Стокгольмский синдром

Первой игры с Воронами с момента, как он выбирается из Гнезда, Жан чертовски боится. Себе в этом не спешит признаваться — другим, само собой, тоже. Вот только признаваться Джереми не нужно вовсе — тот видит Моро насквозь, хотя знает его чуть меньше полугода. Джереми, кажется, учится видеть его с первого же дня. — Ты уверен? — Нокс чуть склоняет голову, вихрастая чёлка падает на правый глаз, Джереми тут же пытается её сдуть. В любой другой день Жан улыбнулся бы, наблюдая за ним — но сегодня отводит взгляд. «‎Нет»‎, — думает он. — Конечно, — кивает Моро. Нокса своим вниманием не удостаивает, но тому особо и не нужно — Джереми знает, когда надо надавить, а когда лучше дать Жану пространство. — Я хочу в основной состав. Я готов. Свою пригодность и полезность Моро доказывает давно. Вовремя заштопанные ещё в Пальметто раны и тонны таблеток, от одного вида которых начинает тошнить уже к концу первого месяца, делают своё дело. Повреждённое колено приходит в норму куда дольше — так же долго, как восстанавливается вера Жана в людей и его желание рядом с этими людьми быть. Жан, впрочем, всё ещё не считает себя очень уж командным игроком — стратегия Воронов строилась на использовании всех как крохотных винтиков в огромном механизме. Троянцы же относятся к игрокам как к живым людям. К человеческому отношению Моро привыкает с трудом. — Если что, мы всегда будем рядом, — говорит Нокс, и Жан знает, что сомневаться в этом ему не стоит. Ни разу за эти полгода Джереми не подводит его и не даёт никаких поводов считать его неискренним. — Заменим в любое время, если что-то пойдёт не так. Всё идет не так примерно с самого начала. Потряхивать начинает ещё на пути к стадиону. Они играют на территории Троянцев, но в Жана это вселяет минимум силы — Вороны ужасны на любой площадке и в любом составе. После гибели Рико, само собой, в команде происходят изменения; Моро вслушивается абсолютно во все репортажи, даже те, которые касаются команды Эдгара Аллана вскользь. Альварес в шутку называет это стокгольмским синдромом и каждый раз отбирает у него пульт от телевизора в комнате отдыха, Моро же не знает, как это лучше назвать. Хочется верить, что игра изменит его отношение к бывшей команде. Хочется верить, что хорошее — а в победе Троянцев Жан уверен на все сто — наконец перетрёт плохое. Но не получается, не складывается со стартового же сигнала; Жан чувствует себя на поле крохотной песчинкой в огромной мясорубке экси, Жан чувствует себя отвратительно лишним — его сердце сходит с ума, его ноги как вата, его руки дрожат как у заправского алкоголика, который клюшку держит будто бы первый раз в своей жизни. — Жан, порядок? — Джереми оказывается рядом. Джереми всегда оказывается рядом тогда, когда Жану необходим кто-то или что-то — не важно, дружеское плечо или воодушевляющая речь. Нокс каждый раз даёт ему больше, чем всё это. — Да, — отрезает Моро не глядя на Нокса. Матч движется к середине, но не меняется абсолютно ничего — Вороны налетают на него словно бы на добычу, как если б на нём висел маячок, светящаяся в прожекторах лента, привлекающая внимание жаждущих крови. Им совершенно не нужен Рико, чтобы быть разрушительным механизмом — к концу второй трети Троянцы выжаты, а Жан едва держится на ногах. Это усталость, убеждает себя он. Это вовсе не страх, это совсем не тревога, поднимающаяся вверх от самых пяток и плотнее всего обхватывающая за горло. Это врезается в кожу воротник формы, это давит на голову шлем; в ушах шумит вовсе не потому, что кто-то из команды противников склоняется над ним после грубой подсечки и вовсе не потому, что шепчет Жану угрозы. Из-за чужого шлема его прожигают уничтожающим взглядом, и взгляд этот Моро всё ещё видит во снах с нехорошей периодичностью — один из прихвостней Рико, насиловавший его в далёкие шестнадцать, скалится откуда-то сверху, припоминая ему их общего короля. В смерти Рико винят именно его — это гораздо проще, чем смотреть фактам в лицо. Жан зажмуривается, так и не поднимаясь с