***
Вывеска бара сияла так ярко, что виднелась с начала улицы. Нина прищурилась от неонового свечения, разъедающего глаза. Нужно было прикупить патронов и батареек для фонаря. Нужно было выпить воды и перекусить, набраться сил. Оттянуть время до похода в Тоннели. — Твой страх понятен, — сказал Данте, остановившись рядом, по левую сторону. — Наземные твари опасны, но подземные — стократ хуже. Возможно, тебе придётся даже воспользоваться помощью нашего знакомого Эона Старого. Эон. Точно. Их сделка всплыла в памяти Нины не так отчётливо — у неё не было времени особо вспоминать о ней. Но послание в бутылке ещё покоилось на дне её рюкзака и порой притягивало взгляд. Открыть и прочесть его она вряд ли смогла бы — да и не было желания, — но порой возникал вопрос: что там? Для кого оно, это послание? — А он сможет как-то помочь? — Он сильнее, чем ты думаешь. — Вряд ли он из таких, как ты, — задумчиво протянула она. — Стало быть… Старший? — Я говорил — ты догадлива. Нина пожала плечами и двинулась в сторону бара. — Догадаться нетрудно. Она коснулась груди — там, под слоями одежды, висел нагретый телом железный медальон на цепи, что Эон дал ей в миг заключения сделки. В череде последних событий она почти забыла о нём — напоминал он о себе редко и скоро забывался. Нина убрала руку, чтобы открыть дверь — та показалась ей чересчур тяжёлой. Видно, у неё совсем не осталось сил. Бар был почти безлюден — в углу сидела шайка торговцев, но все места вокруг стола были заняты — нужно было ждать, пока что-то не уйдёт из круга. Нина не хотела спешить. Головная боль ушла не до конца, и подпитывал её свет, льющийся отовсюду и непривычный, такой искусственный в сравнении с тем, что она видела Там… Снова длинный гвоздь пронзил череп, пронизывая каждую клеточку мозга, одну за одной, мучительно и резко. Нина зашипела, схватившись за голову — в глазах потемнело. Отчего так больно? Доводилось ли ей испытывать подобное прежде? Казалось, она, эта боль, отдавалась в зубах, в челюсти, в глазах, налитых кровью и готовых лопнуть, во всём теле, в каждой мышце и кости. От неё некуда прятаться. Она везде. Путники за столами обратили на неё пустые взгляды. Нина не глядела на них — взор её, затуманенный и едва ли осознанный, устремился в пол. Пока боль не схлынула, она стояла на месте, согнувшись, едва не садясь на колени. Данте сидел рядом, остальные — лишь смотрели. В Городе у каждого свои причуды. Только сборище что-то обсуждающих торговцев в углу не обратило на неё никакого внимания. Вскоре и зеваки уткнулись в свои тарелки. Бармен суетился за стойкой — то был не спокойный говорливый Мондас. Нина не знала, видела ли она его прежде — совсем юное лицо, кудрявые волосы и взгляд, наделённый хоть каплей какой-то жизни. Таких в Городе редко встретишь. Должно быть, он совсем не покидает своего убежища, никогда не пускается в темноту. Его можно понять. Город подобных ему не щадит. Да что там, он не щадит вообще никого. Кое-как справившись с болью, Нина прошла к стойке. Заказала еды и воды, расспросила о слухах, витающих в Городе — и не удивилась, услышав о некой сумасшедшей, что решила отправиться за Грань. Кажется, она отправилась в Тени, чтобы достать некий артефакт для перехода — вот чокнутая… Вроде бы до сих пор не вернулась. На этих словах бармен смерил её подозрительным взглядом и было открыл рот, чтобы что-то сказать, но Нина, схватив поднос с несколькими тарелками и кружкой, пошла прочь. Села подальше, чтобы не попадаться никому на глаза и одновременно самой видеть торгашей, яростно о чём-то спорящих. Кажется, торговля была в самом разгаре, вставать из-за стола никто из них не собирался. — Впервые вижу, что тебя радует ожидание, — сказал Данте, прыгнув на край стола. Хвост обернулся вокруг него, и он вновь стал походить на причудливую статуэтку, подобие жизни, неподвижное и очаровательное. Нина принялась за еду, не став отнекиваться. Смысла не было — он не стеснялся читать её мысли и копаться в мозгах. Просто он мог это делать и делал, и она не была в силах ему запретить. Сейчас от знания, что её видят насквозь, уже не становилось настолько