Тени безумия

      Данте сидел у двери, и голова его была повёрнута к бездонной тьме, что растекалась по Тоннелям, как нефть от промышленным трубам. Нина не смела оторвать взгляда от темноты, как не смела порой глядеть на небо без светил. Вид пугал и завораживал, сердце заходилось в частом биении, но в груди от этого было нехорошо, в животе неприятно крутило, и тело наполняла невиданная тяжесть. Ей нечего было спросить или сказать. Она знала, что поезд не тронется, пока они с Данте не выйдут отсюда, но выходить всё равно не хотелось.       Оттягивать неизбежное было так же глупо, как пробовать избегать последствий выбора. Нина понимала — чем скорее она нырнёт в темноту, тем скорее достигнет цели, но знание и желание — вещи разные. Молчание Данте лишь нагоняло тревоги, и тело сковывал страх — первобытный, бездумный, почти животный. Ей хотелось в панике бежать отсюда, но было некуда — в Междумирье нет ни единого безопасного места, нигде не спрятаться. Только сон, вечный спокойный сон… но Нине он был недоступен.       Единственный путь — в Тоннели, что пугали до чёртиков.       Нина выдохнула и поднялась — тело, налитое свинцом, совсем окаменело и не желало двигаться.       «Нет, нет, — протестовала крошечная трусливая часть её разума. — На хрен это всё, прочь, прочь отсюда».       Нина направила фонарь в темноту — свет его немного рассеял густую тьму за пределами вагона, но ощущения безопасности не прибавил, лишь усугубил отравляющий кровь страх. Ни шагу вперёд, ни шанса пошевелиться.       Не паника даже — чистый, ни с чем не сравнимый ужас.       — Ты же понимаешь, что не сможешь стоять здесь вечно, — спокойно констатировал Данте, не оборачиваясь. Даже уши его не двигались, словно в округе не было ни единого звука, за который можно ухватиться.       Нина сглотнула. Во рту стало сухо и горько.       — Понимаю.       Она вздохнула, перебарывая парализующий страх. Что ж, стоило признать — прежде ей не доводилось так сильно бояться. Даже когда Проклятие накрыло Междумирье, ей, кажется, не было настолько страшно. Может, память милосердно стёрла всё, что причиняло боль, что не хотела хранить…       Деревянными ногами без шарниров, прямыми ходулями, неспособными нормально двигаться, Нина всё же пошла к раскрытым дверям вагона. И когда её ноги коснулись неровной земли на полу тоннеля, когда тело обдало холодным неподвижным воздухом, застывшим во времени, как смола, и таким же вязким, она поняла окончательно — пути назад нет.       Данте уже был возле неё. Нина не видела, как он спрыгивал.       — Ты поведёшь меня к часам? — спросила она сухо, понимая — это не вопрос, а просьба. Они оба знали— без Данте ей не справиться.       — Я чую их. Чую течение времени, — ответил он. — Думаю, мне удастся отвести тебя к нему.       К самому Времени, потерянному безвозвратно? Вряд ли… Часы — лишь символ, не более того… или всё-таки в них тоже имелся секрет, как в кусочке Луны, что давно исчезла с небосвода?       — Никаких фокусов, — предостерегла Нина, хотя понимала, что слова её для Данте — что пустой звук. Он не ответил.       Поезд с пыхтением и слишком громким для здешней тишины шумом медленно двинулся вперёд. Нину обдало потоком воздуха, потоком беспрерывно удаляющегося звука — а потом она вновь застыла в холодной смоле.       Данте, не оглядываясь, побрёл вдаль по открывшемуся тоннелю. Только сейчас Нина, прислушиваясь к удаляющемуся шуму поезда, задалась вопросом: как им возвращаться обратно?       И тут же выкинула его из головы. Вопрос этот порождал панику, а панике поддаваться нельзя. Нельзя.       Справившись с собой, она пошла за Данте — будто был другой путь, другой выход… Слишком глубоко в Тоннели они заехали, чтобы был шанс вернуться. Ледяное дыхание овевало влажную от пота кожу, пальцы замёрзли и едва могли держать фонарик в руках. Нина перекладывала его из одной ладони в другую, не смея сделать лишний вдох. Стены тоннеля, покрытые трубами и проводами, казались ей живыми, дышащими — но, стоило моргнуть, странное видение рассеивалось. Ей подумалось вдруг, что волей судьбы она попала в глотку некоего червя, только сама ещё не до конца этого поняла. Ещё немного, и угодит прямо в желудок… вон виднеются меж рельсами чёрные вязкие лужи — разве это не желчь?       — Не вступай в лужи, не касайся здешней воды, — предостерёг Данте, и Нина только вздохнула в ответ.       Тишина. Полная и абсолютная. Даже в Тенях не было так тихо. Слишком тихо для самого опасного места в Городе, если не во всём Междумирье. Если опасность здесь подстерегала на каждом шагу, какого чёрта ещё никто не появился? Не то чтобы ей хотелось, чтобы некое чудище, плод её разума, вдруг возникло прямо перед носом…       — Поток твоих мыслей стал слишком бурным, — заметил Данте — его силуэт оставался на грани света и тени, хвост шевелился подобно змее. — Почти истерическим.       — Разве? Интересно, почему, — голосом Нина не показала страха, что радовало. Но Данте знал, что ей страшно — наверняка его вопрос был просто саркастической издёвкой. Ей показалось, что он вот-вот выдаст ещё одно «наблюдение», но он лишь остановился. Длинный тоннель не разделялся надвое, не заканчивался тупиком — они оба замерли посередине. Нине вдруг почудилось, что сзади кто-то идёт. Оборачиваться не хотелось, но и продлевать ощущение опасности тоже — напряжение тела, особенно спины, на которую первыми обрушатся когти или зубы этого существа, назойливо щекотало нервы. Уши расслышат шаги или поспешный топот — оно бежит сюда. Оно вот-вот её настигнет, вот-вот набросится, и не будет от него спасения. Оно знает, что она здесь, следует за ней, наблюдает и выжидает только, когда погаснет фонарь. Ждать, быть может, и не придётся — пока она стоит спиной, что ему стоит подкрасться и напасть?       — Там никого нет, — сказал Данте тихо, но Нина всё же обернулась, чтобы проверить. Тоннель-кишка уходил во тьму — ни признака, что следом кто-то идёт, ни единого звука и движения. — Подземные твари ещё более чувствительны к свету. Только будь аккуратнее — батарейка фонаря почти села.       Нина уставилась на него в недоумении. Неужели теперь он взял за правило помогать ей?       — Почему ты остановился? — её голос внезапно охрип.       — Слушаю.       Нина решила, что лучше ей слушать вместе с ним. Но человеческое ухо — не ухо божественное; кроме звуков, обозначающих течение жизни в её сжимающемся от страха теле, да вязкого капанья чёрной жижи с потолка в ближайшую лужу она ничего не различала. Данте спокойно сидел впереди — можно было подумать, что он заснул, но уши шевелились в разных направлениях.       Толку стоять… Нина достала карту. Деламайн отметил кругом место, где предположительно запрятаны часы. Хорошо бы им лежать без охраны посреди пустого тоннеля, как лежал камень, будто брошенный в спешке или небрежности — но что-то подсказывало Нине, что с часами будет несколько сложнее.       Определить бы ещё, где они… Нина водила пальцем по прохладной, шершавой поверхности бумаги — кончик спотыкался о сгибы, отдалялся от нарисованных линий на микрометры и возвращался, продолжая путь. Глядя в карту, Нина боковым зрением наблюдала за Данте и за окружающей темнотой. Фонарь казался слишком слабой защитой. Батарейки всегда лежали в рюкзаке — нужно будет поменять их как можно скорее…       Деламайн потрудился обрисовать путь поезда, бесцельно едущего по всему Городу — бессмысленное путешествие, неизвестно кому нужное. Все прочие поезда и электрички навсегда остались брошенными и бесполезными, и только этот, обычный старый поезд ещё ехал по тёмным тоннелям, останавливаясь лишь для тех, кто был готов сесть внутрь и спуститься под землю. На карте путь его был отмечен красной линией, жирной и заметно выбивающейся из общего серо-чёрного фона. Свободные места были исписаны почерком Деламайна, но некоторые записи Нине так и не удалось прочитать за неимением времени, да и желания. Может, это были подсказки, но у неё уже была своя.       Она резко подняла голову, дёрнулась всем телом — на мгновение ей показалось, что Данте исчез; но он был здесь, сидел впереди и слушал, и его уши шевелились неестественно быстро, словно звуков, которые они могли поймать, стало вдруг слишком много даже для божественного слуха.       — Опасность? — едва слышно спросила Нина.       Он не ответил.       Больше всего её нервировало то, что она ничего не слышала. Нина перестала дышать, подавила сердцебиение, замерла, окаменела, но упорно не слышала ничего. Вообще.       — Данте…       — Молчи, — оборвал он. — Не думай. Не двигайся.       Она так и замерла, зажав фонарик между щекой и плечом, держа карту одной рукой и тыча в неё пальцем другой. Взгляд её застыл на силуэте Данте — темнота и воображение рисовали с его образом что-то странное, доселе невиданное… Но ей было слишком страшно даже моргнуть. Она лишь надеялась, что сзади никто не наблюдает. Спина сейчас слишком уязвима.       Не думай. Легко сказать! Порой Нина легко ловила себя на отсутствии мыслей, но сейчас уже и не вспомнила бы, когда подобное было в последний раз. Должно быть, когда она спала… Но даже во сне настойчивое словесное жужжание разрывало голову изнутри, и цель напоминала о себе, неотвратимая и далёкая. Тогда казалось — недостижимая. Но сейчас Нина и представить не могла, как ей отключить голову от мыслей, прервать поток. Вспомнился миг, когда, прищурив левый глаз, правым она заглянула в узкую щель в кусочке лунного камня… Голову снова пронзило болью, и отдавалась она в правом глазу — сильнее, чем в левом.       — Не думай, я сказал! — прорычал Данте как никогда злобно, и его хвост с силой ударил о землю между змеистыми высокими рельсами.       Нина сжала зубы и закрыла глаза. Не двигаться. Не думать. Боль ушла, а вместе с ней — и мысли.       Но появилось что-то ещё.       Там, впереди — в глубине тоннеля.