земли, а после его подхватывает кто-то из сокомандников, кого он даже не узнаёт. Финальный сигнал заставляет трибуны взорваться — Троянцы, как он и предполагает, побеждают. Сам же он проигрывает с позором, который ещё не скоро получится с себя смыть. — Жан? — Альварес ухватывает его за локоть около душевых, но Моро мотает головой. Объясняться ему не хочется, слышать что-то от других — как обвиняющее, так и подбадривающее, — не хочется тоже. Он скрывается за дверью, в рекордные сроки стягивая с себя форму и бросая её на пол мятой кучей, и спешит в самую дальнюю кабинку, где сразу же на полную включает душ. Шум воды заглушает его собственные мысли, горячие капли обжигают кожу, перетягивая его внимание с матча на быстро пустеющие кабинки вокруг — все спешат поскорее привести себя в порядок и отправиться праздновать победу. Жан не может отследить момент, когда капли воды на коже начинают мешаться с его собственными слезами. Он ищет опору, приваливается спиной к кафельной стене, уже тёплой и покрытой паром, и зажмуривается — так сильно, что начинают болеть глаза. Он плачет надрывно, позволяя себе не быть тихим и не скрываться — здесь его никто не услышит, а даже если кто и войдёт, душ заглушит его стенания. Ноги не держат, и Жан не сопротивляется — сползает по стене вниз, так и замирает голым задом на бледно-голубом кафеле прямо у слива, притягивает колени к груди, ладонями скользя по рукам. Он трёт пальцами кожу, хотя предпочёл бы пройтись по ней наждачкой, стёсывая весь верхний слой, чтобы с ним снять воспоминания о чужих прикосновениях. Жан содрал бы её с себя живьём, если б было только можно; он чувствует себя грязным спустя много, много лет, спустя бесчисленные сессии с психологами, спустя десятки банок с таблетками, и даже спустя неловкие попытки касаться кого-то ещё, кроме себя самого. От мыслей, как его пальцы скользят по острым скулам Джостена, пока тот изнывает от боли после очередного избиения Рико, слёзы начинают течь с ещё большей силой. Жан теряется во времени, в мыслях и ощущениях; он всё так же с остервенением трёт свою кожу, проходясь по ней уже ногтями, и не может представить, сколько оставляет на теле краснеющих воспалённых полос, когда перед ним оказывается кто-то ещё. Первое же желание ударить наотмашь он с трудом давит — чужие руки обхватывают его собственные так осторожно, что он невольно замирает. С трудом открывая глаза, он натыкается взглядом на Джереми. Нокс сидит перед ним прямо в форме, которая промокает насквозь и наверняка неприятно липнет к его телу, но ему, судя по всему, плевать — синдром спасателя, развитый в Джереми Ноксе на сто и даже больше процентов, позволяет ему терпеть все возможные и невозможные неудобства. — Жан, — Моро едва слышит его голос из-за шума воды и из-за гула, который всё ещё стоит в его ушах. — Я здесь, Жан, я обещал быть рядом. Джереми, не нарушивший ни одного данного ему обещания. Джереми, готовый жертвовать собой ради человека, которого знает всего ничего. Джереми, целующий его щёки так, словно вместе со слезами его губы заберут и любую боль. Легче становится совсем не сразу. Сначала становится невыносимо — и Жан скулит как побитый щенок, утыкаясь лбом Ноксу в плечо. Жан плачет, позволяя слезам вымывать из него всю горечь и весь ненужный сейчас страх. Жан стискивает зубами ткань на плече Джереми, Жан впивается зубами в само плечо — но Джереми терпит и ничего не говорит, лишь стискивает его в плотные, крепкие объятия, из которых Моро не хочется выбираться наружу в злой и не очень приветливый мир. Джереми касается его, и от этого становится больнее всего. Его прикосновения на и без того разгорячённой коже отдаются огнём, но сам Джереми не отводит руки. Он не боится испачкаться об него, он не боится увязнуть во мраке и в темноте Моро, которая никуда не девается из него ни после врачей, ни после таблеток. Нокс, кажется, совсем отчаянный — Жан застывает, когда тот целует его, упираясь коленями в кафель на полу и нависая сверху, но оттаивает почти сразу же. Жан чертовски