Scio me nihil scire
—
Тот день продолжился ещё более провальным занятием с Юл-Эрден Боткиным — бывшим шуханским наемником. Он воевал на всех континентах и за все государства, которые могли позволить себе расходы на его особый дар к насилию. Выяснить за вечер удалось лишь то, что в Первой армии воспитывают никчёмных сопляков, а ему нужен настоящий воин, поэтому заниматься предстоит вдвойне усердно. Очередной ночной кошмар, который, как и Багра, будет наслаждаться её мучениями. А закончился походом в лаборатории фабрикаторов с Женей. Смотрели они с подозрением, точно в любой момент Ева могла смести со столов пробирки и в ярости разорвать все труды, хранимые в тех стенах, но ничего не говорили и лишь утыкались обратно в свои записи. — Знаешь, приглашение на чай было скорее на будущее, — посмеялась Лизавета, когда оторвала взгляд от колб с разноцветной — и на вид очень опасной — жидкостью и заметила Еву. В тот вечер только один человек и решился заговорить из всех фабрикаторов. — Ты не из робкого десятка. — На чай как-нибудь в другой раз, а сейчас мне проводят персональную экскурсию, — успела ответить она, пока Женя уже тащила в следующую комнату. Ева проводит рукой по корешкам книг — старых и новых, на равкианском, шуханском, фьерданском и многих других языках, — пока вспоминает, что именно нужно найти для занятий. Долгие вечера в приюте не сравнятся с этим чтивом по сложности и запутанности, но именно библиотека — шанс не выделяться среди других настолько сильно. Пусть дети-гриши знают это почти с рождения. Зато Ева готова учиться. Информация — ключ ко всему. Вот, что стало истиной, нерушимым законом. И сейчас информации критически мало. Что вообще Дарклинг подразумевал под словами «наши враги увидят, на что способна Равка»? Уничтожить Каньон — вот главная цель, по его словам. «Но ведь он устрашает не только нас, — мысли путаются. Не то затхлый воздух библиотеки виноват, не то день, которому уже давно пора закончиться. — И неужели Дарклинг наивно думает, что я стану настолько сильной до того момента, как Фьерда начнёт настоящую войну?». Без Каньона Фьерда и Шухан сорвутся с цепей, которые водрузил на их плечи страх перед неестественной природой Неморя. Они нападут сразу же, пока Равка ещё не успеет стабилизироваться и восстановиться после потрясения. Но Каньон расширяется, и если его не остановить, то поглотит всё вокруг, — деревни и города. Как вообще Чёрный Еретик создал Каньон? И зачем? Ведь с силой можно играть и по-другому; он мог управлять королями и их отпрысками, стать тем, кто руководит ими из тени. Наверное, в какой-то момент этого попросту стало мало. И теперь Каньон — единственное место, где Дарклинг беспомощен, где его сила ничего не значит. Из-за амбиций Чёрного Еретика сейчас страдают его потомки, страдает Равка. Возможно, стоит расспросить самого Дарклинга. Хотя его взгляд там, у сарая, говорил о том, что даже он лишь догадывается, была ли это ошибка или нечто иное. В книгах много написано и об усилителях. У гриша за жизнь может быть только один усилитель, и как только он становится его счастливым обладателем — другого уже выбрать нельзя. «Не только гриш становится хозяином усилителя, но и усилитель – хозяином гриша. Стоит заявить на него свои права, как пути обратно нет, узы скреплены». «Если когти или клыки какого-нибудь зверя помогут мне взывать к силе без руки Багры или Дарклинга на запястье, то я готова выезжать на охоту прямо сейчас». Нужно признать, изредка мелькают интересные мысли и фразы древних философов и учёных: «Не стоит называть Малую науку магией, ведь она подчиняется правилам, как и всё в нашем мире. Когда листья меняют свой окрас, считается ли это магией? Или когда ваша рука заживает после пореза? Гриши используют уже существующую материю, преобразовывая её в нечто совершенно новое», — звучит так логично и совершенно нелогично одновременно. Но тут же перебиваются кучей ненужной информации, общими рассуждениями, лирическими отступлениями для легенд о святых, которые не приблизят к пониманию Малой Науки, а только запутают. И всё