***

      Нина слышала это. Чувствовала это. Словно внутри открылся некий третий глаз, дающий ей возможность наблюдать за всем с позиции нематериального существа. Глаз, конечно, номинальный, и слово «видеть» не совсем подходило под это ощущение, однако она знала, что впереди кто-то есть.       Знала, что оно, кем бы оно ни было, подозревает о присутствии постороннего.       О её присутствии.       Добыча сама пришла к нему в руки.       Что ж, десять минут, проведённые в Тоннелях, давно истекли… Настала пора, наверное, прощаться с жизнью. Нина наблюдала неясным внутренним взором, как существо стоит в темноте, замерев в напряжённой нерешительности, и слушает. Не показалось, не почудилось ли. Данте был здесь, Нина ощущала и его присутствие, но не так остро. Казалось, он вот-вот растворится в бесконечном мраке этого места, уйдёт, исчезнет, и окажется, что она всё это время была совершенно одна; и, осознав это, она сделает лишний вдох, совершит роковую ошибку, и вот тогда оно там, впереди, услышит её, и сорвётся с места, накинется…       — Не думай! — Данте сказал это не вслух, но прозвучал в её голове. Нина покорно приняла пустоту.       Быть может, это было не так уж и сложно.       А оно там слушало, слушало, слушало…       И потом — Нина, не видя, знала, что так и есть, — поднялось с земли, вцепилось в округлый потолок и поползло по нему в её сторону.       — Здесь ничего нет, — глухо проговорил Данте, и Нина поняла — он внушает ползущему чудовищу эту мысль.       Не чувствует ли он свет фонаря, не видит ли?..       — Никого нет, — повторил Данте, и Нина бессознательно пробормотала те же слова одними онемевшими губами.       Оно проползло над ней — луч фонаря был направлен вниз, освещал лишь карту и часть земли, и оно не коснулось убийственного света. Боль порождает ярость, ярость — тягу к насилию. Насилием и голодом жили эти существа, и оно жаждало жертвы. Но неужели оно не чувствовало её запах?       Данте молчал; Нина не двигалась, слушая, как существо наверху ползёт вдоль потолка туда, откуда они с Данте пришли. Его возня удалялась, звуки вновь рассеивались по пустоте. Сколько таких ещё попадётся на пути? Нине не хотелось об этом думать, и она всеми силами гнала от себя прочь все мысли, какие только могли прийти в голову. Даже когда на голову и плечи опустилось полнейшее безмолвие, никто не двигался, не издавал ни звука — Нина ждала, пока Данте заговорит, даже не решаясь открыть глаза.       Что-то ей это напомнило. Что-то до Проклятия, произошедшее в далёкой иной жизни. Она также стояла, замерев, сжавшись перед страшной силой, какую была не в силах постичь разумом и победить, и оставалось только закрыть глаза и не думать. Трудно сказать теперь, что это было, откуда взялось это старое воспоминание, взявшееся как будто из более ранних времён, чем все воспоминания о сестре. Это было с ней, но последствий не оставило — но если он и были, то теперь рассеялись и стали неважны… А здесь, в колыбели кошмара, всплыли, напомнили о себе.       — Занятно, — сказал Данте. — Ты можешь открыть глаза.       Нина открыла. Шея немного затекла. Она опустила карту и взяла фонарь в дрожащую руку.       — Я говорил: они знают, что у тебя в голове.       — Почему он не почуял мой запах?       — Я обманул его. Он почувствовал твой страх, услышал мысли и сердцебиение. Я внушил ему, что ты чуть дальше того места, откуда мы пришли. Он пополз по следу запаха, но вряд ли что-то найдёт, кроме трупа сородича.       — Здесь был ещё один? Что его убило?       — Что-то более сильное и голодное, очевидно.       Нина убрала карту и размяла шею. Данте стоял на четырёх лапах, его хвост не шевелился, уши не дёргались. Спокоен и невозмутим, как всегда.       Быть бы Нине столь же спокойной.       — Быть бы мне не человеком, — прошептала она, сама не зная, зачем. — Было бы проще не бояться.       — Я говорил — боятся все. Когда ты перестаёшь быть человеком, твои страхи выходят на новый, нечеловеческий, уровень.       Она вздохнула. Пожаловаться бы на жизнь ещё немного, но жалобы не дадут быстрее приблизиться к цели. Данте развернулся и пошёл дальше, и ей ничего не оставалось, кроме как пойти следом. Она не оглядывалась.       Что-то хотелось спросить… Хотелось, наверное, даже больше, чем свалить отсюда, но Нина пока не поддавалась ни тому желанию, ни другому. Она не сразу поняла, почему свет фонаря прыгает — потом осознала, что виновата в том её дрожащая рука. Она и до того тряслась, словно в неё вселился демон, но теперь и вовсе стала неподконтрольна. Нина вспомнила на мгновение, как невидимое нечто, оставшееся позади, проползло по потолку прямо над её головой и скрылось. Оно не так далеко, как кажется. Оно ещё может учуять и услышать её страх. Малейшее колебание воздуха — и оно примчится сюда. Наверное, даже свет от него не спасёт.       — Старайся об этом не думать, — подал голос Данте спустя какое-то время — когда Нина уже была готова плюнуть на всё и остановиться. — Мысли лишь притягивают их. И твой страх тоже.       — Легко говорить тому, кто их создал, — шёпотом огрызнулась Нина — голос её подвёл; она хотела сказать это куда громче. Она уставилась на Данте, мелькавшего на границе света и абсолютной тьмы, и поймала себя на мысли, что, если вдруг он исчезнет из её поля зрения — она уронит фонарь и в панике побежит куда глядят глаза.       В ответ на эту мысль Данте ухмыльнулся:       — Боюсь, в таком случае часов тебе не видать. И то, чего ты боишься, настигнет тебя намного раньше, чем кажется сейчас.       То есть, буквально через секунду… даже фонарь, верно, не успеет коснуться земли и погаснуть. Нина скривилась, представив, что может напасть сразу, стоит ей лишь на секунду потерять над собой контроль.       — Таких существ на поверхности ты не видела, — голос Данте звучал словно издалека — он будто задумался о чём-то постороннем. — Кожа их ещё более чувствительна к свету, но менее смертоносными они не становятся.       — Я думала, все Тоннели ими кишат, — глухо ответила Нина — разговор заставил её голос чуть окрепнуть. — Но мы пока наткнулись только на одного.       — Если ты ничего не видишь — не значит, что вокруг никого нет.       Нина хотела оглянуться, но не стала.       Страх её потихоньку сходил на нет — не затихал полностью, оставаясь где-то внутри, понемногу уменьшал напор, но напоминал о себе, шептал на ухо ужасные слова. Напоминал о чём-то, о чём вспоминать не хотелось — мутные фотографии памяти проявлялись фрагментарно, не давая собрать куски мозаики воедино. Но что ощущалось и напоминало о себе больше всего — беспомощность, абсолютная и беспощадная. Никогда прежде Нина не ощущала себя такой уязвимой, неспособной противостоять внешней угрозе. Даже в Городе, каждый выход на улицы которого означал смерть, где безопасностью не пахло даже в подсвеченном всеми фонарями и лампами логове, она не чувствовала себя так. Букашкой, беспомощно наблюдающей за колоссальной подошвой ботинка, которая вот-вот сотрёт её в порошок.       Почему бы Данте не внушить ей отсутствие страха? Убить на короткое время все мысли, все чувства, что ещё могли в ней остаться, закопать их ненадолго… Наверняка это чувство будет похоже на миг, когда она заглянула в щель в Лунном камне и увидела там что-то, чего уже не могла вспомнить. Мысль о камне не вызывала боли, от которой раскалывался череп — боль приносили только попытки вспомнить, что именно она видела. Нина не помнила почти ничего, кроме сладкого отупения и безразличия ко всему — но воспоминания об этом заставили что-то в её голове сжаться, отяжелеть и болезненно завыть.       Данте не стал глушить её разум — либо издевался, либо хотел, чтобы она всё время оставалась с ясной головой. Раньше Нина бы охотно поверила в первый вариант, но теперь не знала, какой бы выбрала. Впрочем, оба не исключали друг друга.       Спросить бы его, но Нина не стала делать и этого. Возможность отключиться от реальности на короткое время стала вдруг слишком сладкой и невыносимой, чтобы о ней думать.       И уж тем более — просить.       Вместо этого она стала оглядывать округлые стены тоннеля. Влажные, неприятные, старые и тухлые, как испорченное мясо. Провода напоминали толстые жилы, рельсы на земле — желудочных червей. Как живой организм, внутренности испорченной земли — или Города, самого главного хищника, возвышающегося над всеми остальными питомцами.       Иногда Нина ловила себя на мысли, что он — Город, — живой. Громадный организм без явных признаков разума, который, тем не менее, может управлять умами своих подопечных. Он меняет положение улиц, поддерживает свет там, где никого нет, и выключает его, когда туда кто-то приходит. Он кормит питомцев исправно и часто, а людей толкает им в пасти или сводит с ума. Даже маги порой не могут ему противостоять — а ему нравится с ними играться, потому он и оставляет их в живых дольше всех. Он хранит сны тех, кто засыпает навечно — и они, верно, его главные любимчики, ведь даже самые опасные твари Междумирья не могут их тронуть и пальцем. Может, засыпая, они все отправляются в маленький рай или какое-то его подобие, крошечное пристанище для самых избранных, тех, кто никогда больше не проснётся, даже когда мир вдруг придёт в свою самую конечную точку и исчезнет эта вселенная. Подобие вечного покоя, что не каждому доведётся достичь… Нина хмыкнула этим мыслям. Кажется, мечта о покое и вечном сне встала для неё на второе место после стремления завершить свою месть.       Месть… Путь к ней был слишком долог. Слишком многое осталось позади, чтобы остановиться; слишком многое Нина отдала, чтобы оказаться сейчас здесь. Слишком долго она бродила и скиталась по Городу, изучая его запутанные улицы, меняющие положение, присматриваясь к нему, слушая и запоминая всё, что могла запомнить. Её память стёрла многое из жизни до Проклятия, такой ненастоящей и далёкой, стёрла понятие времени, растянув прошедшие годы почти в вечность, но тщательно хранила каждую мелочь о Городе, какую только Нине довелось узнать. Город, чёрный и страшный, и Стеклянная Башня, как единственный луч надежды, в его центре — единственное, что не меняет положения, не обманывает, но и не подпускает к себе. Город, въевшийся ей под кожу, ставший её внутренним голосом, родным близнецом, кем-то или чем-то большим, чем была для неё сестра когда-либо. Он был ближе ей, чем дитя, что она потеряла, ближе, чем Данте, чем что-либо и кто-либо во всём Междумирье, во всех трёх мирах… Только теперь, под землёй, Нина осознала это полностью. Город был её частью, был частью каждого, кто в нём существовал. Он принадлежал всем его жителям, но больше они принадлежали ему.       