Fluctuat nec mergitur.
—
Она просыпается рано, до первых щебечущих на высоких деревьях птиц, до первых семенящих по коридорам и садовым дорожкам слуг. Сновидений на этот раз не было, или Ева попросту их не запомнила. До сих пор сложно осознавать, что ночи проводит она не на спальном мешке, близко к холодной земле, а на мягчайшей перине, застеленной тонкими шелками. Исследование балкона, который был замечен ещё пару дней назад, сегодня началось с перетаскивания мягкого пуфа к перилам. А закончилось разглядыванием яркого солнца, прорезающегося сквозь бесконечную тьму из-за горизонта. Странно понимать, что взводы Большого дворца, упирающиеся почти в самый небосвод, — теперь постоянный вид из окна. Ещё страннее видеть всё вокруг притихшим, спящим, ведь целыми днями здесь царит суматоха и бурлит постоянное движение. Будь в ней немного больше сил и отчаяния — крепко связала бы простыни и бежала куда подальше. В лес. Почему бы и нет. И стала бы отшельником, лесной ведьмой, что пугает маленьких детей. Ева усмехается этой мысли. Пойти ей некуда, но отсутствие мягкой постели и сахарных булок на завтрак никогда не было препятствием. Прерывает размышления настойчивый стук в дверь. «Бьюсь об заклад, что по ту сторону рыжая девушка, обожающая командовать». — Ради всех святых, что она опять натворила, — жалобно протягивает Женя, когда распахивает дверь и обнаруживает пустую комнату. Всё же стоит брать в привычку закрываться. Ева на пару минут притихает на балконе, отступая в тень колонн и ожидая реакции. — Аника, немедленно сюда! Почти сразу же в проход влетает совсем юная и очень миниатюрная служанка с комком синей ткани в руках. — Кто-то видел, как она выходила? — Н-нет… всё это время никто не покидал покоев. Женя трёт виски и тяжело вздыхает. Дальше мучить сомнениями её нет смысла. Ева выходит с невозмутимым видом и присаживается на край стола, закидывая ногу на ногу. — Кого-то потеряли? — Твою совесть. Эта девушка, наглая и хитрая, начинает нравиться. Она не обхаживает её, как реликвию или хрустальную статую, не боится, а просто говорит, что думает. Хотя иногда от такого становится обидно. Служанка бесшумно кладёт кафтан, стопку белья и обувь на тумбу, делает реверанс и исчезает, оставляя их наедине. — Ты почти убедила меня в том, что сбежала через окно. Ева молча встаёт и с осторожностью касается гладкой ткани совершенно изумительного цвета. Просто смотрит на вещь, подобную которой не доводилось носить никогда. Потрёпанная болотная униформа Первой армии, краденные с чужих бельевых верёвок брюки и пальто, старые вещи, доставшиеся от других сирот, выросших из них, — всё это никогда не сравнится с кафтаном гришей. Хочется попросить кого-нибудь стукнуть по голове да посильнее, чтобы иллюзии растворились. Но золотые нити на рукавах кафтана кажутся более, чем реальными. Таких нет ни у кого. Она знает. Красная вышивка — инферны, голубая — проливные, серебряная — шквальные. Золотая — заклинательница Солнца. Интересно, куда они дели предыдущий. И будет ли Дарклинг возмущён таким поворотом событий. Конечно, будет. Вопрос лишь в том, достаточно ли она шустра, чтобы увернуться от разреза? — Я всё ещё уверена, что тебе больше пошёл бы чёрный, — задумчиво вставляет Женя, пока приводит в порядок пшеничные волосы, натягивая чуть сильнее, чем требуется. Брыкаться и упираться больше не хочется, ведь эту странную девушку практически невозможно переспорить. — Не начинай. Пусть Дарклинг выряжает кого-нибудь другого. — Так ему и передать? Она вздрагивает под ловкими руками. — Пожалуй… не стоит. Женя хлопает в ладоши, знаменуя окончание работы, и подгоняет Еву к аккуратно сложенной одежде. — Настало время вспомнить армию и одеться за пару минут, мы опаздываем. Решив не задавать вопросов, Ева торопливо натягивает брюки, которые на ногах ощущаются как вторая кожа; ныряет