равно Ева зарывается в книги, глотает главу за главой, точно голодный, наконец получивший шанс насытиться. Она запоминает настолько много, насколько это возможно, надеясь, что рано или поздно сумеет воспользоваться этими знаниями. Как она и думала, ежеминутная занятость помогает не думать о лишнем. «Подобное притягивает подобное», — вот что показалось самым необъяснимым. Фундаментальный принцип Малой науки. Вот только как он работает? Притягивает людей с похожим даром? Или похожим характером? Вовсе не людей, а материи? В глаза бросилось ещё кое-что. «Отказники», — так философы описывали людей без дара гриша. «Покинутые». Синоним к слову «сирота». Что ж, она действительно чувствовала себя покинутой, вот только это чувство не пропало с открытием силы. Слишком глубоко вросло в её суть. *** Так незаметно время перешло за полночь, и, утомлённая горами теории, Ева встала, чтобы вернуться к комнате. Чьё-то присутствие ощутилось незримо; накрывшим всё помещение липким слоем напряженности и мурашками на руках. С губ едва не сорвался крик, когда, обернувшись, она увидела Апрата, но пришлось проглотить его, чтобы не разбудить весь Малый дворец. Ноги приклеились к полу, руки — сжали стопку книг сильнее, впиваясь ногтями в корешки. Что ж, если бы священник пришёл с намерением прикончить её, то сделал бы это раньше. Обнадёживает. В слабом огне свеч выделялась лишь серая, почти как у трупа, кожа. Балахон же и запутанные волосы полностью тонули во мраке. Слабо верится, что он пришёл сюда скоротать время за чтением. — Доброй ночи, Ева Воронцова. Поинтересовался фамилией, похвально. — И вам, — ответила она. — К сожалению, вынуждена откланяться. — Постой. Я думаю, ты знаешь, что грядут тяжёлые времена. Поэтому мы с тобой должны быть друзьями. Это важно. — Непременно. — Прими мой подарок в знак нашей дружбы, — он улыбнулся, и сверкнули жёлтые, в некоторых местах почерневшие зубы. Апрат достал из складок своей коричневой мантии небольшую книгу в красном кожаном переплете. — Книга поможет сохранить душу от соблазнов тьмы. Ты так многое скоро изменишь в этих дворцах. Важно помнить о добродетели. Ева осторожно забрала книгу из длинных рук священника, испещрённых синими выступающими венами. Название было тиснено золотом. «Истории святых». И прикусила изнутри щёку, начав обдумывать пути отступления. — Но у меня нет никакой власти в стенах дворца, — удивилась она. — Власть пребывает там, куда помещает её всеобщая вера. Это уловка, тень на стене, — пояснил Апрат немногим сбивчиво. Он перебирал руками длинную бороду, точно искал там что-то. — Иногда очень маленький человек отбрасывает очень большую тень. Люди верят в тебя, Ева Воронцова. Они будут любить тебя, ведь ты страдала, а люди любят чужие страдания. И да… ты будешь страдать больше. Так много боли, так много мучений… Сердце резко сократило количество ударов. Апрат нахмурился, как если бы страх и боль, испытываемые ею, отразились словами прямо на лбу. Священник посмотрел с таким состраданием, будто Еву собирались четвертовать на рассвете. Говорить стало сложно. На его морщинистом лице не отражалось дружелюбие, но и угрозы в нём не было. — Дитя святых, час расплаты уже близок. Мир погибнет во тьме и возродится под новым солнцем. Помни об этом, когда будешь стоять перед главным выбором. Рот открылся от удивления, но выдавить из себя хоть что-то не вышло. Ева начинала планировать план отступления в свои покои. — Книга очень интересная, — вдруг добавил он и буквально растворился в тенях после того, как неподалёку послышался шорох. И отчего-то казалось, что рядом с темно-коричневым балахоном мелькнуло нечто другого цвета. Предупреждение то или угроза… она больше не станет так задерживаться вне своих комнат. Ева не понимает. Ничего не понимает. *** Каждый последующий день начинался одинаково: стук в дверь. И продолжался, впрочем, тоже. Ева часто не замечает, когда наступает вечер, ведь тело ломит от постоянных тренировок, а голова раскалывается от гнетущих мыслей. Дарклинга она видит совсем редко, Лизавету — всего несколько раз за завтраком, а