Он был живой.       — Твои мысли вновь уходят в странное русло, — пробормотал Данте на грани слышимости. Что-то мигнуло мимолётно, почти незаметно, но Нина остановилась, уставившись на фонарь в руке, что решил так некстати подвести её. Он моргнул.       Моргнул дважды, но она даже не заметила.       Она выругалась и присела на корточки, спешно копаясь в рюкзаке. Батарейки, как назло, закопались куда-то вглубь, и всё попадалось под дрожащую руку, кроме них — письмо Эона, завёрнутый в тряпку Лунный камень, от одного взгляда на который её бросило в дрожь, артефакты, здесь не имеющие особой силы и ценности, патроны и другие вещи… Вот, наконец-то! Нина достала их и поменяла батарейку так быстро, как только смогла. На мгновение или дольше свет погас, и она услышала, как из стен со всех сторон вылезли сотни и тысячи существ, улучив момент подобраться ближе, но яркое сияние луча отпугнуло их. Нина огляделась. Они с Данте были только вдвоём. Стены неподвижны и пусты — так казалось на первый взгляд.       — В следующий раз, когда подобное случится, зажги сигнальные огни, — посоветовал Данте. — Они тоже могут отпугнуть здешних обитателей.       В панике и растерянности Нина даже не подумала об этом. Да что с ней творится сейчас? Она совсем потеряла самообладание. Либо Данте так издевался, либо она совсем дала слабину — как назло, совсем не вовремя. На поверхности с подобной рассеянностью и паникой, отравляющей кровь, плоть и душу, можно было бы прожить с час-другой, но здесь…       — Опять твои игры, Данте? — прорычала она злобно, хотя в голосе недоставало агрессии — то была злоба, рождённая от страха, жалкая защитная реакция. — Тебе снова захотелось поиграться? Бросить меня в омут моих же кошмаров и посмотреть, что будет, так?       Тускло сияющие остатки звёзд в его глазах словно кричали о помощи. Нина смотрела на них, невольно вспоминая… Нет, слишком сильной болью в мозгу отдавались эти мысли. Она немного скосила взгляд, лишь бы не тонуть в бесконечной темноте его невидящих глаз, в агонии потерянных звёзд, что были для него только пищей, как для питомцев — люди. Данте был чрезмерно спокоен. Вряд ли что-то смогло бы теперь его удивить — краткие и неожиданные вспышки эмоций, или их подобия, теперь казались плодом воображения, фантазией или сном. Словно в те моменты на его месте был кто-то другой.       — Это Тоннели так действуют на тебя, Нина. И ты сама, — она стиснула челюсти, лишь бы не окатить его всеми бранными словами, какие только знала. Ненавидеть его куда привычнее и легче, и ненависть эта приносила ей невероятное облегчение. Так было понятнее и проще, чем подавлять те крохотные, но сильные ростки привязанности, что взросли в могильной земле её души неожиданно просто. — я предупреждал — это место питается твоими кошмарами. Ты должна пройти через это сама, иначе в твоём пути не будет никакого смысла.       — В этом и так не будет смысла. Мой путь за Грань изначально бессмысленен — для тебя, а может, и для меня тоже. Я не понимаю порой, почему здесь вообще нахожусь. Вот как сейчас.       — Это нормально. Так ты борешься с ужасом, что накрывает тебя здесь, под землёй.       — А ты-то здесь зачем?       Бессвязный выходил разговор — Данте не отвечал на вопросы, только подталкивал её идти дальше к смерти, забвению или вечному блужданию среди собственных страхов. Нина пыталась понять, что с ней происходит. Почему такими правильными кажутся намерения бросить всё и сбежать отсюда, почему здравым решением видится попытка выкинуть фонарь и пуститься в панике бегом сквозь непроглядную мглу… Звуки, что она слышала, проведя целую секунду без единого источника света, немного встряхнули её. Она окинула взглядом мокрые стены, поморгала немного, но, присмотревшись ещё тщательнее, поняла — ей не показалось.       Они были покрыты тончайшей плёнкой, под которой что-то двигалось.       — Ты слишком близка к цели, чтобы отступить так просто.       Будто она сама не знала. Нина бросила на Данте холодный взгляд — даже вечному слепцу, пожалуй, уловить его не составило бы труда, — и поднялась на ноги. Нужно было остудить кипящий в панике разум, пока не стало ещё хуже.       А хуже будет становиться с каждой проведённой здесь секундой.       — Ладно, вперёд, — на удивление, голос её почти не дрожал, даже обрёл некую крепость… с большим трудом. — Сколько ещё нам идти до этих сраных часов?       — Это путь скорее разума, чем тела… Трудно сказать наверняка. Он может растянуться на очень долгое время. Всё зависит от того, как ты его выдержишь.       Путь разума… что ж, что бы это ни значило, Нина обязана была через это пройти. Другого выхода у неё не было.