в хлопковую блузу, подпоясывая её синей лентой. Настаёт черёд сапог: чёрная кожа мягчайшей выделки идеально обтягивает икры, создавая ощущение абсолютного комфорта. Наряд выглядит дорогой пародией на одежду простых крестьян. Никто из них не мог бы позволить себе такие материалы. Казалось кощунством даже прикасаться к ткани цвета полуночного неба, усеянной в некоторых местах, святые, вышитыми золотыми звёздами и крохотными солнцами. Этот кафтан теперь действительно принадлежит ей? Это просто форма. Ужасно хочется увидеть себя в нём. Искусно вымеренный, как и остальная одежда, он идеально подошёл. Маленькие потайные пуговки с трудом поддаются подрагивающим пальцам. Кафтан доходит до середины икры и кажется настолько элегантным, что легче лёгкого почувствовать себя принцессой в платье. «Ну, мне точно необходим крепкий удар в челюсть». Он ощущается тяжелее, чем выглядит. Или то ответственность камнем опустилась вместе с мантией? — Отлично, — говорит Женя. — А теперь идём, — она быстро покидает комнату и уже спешит по коридору к лестнице, пока Ева пытается догнать, не понимая, зачем вообще это делает. Слишком велик соблазн продолжить вести себя на манер прошлых дней во дворце — как последняя гадина: прогнать всех, не забыв отпустить пару грязных ругательств, запереться и смотреть в потолок. Или взять шарф со стола и пересчитывать петельки пряжи. Разве Ева не имеет на это права? Так долго она была сильной. Для брата. Разве ей не дозволялось немного побыть слабой, никого из себя не строить и не притворяться, что она сможет пройти через этот кромешный мрак в одиночку? Оказываются они в той же куполообразной комнате, где не так давно все собирались для похода на демонстрацию. От одного воспоминания о количестве придворных и их взглядов Еву начинает мутить, но она старается не подавать вида. По залу сейчас разносится размеренный гул разговоров, однако большая часть гришей прерывается, чтобы посмотреть на пришедших, немногие же остальные разливают чай из самоваров или завтракают за большими столами из тёмного дерева, выставленными квадратом. Две девушки в мантиях заклинателей налетают на них, но, завидев хмурое выражение лица Евы и пренебрежительное — Жени, осекаются, сбавляя уровень эмоций, которые хлещут через край от возможности представиться и поболтать. — Ева! — почти пропевает та самая Мария, которая вчера яро спорила с корпориалами. — Знакомься, это Надя! — и указывает на румяную девушку с тёмными волосами слева от себя. Неловкость, витает в воздухе, когда обе заклинательницы тянутся, чтобы увести Еву, но та мягко отводит их руки. — А это местные девочки, которые дружат со всеми и обожают каждого? — шепчет она Жене, ловя тихий смешок, пока Надя и Мария тактично отходят в сторону. — Иди. Твоё место с эфиреалами. — Я не собачонка, чтобы иметь место в этом дворце. Женя закатывает глаза. — Найду тебя после завтрака, чтобы отвести на тренировки и устроить небольшую экскурсию. Постарайся заесть своё скверное настроение, иначе Багра или Боткин наставят тебе синяков, — она понижает голос до жутковатого полушёпота, так, что хочется отсрочить встречу с этими учителями, — столь неутешительны советы по поведению рядом с ними. Ева долго раздумывает над ответом, рассматривая небольшие компании гришей, красивые стулья и резьбу на стенах, улавливая приятные ароматы, прежде чем сказать: — Хорошо. Внутри бурлит осознанием чувство, что сейчас она делает выбор. Что каждый последующий день будет выбором и испытанием воли. Погрязнуть в жалости к себе, в воспоминаниях о брате и о прошлом или попытаться выбраться из-под обломков боли и жить. Как просил он. Почти любой встречный в последние недели считает своей обязанностью сказать о грузе ответственности и надежды, который люди Равки теперь возлагают на плечи заклинательницы Солнца. О том, что от её