не по себе. Быть может, Нина к нему привыкла — к его присутствию в голове и перед взором, к его постоянному наблюдению и замечаниям, не имеющим смысла, дурацким разговорам и спорам, ведущим в никуда. Привыкла и не представляла себе иного — жизни и пути без его присутствия. Ей не нравилось то, что он сделал с ней. Но была ли в том его вина? Может, и была, подумала Нина чуть погодя. Он обладал большим могуществом и мог воздействовать на её сознание. Быть может, эту дурацкую привязанность или какое-то её извращённое подобие он внушил ей? Но зачем бы ему это? Мысли и намерения богов недоступны людям — так говорили верующие во все времена. Было в этих словах фанатичное благоговение, придыхание, ожидание чуда. Каких чудес теперь от них ждать? Чокнутые вечные старцы, что не смогут уже вернуть ни былой славы, ни собственного разума. Не боги даже, величественные и грозные — но жалкие, презренные существа. Что ж, во всяком случае, правы были верующие — человека боги лепили по подобию своему. Закончили они практически одинаково — в темноте, пустоте и упадке. В сумасшествии, абсолютном и нескончаемом. — Ты всё пытаешься причинить мне боль, — Данте, казалось, вздохнул. — Не знаю, стоит ли похвалить тебя за старания. — Не утруждайся, — ответила она сухо и начала есть. Сколько прошло времени, она не знала — торговцы спорили, посетители медленно сменяли друг друга, косясь на всех и каждого с пустым подозрением — если в теле задержался самый жалкий клочок души, у него оставались ещё силы бояться. Города, людей, питомцев, Вечности… Да всего. Нина наблюдала за каменными лицами-масками, в которых едва угадывался нормальный человеческий облик. Некогда они были красивы, может быть. Некогда они были живы — может, даже одухотворены; самыми разными чувствами светились их черты, но теперь всего этого не было. Осталась боль, разочарование, бессмысленность и страх, как основа всего. Каждый мало-мальски разумный человек в Городе испытывал страх. До поры Нине казалось, что она — исключение. — Не бывает исключений, — Данте снова встрял в поток её мыслей. — Любое живое существо боится. Страх, как ты сама сказала — основа всего. Он был, есть и будет, покуда ты жива. Нина прикрыла глаза. Тёплая пища согрела желудок, и по всему телу разлилась приятная нега. Ей было всё равно, что он говорит — главное, чтобы не молчал. — Как вы придумали страх? — спросила она негромко. — Не придумали. Он всегда был, — Нина приподняла брови. — Даже боги боятся. Думаю, не стоит говорить, чего. — Ну, уж точно не смерти. — Смерть — это благо. Мы боялись другого — бесконечности существования, бессмысленности всего, что создали и сделали. Мы всегда боялись Вечности. — Что такое Вечность? — Не место, не время. Не пространство. Не материя. Просто… Вечность. Отсутствие всего — смысла, целей и смерти. Отсутствие конца. Я говорил — нам хотелось видеть смерть, наблюдать окончание хоть чего-то, и мы создали Междумирье. Звёзды, что живут триллионы лет, и люди, чей век до смешного краток. Про прочих существ, живущих меньше, не стану и говорить. Вы все, живые существа этого мира, рождались и умирали, один за одним, и в ваших жалких жизнях был смысл, ведь всё однажды заканчивалось. Мы не могли себе такого позволить. Мы были — и будем — всегда. Нина немного подумала. Данте говорил ей об этом — о сладости окончания жизни, которую никто из богов не сможет постичь. Но были ли они рождены когда-то? Откуда взялись? Они и сами уже не помнили. Они просто были, и всё. — Моя жизнь никогда не имела смысла, — протянула она бесстрастно. — Ошибаешься. У тебя есть цель — следовательно, есть и смысл в твоём существовании. Даже самая низкая и крошечная цель определяет твою ценность в этом мире. Нина фыркнула. — Ценность… Смешно. Ты просто завидуешь мне, потому так говоришь. — О да. Я завидую тебе. Я ненавижу тебя. Если бы эти чувства горели во мне так же ярко, как прежде… Если бы я мог, я бы давно сгорел от зависти и ненависти. Ты смертна и тем совершенна. Пожалуй, во всех трёх мирах я не встречал никого совершеннее тебя. Нина не знала, показалось ли ей… Но в голосе Данте вдруг зазвучал