***

      — Ого, — невольно выдохнула она, остановившись. Поначалу ей подумалось, что это — куча отбросов, останков или тряпья; потом — что это мёртвое тело. Но в Тоннелях даже мёртвые не задерживаются надолго, да и вряд ли трупы за последние нелёгкие деньки научились бы дышать.       Данте остановился тоже, совсем рядом. Нос его подёргивался, уши поворачивались в самых разных направлениях, улавливая всё, чего Нина не слышала.       Она наклонилась к телу, посветила на него фонарём. Это был мужчина, совсем легко одетый и безоружный. Он лежал, прижавшись к склизкой стене тоннеля спиной и свернувшись в жалкий комочек. Беззащитный, словно ребёнок. Лицо он наполовину прикрыл ладонью, но был виден его плотно закрытый глаз, уголок рта, чёрная борода, которой густо поросла нижняя челюсть. Он спал — тем самым глубоким и вечным сном, дар которого доставался далеко не каждому из смертных.       Нина глядела на него, ожидая зарождения чёрной зависти где-то в центре груди. Ждала бессильную злость, раздражение, даже ярость, но, глядя на этого человека, покой которого не могли нарушить даже здешние твари, самые опасные из всех, она поняла, что почти ничего не чувствует, кроме лёгкого любопытства.       Как сон настигает их? Может, это они настигают его? Случайно ли этот человек сюда забрёл, либо же специально? Даже самые отъявленные самоубийцы не посмеют соваться под землю, но он, видимо, был безумнее всех прочих — если мысль о самоубийстве, конечно, была верной. Нина заметила, как Данте принюхался к нему — осторожно, едва наклонив голову вперёд, будто боялся подхватить заразу.       — Разве ты был бы не рад разделить его участь? — спросила Нина, наблюдая его осторожность.       — Богам сны недоступны. Даже этот вариант вечного покоя мы никогда не смогли бы получить. У нас слишком мало выборов, чтобы хоть на что-то надеяться.       — Но выборы всё же есть.       Данте не ответил.       — В самом деле, сон этот — обман. Заморозка на неопределённый срок. Проклятие необратимо, рано или поздно оно пожрёт Междумирье полностью, а там настанет и наш черёд… даже если эти люди откроют глаза тогда, спустя столько неисчислимых вечностей, они не смогут избавиться от страдания. Всего лишь пустая отсрочка, крошечная радость для тех, кто способен её принять.       — Неужели Проклятие способно и вас уничтожить?       — О нет… мы были и будем всегда. Вечность неустанно следит за нами. А спасение с помощью сна — вымысел. Временное забытье перед ещё более удручающей судьбой этой вселенной.       Никакого покоя, никакого спасения. Но Нина не исключала, что Данте мог соврать, чтобы перспектива уснуть раньше времени не представлялась ей столь привлекательной. Как сильно бы она к нему ни привыкла, оставлять его лживую натуру без внимания и закрывать глаза на все недомолвки было бы совсем уж глупо.       Ещё до Проклятия говорили — богам доверять нельзя. Даже тогда, не связываясь с ними напрямую, не до конца веря в их существование, люди их опасались. Не все, конечно — были такие дураки, как сестра, куда без них… Впрочем, боги сейчас находились не в лучшей ситуации, чем люди, так что страх перед ними испытать смог бы далеко не каждый. Теперь равновесие было наконец-то достигнуто, месть свершена. Странные существа — сами создали, сами позавидовали, возненавидели и уничтожили… Вот уж воистину — пути неисповедимы.       Они пошли дальше, не обмениваясь ни единым словом.       Нина ждала подвоха или опасности, но только и кормилась напряжённым ожиданием. Наблюдала за Данте, что слушал и слушал, более ничего не делая. Она чувствовала себя странно — трудно было подобрать определение этому чувству, но оно явно давало о себе знать, и не обращать на него внимания было невозможно. Стены расплывались и переставали походить на подземные тоннели, в которые она изначально ступила — теперь то были дышащие куски плоти, покрытые червями и паразитами. Иногда из-под белёсой плёнки что-то пыталось вырваться, но оставляло попытки, стоило посветить фонарём. Порой из стен и потолка росли волосы самых разных цветов, намасленные, засаленные, грязные. В холодном, но душном воздухе витал запах крови, густой, солёной, тухловатой, но знакомой до неприятного спазма в животе.       В животе… Оно жило у неё в животе.       Нина коснулась свободной ладонью живота. Что-то кольнуло там, внутри, и странная неясная мысль испарилась, будто её и не было. Осталось послевкусие, знакомое до дрожи.       Она чувствовала это раньше — так давно, что трудно было вспомнить, когда именно и почему.       Во рту — гадливое ощущение. Что-то отвратительно тёплое и липкое смешалось с кровью, горячей, остро и дурно пахнущей. Что-то режет низ живота, бёдра напряжены настолько, что тяжко даже шевельнуться. Боги… как же противно.       — Дитя насилия… Дитя злости…       Нина качнулась, едва не упав. Она не понимала, откуда брались мутные воспоминания, но были они столь реальны, что напрочь заменяли картину действительности перед глазами. Живот разрывало от боли — боли, что она давно не чувствовала, — и ей едва не пришлось согнуться пополам, лишь бы хоть как-то перетерпеть этот спазм.       Нина простонала.       — О-о, твою ж мать…       — А как же я тогда появилась на свет?       Сестра, уже тогда слишком умная для своего возраста, холодно и деловито поправила волосы, заплетённые в две светлые косы. Нине не хотелось признаваться, но она завидовала волосам сестры. Втайне любила их.       — Просто. Один человек изнасиловал нашу маму. Так и появилась ты.       Чёрт побери…       Нина схватилась за голову, хотя понять не могла, болит она или нет… От живота боль распространялась по всему телу, и ноги её немели и схватывались судорогами, как тогда; ей даже почудилось на миг, будто тёплая влажная кровь бежит по внутренней стороне бёдер, но на штанах не проступило ни единого пятна.       Путь разума, говорил Данте.       Кстати, где он?       