действий будут зависеть тысячи судеб простых людей, с какими Ева провела всю жизнь. Нужно затолкать то, что случилось, куда-нибудь в самый дальний угол сознания; не ворошить, не вспоминать. Ева это умеет, всю жизнь она совершенствовала эту технику. Необходимо только вечно быть чем-то занятой, чтобы её полностью поглощали дела и недосуг было думать об ужасах. Ведь и кошмары не снятся, когда ноги отваливаются от усталости, а голова гудит после тяжёлого дня. Женя наливает себе чашку чая и исчезает. Рука непроизвольно тянется к шраму. Маленькой девочке из Керамзина рано пришлось повзрослеть и научиться выживать. Пришлось заботиться о брате, о крыше над головой и куске хлеба. Она выживет и здесь. Неважно, как её станут звать и будут ли презирать. Ева сглатывает, с трудом натягивает улыбку и возвращается к девушкам. — Ты, наверное, умираешь с голоду! — слуги выставляют стулья, когда её подводят к одному из столов. «О, нет, с голоду я умирала, когда деньги заканчивались совсем, а до следующей возможности заработать без воровства оставалось несколько дней», — вслух Ева этого не произносит, глотая обиду. Надя и Мария смышлёные: быстро улавливают неразговорчивость натуры, понимают, в какие моменты лучше промолчать. Слуги аккуратно расставляют тарелки. Ева поперхнулась, разглядев на них селёдку и ржаной хлеб. Эта рыба преследует, сомнений нет. Какое огорчение, а ведь сегодня искренне хотелось поесть — желудок взбунтовался окончательно, израсходовав запасы энергии. На блюдцах неподалёку, к счастью, обнаруживается сушёный инжир и сахарные сливы, выращенные в лучшей теплице страны. Глаза округляются, когда натыкаются на целую плошку сахара. Последние сто лет он был нормирован в Равке, но, судя по всему, обитатели дворцов не имеют никаких лимитов. Ева никогда не нуждалась в сахаре, но Андрей сильно любил сладкое. Как же он радовался яблокам в карамели на день рождения! Пройдёт ещё много времени, прежде чем получится вспоминать о нём без боли, лишь со светлой печалью. Но чувство вины не поможет, только запутает. И тогда она развалится, не сумеет стать кем-то большим, чем девочка из Керамзина. — Напиваться с утра не самая лучшая идея, — дружелюбно произносит Надя слева, когда рука тянется к бутылке кваса. — Тогда зачем он тут стоит? — фыркает Ева. — Не знаю, — она пожимает плечами и тянется за хлебом. Желание выпить странным образом испаряется. Во главе зала возвышается огромный чёрный стул, но всю трапезу он пустует, будто его владельцу вовсе и не нужно завтракать, или просто нашлись дела поважнее ублажения желудка. Дарклинг не утруждает присутствием своих драгоценных солдат. Корпориалы располагаются прямо напротив заклинателей, то и дело кидая презрительные взгляды в их сторону, видимо, из-за вчерашней стычки. Звон приборов размеренно разносится по залу, как и противное чавканье кого-то из заклинателей. — Дарклинг часто здесь бывает? — Ева первой начинает говорить, пока девушки опустошают свои тарелки. — О, нет! Он в принципе редко появляется за завтраками или обедами, — поясняет Мария. Глупо и смешно получается. И правда, не расхаживает же он ленно по дворцу, тратя время на бесконечные расшаркивания, вместо того, чтобы заниматься армией. А потом на голову высыпается шквал вопросов от любого, у кого получается докричаться. «Пусть лучше знают обо мне правду, чем выдумывают и распускают сплетни о тёмном прошлом», — быстро думает Ева, по порядку начиная отвечать. Из какой она части страны? Ева не знает ничего, кроме направления — север. Так ей рассказывали. Но об этом гриши могли бы догадаться и по её внешности. Есть ли родственники? Теперь нет. Что бы это ни значило, большего она не говорит. В каком подразделении она служила? Картографы. Послышались разочарованные вздохи надеявшихся на кого? Опытного убийцу? Командира полка? Может ли она продемонстрировать