устаёт от людей, которые считают его мусором. Жан хочет тянуться к тем, кто его сторониться не будет. Нокс его, судя по всему, сторониться совсем не хочет — напротив, льнёт ближе, шепчет на ухо беспрестанные «‎я рядом, Жан»‎, и Жан в них верит. Во все до единого «‎ты не один»‎, в каждое «‎всё будет хорошо»‎, от которого слёзы начинают течь снова, а губы опять дрожат. Нокс целует их, будто пытаясь эту дрожь унять. У него, как ни странно, получается. У Джереми Нокса, думает Жан, получается всё на свете. Даже утянуть Жана наверх у него выходит практически без проблем; ноги всё ещё едва слушаются, но Джереми держит его, буквально подпирает собой, прижимая к кафельной стенке, и поцелуи с его щёк и губ смещаются на шею. Моро сглатывает — Нокс тут же ведёт языком по его кадыку. Он не отпускает его из своих рук ни на долю секунды, он прикрывает его своей спиной, будто щитом, от всего остального и от всех остальных. В момент, когда стена в виде Нокса перед глазами исчезает — когда тот опускается перед ним на колени, — Моро снова становится страшно. Он дрожит под тёплыми потоками воды, которую, кажется, грозится слить всю до конца, и Джереми приходит на помощь вновь, прогоняя его дрожь дорожками поцелуев по натруженным после матча бёдрам. Джереми готов решать абсолютно все его проблемы, от отсутствия одеяла в комнате до совершенно неуместного сейчас стояка; Жан целуется с кем-то впервые с тех рождественских каникул, впервые с того же времени он прижимает кого-то к себе так же тесно. Его тело, обделённое вниманием все эти полгода реабилитации, разрешения на реакцию у Жана не спрашивает. Так же, как и Нокс сейчас не спрашивает ничего — он касается возбуждённой плоти руками, и ему совсем не противно. Жан следит за выражением его лица, сколько позволяет льющаяся вода, и не видит отвращения. Нокс обхватывает губами его головку, и не медлит, погружая его в рот до середины и удерживая у основания твёрдыми, ничуть не дрожащими пальцами. Совсем не то, что его собственные. Пальцы Жана пляшут словно от разряда током, когда он тянется ими к макушке Джереми. Чёлка мокрыми кольцами липнет к его лбу, Жан подбирает пальцами прядки и отводит их назад. Нокс поднимает на него взгляд, почти выпуская его из своих губ — только чтобы насадиться снова, — и Жан теряется. Он определяет ненависть издалека, он понимает злобу во взгляде и все сотни её оттенков так же хорошо, как презрение и страх. То, что он видит в глазах Нокса, ему незнакомо. Жан слишком плохо понимает в людях хорошее, привыкший к худшему и изучивший его вдоль и поперёк. Иногда Жану кажется, что к этому хорошему он никогда не привыкнет вовсе, и рано или поздно снова позволит себе утонуть в мутных и тёмных водах. Альварес называет это стокгольмским синдромом, Моро же готов назвать это своей собственной жизнью. Под прикрытыми веками мелькает огненно-рыжий, вспыхивает и затухает, и Жан открывает глаза. Светлые волосы Джереми он плотно сжимает в пальцах, меж его губ толкаясь уже самостоятельно, но рыжий мелькает внезапно и ближе — и он вскидывает голову, натыкаясь взглядом на Джостена. Нил стоит у входа в душевые, пальцами сжимая дверной косяк, и смотрит в самый дальний угол — на кабинку, где Жан трахает Джереми в рот. У Джостена на лице ничего хорошего; Жан видит там то, с чем знаком уже давно, и что понимает сразу же. Он видит разочарование, сдобренное щепоткой непонимания. Он видит капельку злости, которая гнездится в опущенных уголках губ рыжего Лиса. Отвращения там нет, но Моро хватает всего остального. Язык Джереми проходится по нему от основания и до самой головки, губы плотно обхватывают под ней, когда он кончает ему в рот с глухим стоном — ни на мгновение, ни на крохотную секунду не отводя взгляда от стоящего вдалеке Нила Джостена. Альварес может называть это так, как ей хочется; Жан назовёт это своей жизнью, вновь утягивающей его на самое дно. И дело вовсе не в том, что Нил застаёт, как Джереми отсасывает ему в душевой после матча. Моро хочет, чтобы на месте Нокса был Джостен.