Жене с лихвой хватает дел в Большом дворце, зато Багра удостаивает своим вниманием чаще, чем хотелось бы. Даже служанка, которую к ней приставили, держится во многом отстранённо, как будто ища в простом дружелюбии подвох: — Как тебя зовут? — Аника, моя госпожа, — смуглая девушка на голову ниже самой Евы присела в лёгком реверансе, спрятав недоумение за мягкой улыбкой. Её бронзовая кожа и каштановые волосы сияли в приглушённом вечернем свете. Милая и добрая девушка, заслуживающая гораздо большего, чем ухаживание за ходячей бедой. — Ну какая я госпожа? — грустно усмехается Ева. — Самая настоящая, нуждающаяся в таком же уважении, как и любой из королевской четы, — робко щебетала она. Пиетет в тонком голоске почти раздражал. Хотя скорее просто скверное настроение нашёптывало на ухо гадости. — Вы спасёте нас всех. Аника действительно верит в это. В словах не было и тени притворства, и это пугало больше всего. Ногти впились в ладонь, а собственная улыбка стала неприятной, поддельной. Аника аккуратно расставляла свечи, меняла наволочки. Стоит удивиться, как на них одним сплошным чёрным пятном не расплылись выплаканные ею слёзы отчаяния и безысходности. Протирая стол, Аника вдруг закашлялась, тогда Ева подошла и слегка похлопала по спине, надеясь, что поможет. — Ты в порядке? — Д-да. Вы так добры, спасибо, — сдавленно произнесла она, отходя назад. — Не желаете спускаться к ужину в общий зал? — Не сегодня. Спасибо, Аника, можешь идти. Она вновь присела, склоняя голову, и ушла. Привычными стали бессонные ночи, в которые удавалось только свернуться в комок и укрыться с головой, прячась от сомнений. Часто кажется, что сейчас к ней ворвётся стража и бросит в темницу, потому что все наконец поймут, что она бесполезна. Всё, что остаётся — чувствовать себя игрушкой для вида, подделкой. И играть свою роль. Иногда она буравит взглядом вещи Андрея, лежащие неизменно на столе, и вспоминает сказанные Дарклингом слова о мести. Было бы куда проще, нависай над дворцами мрачные тучи, отражающие приближение всего к окончательному краху, но ничего не происходит день ото дня. Небо ослепительно чистое, красивое и голубое. Пейзаж сменился: осень перешла в зиму, и холодные ветра оголили ветки дворцовых садов, но они не стали мрачнее, почти наоборот, ведь теперь гриши собирались там вечерами и играли в снежки или просто дурачились в снегу, который припорошил всё вокруг. Ева же оставалась немым наблюдателем, стоя на балконе, потому что разделять общую радость совсем не получалось. На лицах встречаемых людей нет ни страха, ни переживаний. Как они могут веселиться, зная, что Равка на пороге войны? Или гриши не знают? Это было бы вполне объяснимо: далеко не все, по рассказам Жени, Марии и Нади, были у границы и видели, что происходит с окраинами. Но почему тогда Дарклинг и король предпочитают держать большинство в неведении? Это сложно. Сложно до слез, до боли в вечно промерзающих костях: учиться, наблюдать нормальную, даже счастливую жизнь остальных, когда ядом изнутри разъедает чувство вины. За то, что выжила. За то, что не смогла ничего сделать. Но если сдастся — подтвердит, что брат погиб ни за что, зря спас её ценой собственной жизни. А этого Ева не допустит никогда. — Тебе не кажется, что всё это напрасно? — спросила Ева в лоб, случайно встретившись однажды с Дарклингом в коридоре. Было видно, что тот куда-то торопится, но она устала ждать, устала чувствовать себя лишней. Он всегда спешил и постоянно с кем-то переговаривался. Ева не собиралась ждать годами, пока он снизойдёт до разговоров с горе-заклинательницей Солнца. — Рано или поздно любые старания дают плоды. Но есть способ сорвать их раньше. — Усилитель? — догадалась Ева. — Да. Что ты знаешь об олене Морозова? Она замялась. — Только то, что это детская сказка. Он усмехнулся и подошёл ближе, переводя разговор за грань генерала и его солдата в нечто более важное. А Ева начала выходить из себя. Олень Морозова, правда? — Если поймать оленя, из его рогов можно сделать усилитель, — Дарклинг протянул руку и дотронулся до ключицы