силу? Этот вопрос Ева намеренно игнорирует, ведь ответ не соответствует тому, что все хотят увидеть. — Простите, остальные как-нибудь в другой раз! — она встаёт из-за стола, выставляя руки вперёд. — Мне нужно подышать свежим воздухом. Как странно это звучит. Лёгким не хватает кислорода даже в просторном помещении с кучей окон. Чтобы свободно вдохнуть, нужно уйти. Значит там, где пришлось быть, она задыхалась? «Я просто не люблю большие скопления людей, — убеждает себя Ева. — Или на дух не переношу лицемеров, которые делают вид, что заинтересованы моей личностью или что мы стали лучшими подругами после получаса общения», — она проходит мимо коридора, в отдалённом конце которого виднеется чёрная дверь, как и в общем зале, где гриши трапезничают, только заметно меньших размеров. Никакой охраны. Хотя кого ему, способному разрубить любого взмахом ладони, бояться? Ева диковато оглядывается по сторонам, впитывая каждую деталь дворца: десятки окон, колонн, портреты неизвестных гришей, пейзажи, даже зарисовки Каньона. В памяти всплывает коридор из Керамзина, также увешанный картинами. Полотен было меньше, да и выглядели они значительно беднее, но девочка всегда была очарована ими и грезила когда-нибудь научиться рисовать. Одна из немногих целей, которую удалось реализовать. — Заблудилась? От неожиданности Ева вздрагивает. Под яркими лучами, льющимися из окон маленькими солнечными зайчиками, стоит девушка. В её руках, перепачканных чернилами и ещё чем-то неясным, какой-то странный прибор и маленькая лупа, через которую незнакомка его и рассматривает. Светло-рыжие волосы, находящиеся в полном беспорядке, завязаны в слабый хвост. Фабрикаторша. Ева не помнит, чтобы видела её за завтраком, хотя периодически бросала взгляд на их компанию — оплот спокойствия в сравнении с группами эфиреалов и корпориалов. — Лизавета, — говорит девушка, пока подходит к растерянной Еве ближе и рассматривает. А потом тянет руку, желая скрепить знакомство. — Ева. — Я в курсе. Утомилась в компании Нади и Марии? Могла бы хоть сделать вид, что не догадывается. Ева кривится. Почему в этом месте каждый знает абсолютно всё о ней? Ответ, должно быть, банально прост: уши одного гриша становятся ушами целого ордена. — Откуда ты… — Фабрикаторам приходится быть наблюдательными, чтобы совсем не отставать от жизни, — Лизавета отвлекается на минуту или около того, с довольным лицом записывает что-то в блокнот, который достаёт из кармана. И продолжает, когда заканчивает с занесением наблюдений на бумагу. — Могу задать вопрос? — Я вся внимание. — Ты — настоящая заклинательница Солнца? Ну вот, опять. Может, на этот вопрос есть какой-то стандартный ответ? — Скорее да, чем нет, — она равнодушно жмёт плёчами. — Тогда и я спрошу. Они все хоть когда-нибудь замолкают? Лизавета хмыкает. — Дай-ка подумать… — одна из светлых бровей ползёт вверх, а рука проводит по подбородку, оставляя на нём крохотное синее пятно. — Нет. Что ж, мне пора в лаборатории. Заходи на чай. Приятно было познакомиться, Ева, — девушка растягивает короткое имя, будто анализируя его, весело подмигивает и быстро уходит. До чего же эти гриши странные. *** Ева возвращается к общему залу, но войти не решается. — Настало время знакомства с Багрой! После я отведу тебя в библиотеку, где будут проходить невероятно скучные занятия по теории и истории, — щебечет Женя, подходя со спины. — Как прошёл завтрак? — Хуже некуда. Селёдка испоганила мне настроение окончательно. — Дарклинг очень увлечен идеей, что мы все должны есть суровую крестьянскую пищу. Упаси святые, чтобы кто-то посмел забыть, что мы настоящие равкианцы. Женя презрительно морщит нос. Дарклинг равняется на жизнь крестьян? Звучит просто смешно. Особенно, если учитывать роскошь дворцов, в которых живут гриши. Шёлковые кафтаны, на покупку которых обычный равкианец