пытка кинжалами.

Эймон никогда — никогда, чтоб вас бездна, — не позволял себе выходить из себя, не позволял эмоциям брать вверх, терять контроль и самообладание перед кем бы то ни было: Старейшины, словно стая бешеных шакалов, ждут промаха, жаждут крови и зрелищ, ожидают чего-то стоящего, за что можно было бы открыть охоту и прилюдно казнить. Неприступная крепость, непробиваемый щит, священная кольчуга — достоинство старшего из Паксли, того, кто способен в одиночку тащить на себе бремя бессердечного и равнодушного к делам семейным брата.

Не опускать головы. Не опускать рук. Ни в коем случае не опускать боевой дух среди сотни подчинённых. Не опускать острой, жаждущей крови магии от десятка глоток Старейшин.

Знали бы Боги, как мало ему нужно, чтобы убить здесь каждого. Знали бы, насколько близок однажды был Эймон к массовому геноциду. Он до позорного слаб перед одним единственным человеком и до безобразия силён у него за спиной: невидимым ореолом, щитом вокруг, маяком подле и опорой так, чтобы никогда не стало известно о его присутствии. Он не глуп, но не заметит. Эймона это иногда веселит. До тех пор, пока на его плечи не валится что-то ещё, а он ведь не Атлант, не считает за обязанность держать на себе небеса, однако будь то требованием Госсена — он сделает, выполнит немедля, поднимет горизонт на вытянутых руках и улыбнётся бледно одними лишь глазами. — Ты всегда занят, — жалуется юноша непривычно низким голосом, комкает бумагу на широком столе, и ровным отточенным движением вонзает клинок в дерево. Эймон медленно опускает веки, не дрогнув даже от яркой вспышки режущей боли, и особенно отчаянно вздыхает. — Некому более заниматься делами. Госсен кивает понимающе, уязвимо поджимает губы, но, вопреки согласию, полноценно усаживается на стол. — Дела не могут подождать? — Он опускает ногу на бедро старшего брата в капризном требовании уделить внимание прямо сейчас. — Мне ужасно скучно. Мужчина гладит взглядом голубых глаз заваленный стол, карту империи, чьи-то доклады и даже макет сердца. Кому уж тут, кроме Госсена, скучать? — Три минуты, — роняет он, цепляя раскрытой ладонью госсеновскую ногу без всякой пошлости, — и я вернусь к бумагам, идёт? Не идёт, разумеется, однако Эймон этого явно не услышит; Госсен тянется вперёд, впивается пальцами в широкий подлокотник кресла и подаётся ещё ближе, лицом к лицу, вплоть до того, что ему удалось рассмотреть оттенок мешков под глазами у брата. — Тебе на меня совсем плевать. — Сообщает он и в его голосе не слышно ни намёка на плохую шутку — он это всерьёз. — Ты лицемер. Эймон согласно кивает и самостоятельно целует брата и исключительно целомудренно, прерывая возможный поток обвинений вкусом ядовитой горечи на собственном языке, который вот-вот десять раз будет укушен младшим. Госсен целуется яростно, свирепо и отчаянно, откровенно пытаясь собеседника сожрать целиком, а с тем крепко сжимает пальцами чужое предплечье, пока сам Эймон расслабленно и ненавязчиво гладит холодными пальцами лодыжку. Прядь платиновых волос неприятно попадает в глаза, когда Эймон сцеловывает чередой коротких поцелуев грязные ругательства с губ Госсена. — Ложись, я приду к тебе ночью. Его ужасно задевают чужие обвинения и, стоит младшему Паксли покинуть кабинет, напряжённые плечи тотчас опускаются, а вместе с ними и весь Эймон, будто в момент иссякнув силами: тяжело быть абсолютно безвольным с тем, кого трепетно любишь, и каждый день убивать мятежников. Весь мир Эймона делится на Госсена и не Госсена, и, если предстоит сделать выбор, то исход явно очевиден.