девушки. Он посмотрел в глаза Еве, но не прося разрешения, скорее наблюдая за реакцией. Ощущение от касания сравнимо только с… ни с чем не сравнимо. Даже лёгкого контакта хватило, чтобы между ними вспыхнул ореол света и залил всё вокруг, вибрируя сгустками чистой энергии. Сила будто нарастала с каждым ударом сердца. Почему Ева не могла сделать это сама? Возникло ощущение, что она пробудилась от болезненного сна, снова стала живой. Только на минуту. До ужаса раздражало то, что только в такие моменты Ева чувствовала себя сильной, в остальные — недостаточно сильной. Дарклинг смотрел настолько пристально, что кожа начала зудеть в местах, где соприкасалась с кончиками его пальцев. В этом было нечто хищническое, заставляющее Еву вспомнить: он добивается того, что хочет. Захотел заклинательницу Солнца под боком — получил, правда сломанную, но не всем ведь желаниям исполняться. Вот только не хочется думать, чего добивается сейчас. — Ожерелье? Дарклинг кивнул. Он верит в сказку? Право, до недавних пор заклинательница Солнца тоже была лишь мифом. Сплошная путаница. Но уверенность в его голосе и словах… успокоила её? Многое бы решилось, окажись олень настоящим. — Если мы и сможем уничтожить Каньон, то лишь с мощью оленя. — Ты правда веришь в это? Прежде, чем ответишь, хочу, чтобы ты знал… Я готова готова попытаться помочь, но не смогу этого сделать, если не буду знать и уметь достаточно. Голос должен был звучать увереннее, но с трудом получается сдерживать рвущееся наружу отчаяние. — Я понимаю, — твёрдо ответил Дарклинг. — И действительно верю. Потому что этому суждено случиться. Олень предназначен для тебя, Ева. Я чувствую, — он посмотрел на солнце, пробивающееся через окна в коридор, и его глаза запылали серебром. Этот взгляд и растрёпанные волосы, до того лежавшие неизменно идеально, делали Дарклинга настолько человечным, насколько может таковым являться стодвадцатилетний гриш, которого до того Ева видела лишь идеально собранным и сконцентрированным. — Я прошу и тебя верить мне. Дыхание Евы сбилось, когда Дарклинг отнял руку от её ключицы. Без света вокруг вдруг стало очень холодно, и она поёжилась. — Хорошо. Но у моего доверия есть лимиты, — ответила Ева и, развернувшись на каблуках, зашагала к общему залу, чувствуя себя самым грубым и самонадеянным человеком в мире. После этого разговора утешением стало полное понимание того, что непрерывный физический труд — самая верная стена, какую она может воздвигнуть, чтобы не давать себе мучиться неопределённостью хотя бы некоторое время. Ева так и ходит на тренировки, уроки, завтраки, раздираемая мыслями об усилителе, разговорах с Дарклингом, после которых в груди точно начинает растекаться что-то едкое. Ненависть — замкнутый круг страха и боли. Низко и бессмысленно. Но это то, что может дать сил, чтобы бороться, а они ей нужны позарез. И проклятая старуха не уставала об этом напоминать: — Пока не научишься управлять силой, ты такая же бесполезная, как и остальные гриши, может, даже больше, — она почти выплёвывала слова. Снова и снова тыкала тростью, наверное, ожидая, когда Ева взбесится настолько, что загорится прямо в хижине. Здесь так жарко, что это будет нетрудно сделать и без помощи света. — Так покажите мне, как! — не выдержала Ева, поднося руки к вискам, чтобы помассировать и прогнать эту ноющую боль. Приходится одёрнуть себя, чтобы перестать кричать, но говорить хочется всё равно возмущённо. — Научите. Год назад я даже не подозревала о том, что имею хоть какую-нибудь силу, а сейчас вы просите меня спасти страну? Уничтожить Каньон, который уже четыреста лет все предпочитают обходить стороной? Она желает заслужить этот кафтан, желает заслужить свою жизнь здесь. Пусть раньше и думала, что мало кто заслуживает стараний среди избалованной знати, жившей во дворце. Было бы эгоистично и дальше игнорировать её силу. — Будь у страны менее упрямая и твердолобая заклинательница Солнца, уверена, она бы воспользовалась такой возможностью. Ева фыркнула. — Обнадёживает. Но у вас есть только я. — Девочка, ты слушаешь, но не слышишь. Сила