работал бы всю жизнь; фарфоровые тарелки с лежащей на них маринованной рыбой. — Зато ты светишься от счастья, — отмечает Ева. — У одного из поваров дочь мучилась ужасными пятнами на лице. Я помогла ей избавиться от них, и теперь она шлёт мне ту же выпечку, которую готовят для Большого дворца каждое утро. Изумительное лакомство! — Вообще я не спрашивала. — Не будь такой толстокожей! А теперь поспешим, Багра не любит опоздания. Они идут мимо старой ивы, матерью обнимающей небольшую поляну, протяжённых конюшен, пруда, по водной глади которого плывут сухие листья. Женя ведёт по тропинке, тянущейся в небольшую лесную чащу, в тени виднеется каменная хижина. — Это обязательно? Возникает неприятное предчувствие будто скоро ей пересчитают косточки острыми зубами. — К сожалению, да. Багра — сущий кошмар, но к старухе вполне можно привыкнуть. Ровно настолько, насколько возможно привыкнуть к волькре в своей постели… — бормочет она, машет рукой на прощание и убегает, крикнув напоследок: — Удачи! Занятное сравнение с чудищами из Каньона. Ева надеется, что эта женщина, по крайней мере, не откусит ей ногу и стучит в дверь, с удивлением отмечая, что в каменной кладке нет ни одного окна. Проходят минуты, прежде чем раздражение берёт верх, и она пинком открывает её. Спёртый воздух сразу же обдаёт жаром. Солнечного света явно не хватает. Получается разглядеть комнату, и Еву чуть не хватает удар, когда неясно откуда слышится голос: — А, пожаловала наша заклинательница Солнца, — эти звуки похожи на скрип деревянных досок, на хруст листьев под ногами, отдалённо — на доносящиеся из самой пасти глубинных творений, которыми пугают крестьянских детей, зыки. В них разбирается сила говорящего и… усталость. — Ну же, девочка, закрой дверь и не выпускай тепло. Дай-ка на тебя посмотреть. Ева подходит к огню и кидает туда небольшое полено, наблюдая за горящими языками, пожирающими древесину. — Вы — Багра? — А как ты думаешь, девочка? Или твои глаза совсем ослабли? На свет выходит женщина. Невероятно древняя, вместе с тем исполненная грации и своеобразной красоты. Спина идеально пряма, чёрные, темнее самого Каньона, волосы заплетены в косу. Ни единой седой пряди, что указала бы на прожитые годы. На ней кафтан странного цвета, его не получается отнести ни к одному из орденов. — Вы — эфиреал? Её острые черты лица, впалые глаза и скулы выглядят жутко. В бегающих тёплых отблесках выбивает из колеи слишком очевидное сравнение с черепом. — У тебя плохо и с головой, девочка? Сегодня спрашиваю я. Само обаяние, как и говорила Женя. Конечно, Ева может выпрыгнуть из хижины и громко хлопнуть дверью, но спорить с этой старухой кажется опасным. Она высовывает костлявую бледную руку из ткани и хватает за запястье, заставляя силу в глубине существа подняться наружу, и свет каскадами льётся прямо из плоти, стекает с кончиков пальцев яркими лучами и маленькими сферами, разгоняя полумрак, что царил здесь. Ещё один живой усилитель, как и Дарклинг. До него Ева даже не подозревала, что они существуют. Такие способности проявляются у совершенно случайных людей или передаются по какому-то принципу? Получается разглядеть фиолетовые вены, проступающие сквозь тонкую кожу Багры, такие странно чёткие и яркие. Она кривовато осклабилась. — Что ж, твоя сила не выдумка, это обнадёживает. Тебя тестировали в детстве? Пламя рисует на лице Багры мудрость вечности, опыт прожитых десятилетий или — предположение вызывает дрожь — столетий; отважиться спросить о возрасте не получается. «Кто знает, может, она застала самого основателя рода Ланцовых», — насмешливое предположение чуть не вырывается наружу. — Конечно, как и всех детей, — произносит Ева, когда молчание затягивается. Багра фыркает и опускает руку, укладывая в неё трость, высеченную точно из какого-то волшебного серебряного дерева. — Оставь свои