Сердечное дело №1 (см. раздел «Неромантичные проявления на почве ревности»)

Уже завтра Куроо снова окажется в Гифу, снова погрязнет в учёбе, снова предпочтёт энергетики здоровому сну, потому что от завершающих дисциплины модулей и предстоящих экзаменов никуда не скрыться; снова будет ждать ночи, чтобы обсудить с Кенмой что-нибудь бредовое и настроить кучу планов на следующий приезд; снова распланирует своё признание в чувствах, но в последний момент даст заднюю — тоже снова. И так не хочется, чтобы это завтра наступало. Хочется здесь и сейчас, с Кенмой, с его заранее тоскующим взглядом на себе и словами: — Провожать не поеду. Куроо ухмыляется. Даже не пытается спорить или переубеждать, не пытается злиться или давить на жалость, типа: «Какой же ты бессердечный. Я ведь буду скучать». Просто бросает короткое: «Ладно», продолжая наслаждаться мягкостью чужой подушки, которую Кенма делит вместе с ним. И он так близко. Выдерживает тяжёлый влюблённый взгляд, в котором чувства прочесть легче, чем в книжке, но почему-то оставить её пылиться на полке. Даже первую страницу не открыть. А пелена сомнений застилает этот взгляд настолько, что Куроо не видит в глазах Кенмы того же. Даже не уверен, что чувств чужих хватит на маленький рассказ, когда своих — четыре тома. Ощущает лишь тепло, когда мягкая ладонь оглаживает горящую смущением щёку. Куроо хочет спросить у Кенмы, зачем он мучает его перед дорогой, для чего делится этой нежностью и ради какой цели придвигается ближе, соприкасаясь кончиком носом с его — неужели чувствует что-то тоже? Но вместо этого неосознанно рискует. А когда целует Кенму — улыбается: именно так это себе и представлял один из промежутков вечности, лет с четырнадцати. Бесконечно долгие дни до восемнадцати и когда до девятнадцати осталось пять месяцев. Представлял, как касается так давно желанных губ неуверенно, а после — набирается храбрости, чтобы нависнуть сверху, и с каждым ответным поцелуем Кенмы становится решительнее. Но мысли бывают материальны не всегда, а друзья порой совершают такое, чего не предугадать ни в жизнь. Но Куроо даже рад, что решительным оказывается Кенма. Только мысли путаются, заставляют испытывать что-то новое, странное, и вопросы крутятся один за другим. До них, конечно, дела нет — только до Кенмы, до его губ и такого желанного тела, по которому сам не замечает, как гуляют ладони. Куроо прижимает к себе парня крепче, оглаживает его спину, пальцами проходясь по пояснице, когда забирается под футболку. И никаких необдуманных движений более. Просто хочется касаться, чувствовать бархатную кожу и морщить нос, потому что щекотно, ведь осветлённые пряди падают на лицо. Кенма, сидя на Куроо, даже не ёрзает, даже не пытается сползти по бёдрам ниже, чтобы прижаться ягодицами к месту, в котором так невыносимо тесно. И это так смущает. Куроо переворачивает парня на спину, оказываясь сверху, и нетерпеливо вжимает его в матрас, ведь хочется быть ближе. Ни влажности, ни пошлости, ни языка, исследующего чужой рот. Безобидные короткие поцелуи, жаркие, жадные. И… будильник. Чёртов будильник на половину двенадцатого — напоминание, что пора на вокзал. — Не уходи, — шепчет Кенма, примыкая к губам Куроо вновь, когда он ставит телефон на блокировку. Обвивает руками его шею, будто бы обозначая, что отпускать его никуда не намерен, и становится так паршиво от осознания, что всё не вовремя слишком, что сегодня должно закончиться так быстро, а завтра — в девять утра итоговая работа по истории журналистики. — Останься, — обжигает дыханием ухо, когда Куроо в последние секунды решает оставить поцелуи на его шее. По спине от этого шёпота пробегают мурашки. Слов ответить Кенме не находится вовсе, только если распылить по этому пропитанному чем-то непонятным воздуху признание. Но смелости не хватает. Не получается сказать: «Я тебя люблю». А когда Куроо почти решается — телефон снова сбивает весь настрой. Отец просит не задерживаться. — Чёрт… — ругается Куроо, — не могу остаться. — Можешь, — ручается Кенма, зарываясь пальцами в чёрные волосы. — Поменяй билеты, уедь завтра, а лучше вообще никогда не уезжай. — Не надо, Кен… — ломается. Что-то внутри ломается, рушится с грохотом и вибрациями, отдающими в сердце — стена между дружбой и любовью. — Куро, я так виноват… Я такой дурак… — тревожится, закрывая лицо руками и отворачиваясь. И в этот момент нитки, из которых плелось всё до этого, путаются ещё сильнее. Узлы затягиваются будто на шее, мешая вдохнуть чуточку глубже, чем есть. Куроо не понимает, отчего Кенма себя винит, но то, что он жалеет о поцелуе, во всём потоке мыслей кричит громче всех. — О чём ты? — сжимает его плечо, касанием умоляя повернуться. — Прости… — За что? Надеюсь, ты не о поцелуе, потому что… «…я так этого ждал, и, Господи, я влюблён в тебя охуеть как долго и больше не могу держать это в себе», — вот-вот грозится сорваться с языка, потому что если не сейчас, то никогда больше. Никогда больше в этом дне, а ждать следующего приезда уже сил не хватит. И Куроо прикусывает губу, наконец-то набирая воздуха полной грудью, чтобы признаться, как вдруг Кенма каким-то жалким количеством слов заставляет им подавиться: — У меня ведь парень появился… — Кто, бля?

