб приволок её с остальными пожитками в вещмешке. И не выгонишь — жалкая она какая-то, как попрошайка на перронах у поездов.       У Роба тоже клянчила внимание — ревновала к Биллу. Завёл, мол, себе мальчонку — он ещё в цирковом вагоне теснить её начал.       И отсюда съедет. Билл, сидя на Робовой кровати, косился в угол — поглядим ещё.       Он прилёг, завернувшись в прохладное одеяло, — подушка пахла мылом для бритья. В родительскую койку его не таскали, хоть сколько приснись кошмаров о глухих деррийских переулках, — перебирать Биллу, как чётки, в голове нечего.       Отец брезговал его байкать — а Робу только повод дай. И к этому тишина тоже ревнивая.       Билл зажмурился — светом из своих образов о райских кущах авось её и прогонит.

* * *

      Он слепил в опущенные веки — никак вчерашние разговоры все их сбылись? Вот дом, вот озеро, вот свет — Роб обещание сдержал, зажёг, видно, во всём доме. Билл чуял тепло его здоровой туши на кровати — нет, не заблудился.       И часы, стало быть, во всём доме завёл — ттик-ттик-так вышагивали у Биллова уха.       Он распахнул глаза. Выяснил, что кемарил на Робовом плече — катнулись мышцы, стоило крутануть головой. Чувствовал себя, как после кораблекрушения — будто морская соль въелась в веки, и поламывало тело.       Знал только — этот-то дикарь точно его не съест.       Билл вновь прислушался — ттик-ттик-так ненавязчивое, будто по дощатому крыльцу моросил дождик. Роб знал все его виды — побывал не единожды в гостях у туч. Ну и к-как? — сыро, отвечал, как в казарменном подвале.       Билл повернул голову к Робову запястью — незагорелую полоску вновь уберёг от солнечных лучей и чужих глаз ремешок часов.       Роб давно не летал — даже во снах, — да слово лётчика держал до сих пор. Может, потому что надо за что-то держаться, как за талисман суеверному, — ему, неприкаянному, все свои привычки-манеры-выправку приходится переплавлять в другие формы.