выдумки для этих глупцов, а мне врать не смей. — Как угодно. Я спряталась. — Почему же? — спрашивает Багра совсем тихо, точно забивая словами гвозди в крышку гроба. — Так боялась открыть в себе силу? Ева крепче сжимает меховую оторочку кафтана. На любой вопрос будет ответить легче, чем на этот. Старуха умеет выбрать самый колючий и ненавистный. За последнее время нескончаемо много раз мысли сводились к ещё одному: что стало бы, открой гриши в ней силу тогда, в Керамзине? Девочка жила бы во дворце, не зная нужды и воровства, нежилась бы в постели и познавала свои возможности? Девочку бы разлучили с мальчиком? — Вам-то какое дело? — О, самое прямое. Ты ведь должна стать нашим освобождением от гнёта Тенистого Каньона и ужасных волькр, что населяют его, — жестокая усмешка искажает её рот. — Конечно, только если тонкие кости не сломаются под напором силы, которая свалилась на тебя. — Что вы себе… — Хватит заговаривать мне зубы, девочка, — в глазах слишком ясно отражается презрение. Багра отмахивается от неё, как от надоедливой мошки, жужжащей над ухом. — А теперь покажи, на что ты способна. Вызови свет сама. Ева едва сдерживается, чтобы не разлиться в нервном приступе смеха. — Я не умею, — слова, которым надлежит быть уверенными или хотя бы едкими и легкомысленными, выходят наружу беспомощным всхрипом. Багра неверяще качает головой и смотрит так, что по спине стекают ледяные капельки пота. Или из-за жары в комнате? — Ты что, издеваешься? — длинная полоса залегает меж двух тонких бровей. Трость, до того покоившаяся в морщинистой ладони, молниеносно подлетает к плечу и с силой стукает. — Эй! Зачем вы это сделали? — Ева тяжело дышит, напоминая самой себе разъярённого быка, перед которым мельтешит что-то раздражающее. Надо было сбегать в лес. — Маленькой девочке больно и неприятно, вы только поглядите, — Багра цокает с таким видом, что невольно заставляет чувствовать себя полной идиоткой. Или ребёнком, давеча нашкодившим и отбывающим своё наказание. — Попробуй-ка сосредоточиться на боли страны, раздираемой проклятым чёрным пятном. Пробуй ещё. — Это бесполезно. Я пыталась десятки раз. — И попробуешь ещё тысячу, если усмирение твоей гордости — цена. Ты станешь факелом в бесконечной ночи, покрывающей Равку столетиями, если осмелишься гореть. Ева не находится с ответом. Эта женщина однозначно стоила каждого предупреждения, которыми вдоволь снабдила Женя. «Катись куда подальше, карга», — думает она, пока почти выбегает из хижины, взъерошенная и задетая острыми когтями Багры. *** Бешенство в жилах разгорается сильнее с каждой секундой, пока Ева, не разбирая дороги, вышагивает в противоположном от леса направлении. «Усмирение моей гордости?» — из горла вырывается истерический всхлип. Ветер треплет волосы, но заправлять за ухо совсем не хочется, ведь тогда любой сможет увидеть то, что жжётся в уголках глаз, размывает очертания. Равка страдает. Будто крестьянка, долгие годы скитавшаяся по подвалам да заброшенным зданиям, может об этом не знать! И ей правда жаль родную страну, медленно погибающую и несущую на себе бремя бедности и постоянных войн. Но как же удобно свалить проблемы, копившиеся на протяжении столетий, на плечи девушки, у которой смелейшим из желаний была тёплая ванна да чистая постель. И удавка уже наброшена на шею — мерзким королём, высокомерной королевой, да и самим же Дарклингом, который не даже не потрудился разъяснить планы на будущее. Да никто не пытался. «Конечно, я понимаю, что он занят государственными делами, но мог бы… Что мог бы? — обрывает себя Ева. — Зайти на чашку чая, пока фьерданцы нападают на города, граничащие с границами? Это глупо». Хотя уделить, по крайней мере, час своего драгоценного времени было вполне возможно. Цокот копыт, доносящийся отовсюду, подсказывает: ноги принесли в конюшню. И запах соответствующий. Зато