Нина подняла голову, ещё клонясь туловищем к земле. Его нигде не было. Не было и тоннеля, в котором она стояла пять минут назад. Всё вокруг было чёрным и туманным, отовсюду пахло мёртвой кровью и мясом, её собственным мясом.       — Рождённая от насилия да родит от насилия.       — Заткнись! — кричала Нина, размазывая кровавые слёзы по лицу. — Ради всего святого, просто заткнись!       — Помнишь, как появилось оно на свет?       — Это не имеет значения, — холодно отрезала Нина. Прежде она редко видела сестру такой злой. — Ребёнок не виноват в том, от кого и как он родился.       — Что тот ублюдок мог передать тебе и ему? Его семя было отравлено — иначе бы ты ни за что не согласилась оставить Это себе.       — Он — не Это. Он — человек, ясно тебе?       Сестра смотрела на неё пустыми серыми глазами. Блёклыми, как грязный подтаявший лёд.       — Ты сама в этом виновата, Нина.       Её живот, вздутый до невероятных размеров, ужасно болел. Что-то смазалось в этой странной действительности — Нина словно со стороны наблюдала за самой собой из своей головы. Теперь она не была уже той высокой худощавой женщиной — она была сплошным отёком, но более всего выпирал ужасный живот, вены на котором почернели и вздулись, как напитавшиеся кровью пиявки.       Она помнила презрительный взгляд сестры. «Помнишь маму? — спросила она. — Её судьбу повторить решила?»       Она помнила глаза ужасной твари, что затопила её тело кровью и липкой белёсой мерзостью. Но более помнила, как ненавидела себя в тот миг за то, что ничего не могла сделать.       Нина закричала.       Рухнула на колени, прижимая руки к животу. Он казался распухшим, но ладони натыкались лишь на ровную ткань одежды, на выпирающие рёбра, на крохотный жировой мешочек над лобком. Обычный живот, но ощущался он вдвое, втрое тяжелее, чем прежде; но более всего ужасало то, как сильно он разрывался от боли.       Что-то заполонило глаза, лицо взмокло, и горячие частые капли катились по лбу, скулам, вискам и щекам. Ей бы хотелось сдерживать крики, но боль была повсюду, боль была столь ужасной, что терпеть её не хватало сил. Глаза не видели ничего, кроме света упавшего фонаря — Нина нащупала его дрожащей рукой и направила луч на себя. Кожу обожгло невыносимым жаром, словно она подобралась фатально близко к громадному костру, к кратеру готового извергнуться вулкана.       — Уничтожь это! Уничтожь эту тварь!       Она простонала в ответ неясному голосу, который при всём желании не смогла бы распознать. Зажаривать себя насмерть было ещё невыносимее, чем терпеть разрывы изнутри, но был ли иной выход? По-другому от этой боли не избавиться. Нина наклонила фонарь, и луч его, яркий и смертоносный, устремился прямо на её живот, и…       Она завопила во всё горло, почти заплакала.       Боги…       Великие боги!       — Избавься от твари, я сказала!       Звук пощёчины, взмах светлых волос. Девочка с на удивление холодным для столь малых лет взглядом посмотрела на Нину исподлобья.       — Ты не имеешь права так говорить, мерзавка! — сказала Нина, но голос был не её. — Я решила дать жизнь этому ребёнку, несмотря ни на что, и ты…       — Это не ребёнок, — выплюнула девочка с бесконечным, нечеловеческим презрением, — это мерзость.       Нина оторопела — точнее, оторопела та женщина, из глаз которой она наблюдала эту сцену нечаянно для всех. Как она могла вырастить нечто такое? Ей казалось, ещё можно было что-то изменить… Где она нахваталась подобной гадости, эта мелкая неблагодарная паршивка?       Она протянула руку и с силой схватила её за волосы. Звонкий детский крик смешался с внезапно возникшим младенческим, а потом…       … перетёк в её собственный нечеловеческий вопль.       Он затих, стоило ей осознать, что боль внезапно отступила — столь неожиданно, что Нина даже рухнула наземь, потная с ног до головы, дрожащая и дёргающаяся, едва напоминавшая саму себя. Она открыла рот подобно задыхающейся рыбе и только могла глотать резкими неровными глотками спёртый воздух, пропитавшийся кровью и ненавистью.       На какое-то время всё вокруг затихло. Она снова была в тоннеле, влажные стены которого напоминали внутренности и кишки.       — Маточные трубы, — сказал Данте, снова прочитав её мысли. — Всё же ты не совсем обычный человек, Нина.       Он видел. Он наблюдал. Нина, неспособная встать, даже не посмотрела туда, откуда доносился его голос. В горле её застрял вязкий липкий комок.       — Я совсем про это забыла, — хрипло выдавила она. — Сколько же времени прошло?       — Время исказилось, — ответил Данте спокойно. — Перестало иметь значение и почти исчезло. Слишком многое изменилось в мире и в тебе, чтобы об этом помнить.       Нина постаралась подняться. Вроде бы получалось. Руки едва её держали, но она хотя бы смогла сесть, а не валяться тут на земле как побеждённая и втоптанная в грязь. Как тогда, в совсем другой жизни.       Когда она ещё могла назваться человеком.       — Ты — дитя ненависти. Насилие порождает насилие — всё же неспроста поговорка существовала… Только для тебя она стала слишком буквальной.       — Я не хотела повторять судьбу своей матери.       Голос Нины был глух и пуст. Совсем.       — Вряд ли это зависело от тебя. Вряд ли это предначертанная судьба. Сложилось так, как сложилось — ты ничего не можешь с этим поделать.       Она прикрыла глаза. Образы и картинки, ощущения и звуки, слова и лица мелькали в памяти, такие яркие, но постепенно начинавшие затухать.       Нина ухмыльнулась.       — Ты утешаешь себя так же, когда думаешь о том, что случилось?       — Ты ещё пытаешься меня уколоть. Стало быть, это существо не сломало тебя.       Нина поднялась. Похвала это была или констатация факта — ей было плевать. Голова разболелась от такого количества всплывшего на поверхность прошлого. Ни о чём не хотелось думать — даже о том, что во всём этом кошмаре она осталась совсем одна.       Впрочем, одна она была и тогда, когда проживала это давным-давно.       — Идём. Веди уже к этому чёртовому Времени, скорее, — рявкнула она.