не может отказаться подчиняться тебе, потому что ты и есть сила, — объясняла Багра в сотый раз. Она заваривала что-то неясное в стаканах, и по комнате разносился терпкий запах трав. Пришлось напрячь зрение, чтобы разглядеть её. — Вы неразделимы, одно без другого никогда не существовало. Твоя сила служит тебе потому, что это её предназначение, она не может иначе. Ева долго молчала, думая что сказать, и потягивала волшебный напиток, который, наверное, должен что-то пробудить в ней. — Усилитель, о котором нашептал тебе мальчишка, не сделает всю работу. Как ты представляешь себе усиление того, чем ты даже не научилась управлять? Или ждёшь, что Дарклинг научит? — насмешливо продолжила старуха. И всё же была в той насмешке неподдельная горечь, об истоках которой оставалось только догадываться. Это Дарклинга она назвала мальчишкой? Ева едва не подавилась чаем. Хотя и её старухой называть довольно странно, но уже привычно. Наверное, он и рассказал ей об Олене. — Не знаю, но усилитель — мой единственный шанс перестать быть такой бесполезной, — пыталась парировать она. — И я благодарна Дарклингу за этот шанс, не нужно меня попрекать. — Наивная девчонка. Достаточно оскорблений. Последнее, чего ей хотелось — терпеть Багру и её странности; Ева решила увести разговор подальше от… мальчишки, чьи мотивы и действия без того вызывают много вопросов. — Если мы с силой так уж едины, тогда почему настолько долго она не проявлялась? — Потому что твоя воля была настолько сильна, что ты смогла годами подавлять часть своей личности, — Багра, опираясь на трость, вернулась в кресло, грея во второй руке чашку с чаем. — Возможно, раньше это помогало тебе быть рядом с братом, позволяло избежать разлуки с ним. Но кому ты помогаешь этим сейчас? Ты можешь не быть честной со мной, но будь честной с собой. Она сглотнула и пожалела о том, что рассказала Багре об Андрее. — Никому, — едва слышно произнесла Ева, ощущая, как успела взмокнуть в душных стенах. — Прошлое может утянуть за собой, вниз, оно мечтает, чтобы тебе захотелось вновь соединить когда-то разрушенное. Не верь, девочка, ради твоего же блага. Прошлое — не что иное, как тяжкий груз. Ева кивнула и нашла шрам под рукавом. Багра права, но это не так уж легко, как кажется со стороны, — отпустить. В остальном же тренировка прошла как обычно: безрезультатно. Были и удары тростью, и дыхательные упражнения, и неприличная брань, без громкого цоканья, безусловно, не обошлось. — Если ты не собираешься идти до конца, то зачем идёшь вообще? — спросила Багра напоследок, когда Ева заносила пальцы над ручкой. Она попыталась вдохнуть, но не нашла воздуха, тогда с протяжным скрипом отворила дверь и выскользнула наружу, подставляя лицо колючим снежинкам и яркому до рези в глазах свету. *** Возможно, это проекция прошедшего дня и тяжёлого разговора с Багрой. Или попросту нескончаемый кошмар. Ведь Еве хочется не то смеяться, не то плакать, когда во снах встречается до боли родное лицо. Прекрасные русые кудри и яркие голубые глаза. — Я просил тебя жить, но ты не живешь, сказал Андрей таким тёплым и мягким голосом, что сердце заныло. — Я горжусь тобой, сестрёнка. Но ты должна сдержать обещание. Она ничего не ответила, а просто побежала навстречу и обняла. Так, крепко, как не обнимала никогда. Обещая не забывать, но попытаться двигаться дальше. А после бормотала в его плечо о том, как скучает и как любит. Возможно, святые дали ей шанс попрощаться, которого в жизни у неё не было? *** Апрат чернильной кляксой отмечал практически каждый вечер. Или утро. Или обед. Стал тенью, что везде следует по пятам. Он точил её волю и терпение, как червь древесину, пытался говорить о вере и святых, мучениках и народе, о зле и ужасах. Священник упрямо двигался к одному ему известной цели. Будто готовил в чему-то. Спрашивал о книге, но ответить было нечего: Ева бегло пролистала первые страницы, но за нехваткой времени закончила изучение, не дойдя и до десятой страницы. Лишь описание жизней и смертей Святых. Иногда Апрат говорил загадками, а порой вовсе бормотал себе под нос