никого нет. Ева с досадой пинает металлическое ведро носком сапога, шипя от боли в пальцах. — И с чего я взяла, что всё наладится? Не могу…. Не смогу… Извечная привычка — ходить кругами во время размышлений — играет злую шутку, потому что на очередном повороте Ева чуть не врезается во что-то, вернее, кого-то. Прекрасно, просто прекрасно. — Знаешь, лошади не лучшие слушатели, — не ведя и бровью, замечает Дарклинг. — Предпочту компании Багры кого угодно, — бормочет она в ответ. Как много он услышал из её жалоб и мыслей вслух? — Багра никогда не была дружелюбной. Чудится, что кровь в венах вскипает от раздражения этой проклятой идеальностью. Как смеет он стоять перед ней, заплаканной, едва не разъярённой, таким? Спокойным и невозмутимым, как монолитная скала, о которую ещё предстоит порезаться. — Давно она третирует гришей здесь? — Никто не знает точно. Он окидывает взглядом с ног до головы, неторопливо и задумчиво. — Синий? Святые. В такие моменты хочешь не хочешь, а поверишь в кого угодно. Пол становится вязким под ногами, а стены моментально сдавливают рёбра. Воспоминание о разрезанном мужчине несвоевременно заявляет о себе. Нет. Убийство заклинательницы Солнца будет слишком дорогого ему стоить. Но страх от этого никуда не исчезает. Неодобрение принятого ею решения витает в воздухе. Язык надо бы прикусить, но уже поздно: — Как и у всех эфиреалов, — Ева только выше вздёргивает подбородок, стараясь не выдать неуверенность. — Хочешь быть такой, как все остальные? — Может и так. Дарклинг хмыкает: — Как пожелаешь. И всё? А после разворачивается к своему вороному, легко поглаживает меж ушей и кладёт на ладонь кусочек сахара, предлагая угощение. Почему таким не занимаются слуги? «Для этого нужно доверять слугам, а он, похоже, этого себе не позволяет», — приходит к выводу Ева. — Как его зовут? — Вран. — Ворон? Он кивает. Не слишком оригинально. — Знаешь древнеравкианский? — вопрос звучит удивлённо. — Частично. Наши учителя были оригинальны, — признаёт Ева. — Особенно в вопросах наказания. А наказывали её часто. Обычно — чтением старых книг в страшной библиотеке со спёртым воздухом, но выдавались дни и тяжелее. — Слышите? Не троньте его! Девочка рвётся со всей силы из рук воспитательницы. Она кричит так громко, как только позволяют связки. Брата впервые поймали на краже. — Может, ты хочешь встать на его место? — с издёвкой спрашивает Ана Куя. — Я… — девочка колеблется, боится, замолкает; рот наполняется горечью, когда она выдавливает: — Да, хочу. Андрей пуще заливается слезами. — Моли святых, чтобы не осталось шрама, — говорила кухарка часами позже, обрабатывая раны. И ничего серьёзного не осталось. Лишь красная полоса на спине, которая вскоре зажила, став совсем незаметной для чужого глаза, но только не для той, что её получила. Ева делает новый вдох напоминанием о том, что те времена прошли. И наступили худшие. — Скучаешь по дому? — внезапно спрашивает Дарклинг. Наверное, смысла хитрить здесь нет. И тогда она отвечает заученной фразой: — У сироты нет дома. — Ты можешь обрести его здесь. — Я… попробую. Они не так далеко от дворцовой суеты, но мгновения чувствуются передышкой. Никаких пыток? Угроз? Стыдно признаться, но ожидалось всё что угодно, кроме размеренного разговора о лошадях. Тем более после выходки с кафтаном. Ева отшатывается, когда в ответ на её попытку погладить красивую белую лошадь в стойле напротив Врана та бьёт копытом по земле. Доносится дикое раздражённое ржание. Кажется, именно на ней довелось въехать в столицу. Сердце пропускает удар, пытаясь восстановить ритм, и Дарклинг аккуратно кладёт руку на плечо, предотвращая неминуемое падение, почти успокаивая. Не будь на ней перчатки… — Боишься лошадей? — Обычно проблем не возникало, но, полагаю, эта кобыла презирает меня всей душой. Я не знаю, как подступиться. Улыбка