***

Страшный сон, который преследовал Куроо на протяжении месяца — тот поцелуй с Кенмой и ошарашивающие новости. Беспокойство получалось сублимировать в учёбу: отличный фактор, который как нельзя кстати позволил отвлечься, но не смириться. Куроо не собирался мириться с тем, что у Кенмы появился парень. Разговоры после только сильнее усугубляли ситуацию. Ответственность за всё происходящее зудила на левом плече, в которое вгрызался бес вместе с голосом в сознание: «Вина на тебе». И Куроо прекрасно осознавал, что если бы в тот вечер ему всё-таки хватило смелости признаться, недолюбовь Кенмы к другому закончилась бы так же неожиданно, как началась. И дело было в простом — в словах: «Мне польстило, что я смог кому-то понравиться. Тебя рядом нет, а я заебался вывозить ещё и одиночество». И если бы только тупая обида и ревность в тот момент не захватили сознание, всё было бы по-другому. По крайней мере, Куроо так думал или хотел верить во что-то, кроме странного стечения обстоятельств и такой необъяснимой тяги, которую на самом деле трактовать оказалось проще простого. Словами Бокуто, правда. Или неправда — всё, что он сказал. Так или иначе, Куроо отказывался верить очевидным вещам, постоянно соскакивая с темы на тему и оправдываясь. И не только перед собой. Перед Кенмой, конечно, тоже, когда уверял его в том, что всё в порядке и он вовсе не против его отношений с Ицумой Мацудайрой, напыщенным ублюдком ростом сто восемьдесят шесть, брюнетом с глазами цвета морской волны, раком по знаку зодиака и кем-то там ещё, о чём упоминал Бокуто, но Куроо его в тот момент активно не слушал, потому что при упоминании имени уже заранее стало плохо, а разум вовсе помутился. Но друг позаботился и об этом, составив краткое резюме противника и прислав его парню ровно в тот момент, когда до въезда в Токио осталось не больше пятидесяти километров. И Куроо, замечая эти странные формулировки во всплывающем окне оповещения в «Телеграме», как-то неловко ёрзает на месте, не решаясь зайди в диалог с Бокуто и всё-всё прочесть. Интересом, конечно, проникается, но пока в полной мере кое-чего недопонимает. Не укладывается в голове то, что он хренов сталкер, мешающий чужому счастью. А накрутить себя в последний момент кажется беспрепятственным путём без подвоха: Кенме с Куроо не нужно ничего, кроме дружбы, да и в той вскоре необходимость отпадёт. Но ведь они целовались! И оба в первый раз, друг с другом! По крайней мере, Кенма в этом признался, но искренне или нет — никак не проверить. Только ещё сильнее загнаться, потому что много чести, боли и сомнений. А Куроо с каждым километром в Токио появляться хочется всё меньше. И пока он решается зайти в диалог с охуительной отчётностью по, кажется, каждому шагу врага, представителя оппозиционной любовной гвардии, Бокуто удаляет сообщение, следом присылая: «Пох, при встрече лучше зачитаю». Куроо тяжело вздыхает, поджимая губы. Волнение сводит мышцы, и в жар бросает так, будто у Кенмы муж появился, а не какой-то там парень, которого Бокуто просил оставить на себя, заранее убедив не мониторить профиль этого Мацудайры в «Инстаграме». Куроо честно продержался месяц, решив лишний раз себя не расстраивать и полностью довериться другу. Вообще, кажется, за последний месяц способность мыслить полностью себя исчерпала. И исчерпала себя ровно в тот момент, когда за них двоих думать обязался Бокуто. «Катастрофа! Полундра! Такого не может быть!» — первое, что произнёс друг в ответ на новости, а после утешил, бросив какую-то глупость. «Промял сиськи, теперь сам себе три письку», — не эту, нет. После этой. Что-то из серии: «Понимаешь, бро, в этой жизни всего надо добиваться. Сражайся за любовь! И неважно, какими способами». Да, именно так он сказал. А раз это Бокуто, то способы, блять, у него одни. Те самые, изощрённые, которыми он покорил сердце Акааши. А крайности две: либо сходу «прощаемся», либо «ладно, уговорил». И гарантия, конечно, в сторону второго. Опять-таки, со слов Бокуто и важного замечания: «Вы целовались. Это уже что-то сто проц значит». Коуч, блять. Бизнес-тренер. Стажёр любовных дел, который ради внимания Акааши, разве что, через кольцо горящее не прыгал, а оттого Куроо почему-то уверен, что друг знает, что делать. А раз получается именно так, то причин переживать о возвращении в Токио парень не видит. Впереди есть целый август. Целый август, чтобы наконец-то признаться в своих чувствах и хотя бы ещё разочек остаться у Кенмы до следующей ночи.