странный фанатизм, который от него она точно не ожидала услышать. Спокойствие и безразличие ко всему ушли из его тона — или ей лишь показалось? Она услышала незнакомую, непривычную для него ноту и пришла к такому выводу. Он ей завидовал, он её ненавидел, восхищался, уважал и желал стать на её место. На место самого бесполезного и бессмысленного существа во вселенной. Это было так глупо. Нина сказала ему это. Впрочем, он скорее всего прочитал вердикт в её мыслях, и слова были не нужны. — Если глупость равнозначна мечте — то я готов считать себя глупцом. — Богам уже не о чем мечтать, кроме смерти. — О том и имя мечта. Стать тобой для меня — значит, умереть. Жаль, что это невозможно. — Тогда зачем ты следуешь за мной? Данте наклонил голову. Нина вздрогнула — ей показалось, что его глаза смотрели и видели. Был в его глазах знакомый блеск — не сияние умерших звёзд, а восхищение, истинная радость и искреннее счастье. — Что плохого в том, чтобы следовать за совершенством?***
Торгаши повернули к Нине головы, едва она села на стул. Товары на небольшом столе лежали самые разные, но Нина едва коснулась их взглядом. Она представилась, торговцы тоже. И торг начался. Данте сидел возле неё на полу, словно преданный питомец. Сравнение казалось столь бредовым, что даже не вызывало улыбки. Нина полностью погрузилась в торг, забыв о боли в голове и снедающих мыслях. О Тоннелях забыть не получилось. Они ни на секунду не выходили из головы. Пули, батарейки для фонаря, взрывающиеся сферы — всё это ей удалось выменять, отдав самое бесполезное, что было в её арсенале. Выкладывая товары, Нина задела пальцами камень, замотанный в тряпку, и невольно отдёрнула руку. Она не помнила, что было такого связано с этим камнем, что погружало её в подобное состояние. Оцепенение, почти ужас, и вместе с тем — желание заглянуть ещё раз, рассмотреть и вспомнить… Но боль в голове остановила её, в очередной раз. Перед подобным мучением даже любопытство было бессильно. И послание Эона Старого в бутылке лежало под грудой вещей, сложенных кое-как. Нина мимоходом подумала, что давненько не наводила порядок в рюкзаке, но через секунду переключилась на переговоры. Данте молчал, лишь слушая. Даже не встречал с извечными репликами не к месту, и Нине удалось на время забыть о нём. Может быть, он позволил ей это… Вставая из-за стола, она посмотрела на него. Данте, почувствовав это, поднял голову. Пожалуй, он был даже красив. До Проклятия Нина была безразлична к кошкам, но его вид что-то вызывал в ней. Возможно, интерес или симпатию. Но это — маска. Очарование — лишь оболочка для сгнившей и истлевшей внутренности. Облик, который она выдумала себе сама. Нина пошла к выходу, Данте — следом. На расстоянии многих метров асфальт и окружение были залиты розоватым светом, а дальше — полная темнота. Горящие глаза окон где-то вдалеке, такие маленькие и одинокие, что кажется, будто это мираж. И далёкий свет Башни, чей устремляющийся в небо шпиль едва виднелся из-за крыш других домов. Что там? Кто там? Вряд ли ей когда-то удастся это узнать. Ещё оставаясь на свету, Нина достала карту Деламайна — до сих пор ей так и не случилось ею воспользоваться. Это была карта Города, весьма приблизительная, с указанием важных мест, и Стеклянная Башня располагалась в её центре как ось крошечного мироздания. На обратной стороне — на удивление подробная карта Тоннелей; десятки длинных коридоров и путей, мелкие линии потайных ходов, чёрточки-двери и надписи, сделанные мелким почерком. Как и ожидалось, часы предположительно находились в самой глубине Тоннелей — в самом далёком от всех входов под землю, в самом чёрном, самом опасном месте, какое только существовало в Городе. Лучше жить в Тенях, чем хоть на десять минут спуститься под землю. Нина, говоря это прежде, не до конца осознавала, насколько для неё правдивы эти слова. Выхода не было, впереди ждал долгий тяжёлый путь. Пасовать перед испытанием, когда цель так близка — ближе, чем когда-либо, — попросту глупо. Поэтому, взяв себя в руки, Нина двинулась в путь. — Вот что мне в тебе нравится — так это упрямство, — она глумливо