получается совсем натянутой. — Лошади не станут слушаться того, кого сочтут опасным или просто неприятным, — объясняет Дарклинг, расслабленно поднося руку к голове животного. — Сперва тебе предстоит заслужить доверие. И гладит, чтоб его. А эта предательница даже ухом не ведёт, не выказывает возмущения. «Не подозревала, что я такая уж страшная и неприятная». — Придумала имя? — вдруг добавляет он. Ева замирает. — С чего бы мне называть её? — Теперь это твоя лошадь. Думаю, вам ещё многое предстоит пережить. И почему сейчас такая милость? Но отказываться глупо, поэтому она перебирает варианты в голове. Ирма? Вела? Анели? С именами всегда было трудно. — Тогда будет… Алва. Лошадь громко фыркает, видно, оценивая. — Я хотела… — начинает было Ева, меняя тему. Но мысли отказываются принимать форму связных предложений: слишком многое хочется высказать. В то же время понимается бессмысленность любой жалобы, которую получится сформулировать, ведь Дарклинг не отпустит её домой; прошло уже достаточно времени, чтобы убедиться в этом. И наивно вестись на такие разговоры — доводилось увидеть, насколько смертоносной может быть сила заклинателя Теней. — Зря ты привёз меня сюда, — вырывается быстрее, чем успевается подумать. Наверное, это — последняя надежда на то, что шанс выторговать свою свободу не так уж призрачен. Сглотнув липкий ком, Ева продолжает: — Пользы я приношу не больше, чем декоративная собачка королевы. У меня не получится. Поднимать взгляд тяжелее всего, зрачки будто прирастают к земле, ведь поднимешь — придётся посмотреть в глаза Дарклингу. А Ева не знает, на что натолкнётся в них. Ярость? Презрение? Это было бы правильным. Вся страна ждала заклинательницу Солнца веками, а теперь, когда легенда обрела плоть и кровь в лице Евы, она отказывается. Думает лишь о себе и своих проблемах. — Сдавшись, ты не никогда не сможешь отомстить. С трудом получается не задохнуться возмущением. — С чего ты взял, что я хочу отомстить? — Ева спрашивает, но не поворачивает головы, рассматривая Алву. Подмечает чёрное пятно, тянущееся вдоль морды животного. Если бы угроза откушенных пальцев не была такой осязаемой, она провела бы по нему пальцем. Дарклинг просто жмёт плечом. — Я знаю этот взгляд, полный ненависти к тем, кто отнял что-то ценное. И я видел его, когда ты смотрела на того фьерданца. Право, это уже интереснее. Слова болезненные, выворачивающие наизнанку, призванные поселить сомнение. Фьерданца, что чуть не проткнул её сердце. О, да. Забыть вряд ли получится. Фьерданца, который был дрюскелем так же как и тот, что убил Андрея. — Ты не знаешь меня, никто из вас. — Разве это важно? Абсолютно нет. Кулаки беспомощно сжимаются и разжимаются, потому что Дарклинг снова своей правдой проходится по всему телу, дробя нещадно каждую кость: сказать ей на это нечего. Он прав. Ненависть, взращиваемая неделями и бессонными ночами, которые Ева провела без брата, в любой момент переполнит чашу, изольётся прямо из её глазниц, изо рта и затопит всё вокруг. Или правильнее сказать выжжет? — И ты мне месть на блюдечке предлагаешь? — Легко совершенно точно не будет. Но наши враги увидят, на что способна Равка. — Это не означает, что я смогу дать гарантию, что научусь управлять этой… силой. — Терпения у меня с излишком. Вот только времени не так много, как хотелось бы. Фьерда сильна, но у нас есть свои рычаги влияния, — улыбка больше похожа на оскал. И что за рычаги? Неужто главный козырь в рукаве Равки — приютская девчонка? Становится не по себе, склизкие щупальца ужаса оглаживают плечи. — Я долго ждал тебя, Ева. Скоро всё изменится. Изменится мир. Нашими общими стараниями. И, видят святые, в чужих глазах мелькает тень, как если бы Дарклинг собирался сказать что-то ещё, но резко передумал. Он отходит, только сейчас Ева замечает, насколько близко стоял. — Удачи на занятиях.