что-то неразборчивое. Часто она замечала, как священник собирался начать очередную тираду, но обрывал себя на полуслове. Желание проткнуть его кинжалом возрастало, но отчего-то Ева не рассказывала никому о преследователе. Тем более, что чаще всего он быстро уходил. На встречи с Василием — надевано вернувшимся во дворец наследным принцем — и другими членами королевской семьи или переключал своё внимание на какую-нибудь служанку и начинал проповедовать ей. И хотя в груди во время встреч разливалось беспокойство, почти животный страх, ещё глубже, в самом сердце, Ева понимала, что Апрат во многом прав. О том, что она страдает, о том, что великие страдания ещё впереди. Священник рассказал, что в некоторых приграничных деревушках выстраивают алтари в честь солнечной святой. Матери несут туда своих больных детей, а старики приходят каяться в грехах. На рынках торговцы продают иконы и обереги с изображением Солнечной Святой. Люди, так долго изнемогавшие без надежды, теперь жаждут перемен. «Тенистый Каньон ждёт встречи с тобой, Ева Воронцова. А крестьяне грезят лучами спасительного Солнца», — говорил он. Ложь. Это всё ложь. Никто не может считать её Святой. Но зачем Апрату лгать? Просыпаясь поутру, Ева не уставала надеяться: этот день станет последним, когда совладать с собственной силой не выходит, а завтра она наконец сможет без стыда смотреть в лица знакомых. Но ни один из прошедших не становился. Минула половина зимы. Боткин, казалось, попросту упивался её поражениями: — Девочка ничему не учится! — кричал он во время их личной тренировки. С деревянными мечами, должно быть, это действо выглядит смешно, но лучше так, чем случайно отрубить себе что-нибудь. Да и вряд ли рука выдержала бы вес настоящего. — Сталь гришей нужно заслужить, иначе до конца жизни девочка будет драться деревяшками! Акцент у него презабавный, но желание смеяться отбил ощутимый удар по плечу: синяк будет крупный. Вспыхнула боль, но Ева не обратила на неё внимания и вдохнула, глубоко и жадно; зачесала волосы, выбившиеся из косы, назад. Струйки пота стекали по вискам, кожу щипало холодным воздухом, что пробивался через окна. Благо, когда они вдвоём, нет необходимости выходить на привычное место тренировок для гришей. Хищной птицей Боткин кружил вокруг неё, играючи прокручивал меч в руке, ожидая следующего шага. Чего ему стоили эти навыки? Боткин — самый смертоносный воин, которого доводилось встретить. Не считая, пожалуй, Дарклинга и его сердцебитов. Мельком вышло разглядеть шрамы, которые выглядывали из-под одежды. Она обязательно спросит, если выживет после этой тренировки. — Девочка смотрит противнику в глаза, — скомандовал Боткин, и Ева вновь сосредоточилась. Он развернулся вокруг своей оси, подпрыгнул ближе, начиная атаковать столь стремительно, что превратился в настоящий ураган. Тогда пришло понимание: до того шуханец просто играл, точно большой кот с мышью — своей едой — и только сейчас показал своё настоящее умение. Ева отступила, вывернулась под очень странным углом и этот ход едва не стоит ей удара в челюсть, зато вместе с ним была выиграна драгоценная секунда, в которую она прогнулась и ударила кулаком в чужой торс. Боткин выглядел удивлённым. Даже кашлянул один раз; для вида или нет — неясно. Померещилось, что в его тёмных глазах на доли секунды мелькнуло нечто похожее на одобрение. С шипением Ева трясла кистью, отходя назад. Неизвестно, кто ещё от этого удара сильнее пострадал. — Лево! — подсказал Боткин. В глазах немногим темнело и под веками уже виделись звёзды от усталости. Потеря концентрации привела к тому, что следующие удары вышли слишком неожиданными. И удары совсем не слева. Святые! Обманули, как десятилетнюю девочку. Последний — под колено — сбил с ног, и вот на горле почувствовался вес меча. — Девочка проиграла, — сказал Боткин, скалясь. Заканчивать поединки так — уже традиция. Он подал руку, и Ева встала, отряхиваясь. — Вы обманули меня! — хрипло возмутилась она. Стоит признать, вышло гораздо лучше, чем в первый раз. Тогда Боткин уложил её на лопатки за считанные секунды. И