***

      Она показывала ребёнку ту свою сторону, что Нине не доводилось видеть. Она показывала любовь и желание дружить. Очередная маска, надетая подобием человека лишь бы расположить дитя к себе. Милая улыбка и интересные разговоры, завлекающие загадочные речи, недомолвки и недосказанности, намеренные, но так искусно притворявшиеся нечаянными.       — А что, может, когда-то дитя будет звать меня мамой? — едко улыбалась сестра.       Нина слишком долго ненавидела её, но лишь с рождением ребёнка ощутила, как с каждым днём и годом эта ненависть становилась взаимной. Или была таковой всегда, только обострилась с течением времени?       — Разве боги живут в космосе? — наивные глаза ребёнка всегда светились искренним радостным интересом. Нина любила этот взгляд, но… Сестра любила его тоже. По-своему.       — Нет, глупыш, — её голос сочился медовой сладостью. — Вечность — это не космос. Я бы показала, что это такое, но увы, не могу…       — Почему?       — Понимаешь, малыш, мне нужно проводить больше исследований, связанных с этим, но никто не хочет мне помогать. Люди просто боятся, вот и всё. Ну разве это не глупо, согласись?       — Да чего бояться? Если боги отвернулись от нас — разве им не всё равно, смотрим мы в Вечность или нет?       — Вот и мне бы это выяснить, — сестра приняла деланно задумчивый вид. Нина, скрежеща зубами, никак не могла притронуться к ею же приготовленной еде.       «Скажи что-нибудь», — требовал внутренний голос, но она думала, что то говорит её ненависть. До этих самых пор.       — Слишком опасно втягивать в это ребёнка, — отрезала она, и дитя расстроилось, но Нине хватило сил не поддаться его разочарованию. Сестра изогнула светлые брови, словно только заметив чересчур говорливую букашку.       — Я начала интересоваться этим ещё до твоего рождения, — последнее слово она выплюнула с нескрываемым презрением. Как всегда.       — Вот и занимайся этим сама. Ребёнка не втягивай, ясно тебе?       — Но что тут плохого? — возмутился тоненький детский голосок. — Это всё ужасно интересно…       — Я сказала — даже не смей в это впутываться, — рявкнула Нина, не стерпев. Порой она себе же напоминала их с сестрой гневливую нервную мать. — Это слишком опасно. Если тебе, — она непреклонно смотрела сестре в глаза, — так нравится рисковать своей шкурой и последними остатками разума — я не против. Это твой выбор. Ребёнок ещё слишком мал, чтобы понимать, к чему это может привести.       — Я не ребёнок!       — Вот видишь, — сестра положила свою ладонь поверх крошечного плотно сжатого кулачка. — Она совсем тебя всерьёз не воспринимает…       — Заткнись!       В глазах ребёнка она увидела слёзы… и осеклась.       Это было ошибкой.       Если бы она не бездействовала, если бы не сдалась… Она знала, что сестра ненавидит это дитя, что считает его мерзостью, недостойной жить. Она знала, что её благодушие и «любовь» — лишь маска, надетая для собственных целей. Она помнила, что случилось с тем, кто зачал это дитя — сестрины эксперименты коснулись и этой ужасной твари, в памяти всплывавшей лишь в облике чудовища, но в конце концов от него остался лишь дёргающийся кусок мяса, оболочка для крохотного, сжатого до бисеринки, искалеченного разума. Нина не ощущала удовлетворения — лишь страх.       Но когда опомнилась, было поздно что-то предпринимать.       Никогда прежде она не корила себя за бездействие, но в тот день, почуяв неладное, она ворвалась в подвал прямо к концу «первого в истории наблюдения за Вечностью», как потом назвала это сестра — и увидела, как остекленели некогда живые и подвижные глаза, как застыла сломленная улыбка на приоткрытых губах, как брови приподнялись, а лицо исказилось в идиотическом, но ужасающе блаженном выражении… И оно вдруг сменилось отчаянием, и из немигающих, широко раскрытых глаз ребёнка покатились крупные слёзы. Он смотрел в Вечность, прямо туда, где боги, сокрытые от людей и бесконечно далёкие, влачили жалкое существование в бесконечности. Он смотрел и видел что-то, что сводило его с ума.       — Сколько он там провёл?! — орала Нина, когда первый шок немного отступил. Она била сестру по лицу кулаками, трясла её, стараясь изгнать поганую душу из не менее поганого тела, но та только радостно хохотала: «Да! ДА! Получилось, получилось!» — Сколько прошло времени, ты, грёбаная сука?!       Нина вздохнула. Давно забытая горечь подкатила к пересохшему горлу. Слишком ясно в тени памяти проступило его искажённое ужасной улыбкой лицо. Слишком пустым и безумным был его взгляд. Она орала и металась в истерике, но поняла сразу — дитя потеряно. Последствия оказались необратимы.       — Ты ведь помогала ей, — подал голос Данте, уже долгое время молчавший. — Ты приложила руку к тому, чтобы «отец» этого ребёнка получил наказание.       — Я не мешала — в этом и была моя главная помощь.       Он помолчал.       — И была жестоко наказана за бездействие.       — О да, — Нина усмехнулась. Как же давно это было… — Она всегда упрекала меня за пассивность и нежелание что-либо делать. За отсутствие цели.       И сама волей-неволей определила для неё эту цель.