почему их в армии не учили таким приёмам? «Потому что я была картографом!». Действительно. Хотя слабым утешением на настоящей войне будет умение красиво рисовать деревья и хорошо ориентироваться. И даже если Ева не признаётся в этом, она благодарна Боткину. Несмотря на постоянные позорные избиения. — Девочка думает, что враги будут предупреждать о своих действиях? Мои глаза говорили правду о том, куда я буду бить. Ты не видела. — Но я смотрела! Боткин провёл кончиками пальцев по острию так аккуратно, будто и в самом деле может порезаться. — И всё равно не увидела. Ева сможет. Научится. *** «Дорогая Василиса. Куда же ты пропала? Как поживаешь? Волнуюсь. Предполагаю, что волькры вступили в союз с фьерданцами и съели вас всех. Это объяснило бы то, что ты так упорно игнорируешь мои письма. Как ни странно, я действительно оказалась заклинательницей Солнца. Ночное чтение теперь не доставляет дискомфорта. Это, пожалуй, единственное преимущество. Если тебе интересно, в целом у меня всё хорошо. За исключением того, что каждый день мне хочется спрыгнуть с балкона и убежать. С силой мы пока не ладим, за моей спиной уже шепчутся, но я стараюсь не обращать внимания. Не знаю, пришли ли тебе ещё три письма. Я думала, что этого вполне достаточно, чтобы ты удосужилась ответить хоть на одно. Видимо, ошибалась. Я бы всё отдала, чтобы провести день с тобой, чистя картошку на весь отряд или рисуя карты для Титова. Пожалуйста, прочти.Надеюсь, все ещё твоя подруга,
Ева».
Так она должна написать Васе, чтобы та обратила хоть малейшее внимание на послания? Это не первое письмо, которое Ева просит Женю отправить в подразделение картографов под Тобринском. Отчаяние подтолкнуло даже к написанию письма Малу, следопыту и другу Андрея. Оно получилось коротким, ведь сказать было нечего: ни один из них практически не знал другого. Ева получала крохи информации об Оретцеве по слухам и рассказам брата, Мал, наверное от него же. Она только просила рассказать, как и где похоронили Андрея, что случилось с Василисой, спрашивала о восстановлении военной части и ситуации в целом. Но и Мал не соизволил отреагировать. Это не может быть настолько сложно. Незнание несправедливо; оно лишает всякого покоя, взамен предлагая лишь мрачные домыслы. Женя говорила, что с доставкой проблем не было и быть не должно, и они могли не прийти только если Василиса больше не была под Тобринском. Может, её перевели в другое место или ранили и положили в госпиталь… Стабилизировалась ли хоть немного жизнь в городах рядом с границей? А если Василису не перевели и не ранили? Она просто игнорирует? Это похоже на какие-то унижения. Не забывай меня, Вася. Напиши хоть слово, Вася. Нравилось ли ей унижаться? Отнюдь. Если бы только Ева знала, что всё сложится так… «Если бы можно было вернуться назад, мы все были бы святыми», — так Василиса говорила. И была права. Прошлое не изменить, как бы сильно того не хотелось. Она просто двинулась дальше, смогла отпустить и начала искать своё счастье с кем-то другим. Разве есть в этом что-то плохое? Нет. И винить человека за это эгоистично. Злые слёзы закапали на стол. Холодно и противно. Куда делось тепло? Человек не может двигаться вперёд, если душу его разъедает боль воспоминаний. Ева уже не помнит, кто дал это наставление: в голове месяцы смешиваются, превращаясь в вязкую трясину, где она и потонет, перед тем наглотавшись комьев грязи и мха. Хочется заглушить эту тревожность, и ощущение тяжести нависающего над ней долга, и постоянное одиночество в полном людей дворце — вообще совершенно всё лишь на минуту. Неужели это безысходность? Прямо здесь, когда так многое уже пройдено? Как возможно верить во что-либо, когда даже в саму себя получается с трудом? Наверное, стоит закрыться на замок и дать волю слезам. Выплакать целое озеро, море, до горечи на языке, до тошноты от соли. Такого Ева позволить себе не может: Женя обещала зайти, забрать послание и рассказать что-то важное, потому она забирается под огромное одеяло, пытаясь перестать дрожать. Но прежде Ева комкает письмо и бросает в мусор.