улыбнулась. Нина заскрежетала зубами. — Ты вообще понимаешь, что творишь? Это всего лишь дитя! — она не помнила, чтобы голос её прежде срывался на крик. Но терпеть это больше не было сил, не было сил молчать. — Дитя любознательно, — сестра подняла указательный палец назидательно и спокойно. И всё с этой улыбкой, не сходящей с лица — улыбкой человека, который думает, что знает всё. — Дитя умно. Дитя не против участвовать в экспериментах — и дитя достаточно взрослое, чтобы давать на них согласие. Нине хотелось ударить её. Схватить за волосы, вцепиться в них пальцами так, чтобы пряди отрывались от скальпа, и со всей силы разбить её череп о стену. Слова, сказанные безразлично и почти весело, улыбка, от которой сводило кончики пальцев… Её с каждым годом всё труднее терпеть. Жадность — то, как она смотрит на дитя, то, как желает похитить, украсть, забрать себе. Но она относилась к нему, как… — Ты говоришь о ребёнке, как о вещи, — прорычала Нина низким голосом — она ещё надеялась её вразумить, хотела заставить понять, что это бесчеловечно, неправильно, ненормально. Так не должно быть — людям опасно лезть в дела богов. — Но это человек. Ребёнок — дети никогда не признают опасности! Лезь в это дерьмо сама, но зачем приплетать дитя? Сестра пожала плечами — так непринуждённо, будто её спросили о планах на выходной. Нине казалось, она готова убить. Здесь, сейчас. Убить её и покончить с этим. — Почему же ты не убила её тогда? Она обернулась к Данте. Они шли молча так долго, что она стала погружаться в воспоминания — мутные, почти полностью стёршиеся, как остатки фотографий, что она находила в некогда жилых домах и квартирах. Порой они проявлялись слишком ярко, так ярко, что её захлёстывали с головой те же чувства, что тогда. Быть может, они не были столь насыщенны, но с ними она чувствовала что-то кроме привычной ненависти. Так бывало редко. Воспоминания о сестре чаще всего заставляли пламя ненависти и презрения в её сердце разгораться всё ярче. Нина не гасила его — пламя это напоминало цель пути, напоминало о том, что ей ещё есть ради чего жить. Она передёрнула плечами, глядя на луч фонаря, разгоняющий густой мрак. — Тогда ещё существовал закон, — ответила запоздало, но поняла, что это была лишь одна из многих причин. — А ещё… ребёнок сильно привязался к ней. Я не хотела причинять ему боль. — Похоже, ты сильно любила его, раз ради него была способна погасить ненависть к сестре. Нина не стала отвечать. Очевидно, так и было. Она не помнила имени ребёнка, пола и возраста, даже мало-мальского облика, даже оттенка голоса… одно от него осталось — её застарелая, покрытая толстым слоем пыли и грязи любовь к нему, смешанная с щемящей тоской. Она не помнила ни его или её характера и привычек — лишь любознательность и интерес к потустороннему, что сестра в нём разжигала из раза в раз. И полная пустота и безумие — после. Его взгляд, что был устремлён в небеса. Приоткрытый рот, слёзы, катящиеся из глаз, что не моргали больше нескольких часов. Ногти и пальцы, изгрызенные до крови. Отчаянная улыбка, обнажающая зубы. Даже дитя она отобрала у неё. Даже его умудрилась забрать. Нина не помнила сейчас, было ли это дитя её ребёнком, усыновлённым или даже ребёнком сестры. Всё это стало неважно. Одно от него осталось — мутное воспоминание, словно пятнышко на стекле. Она сломала его. Она убила его. Но что ещё хуже — она открыла ему тайны Вечности. Само собой, он не смог этого выдержать. — Она была безжалостна в своём стремлении познать мир, — проговорил Данте бесстрастно. — Чокнутая сука она была, — вырвалось у Нины, и она замолчала, не желая продолжать разговор. Всегда была чокнутая. Двинутая. На неё косились и говорили: да у неё не все дома! Тогда ещё люди были нормальными, и безумие было не порядке вещей. Кто-то заменял обидное слово мягким: «своеобразная», «интересная», «необычная». Нина знала ещё лучше и дольше всех — слыша это, ей хотелось лишь смеяться. Ещё это маниакальное желание исследовать Вечность… — Она была рада исходу своего главного эксперимента? Нина задумалась, вспоминая. — Нет, — протянула она безразлично и тихо. — Никто не был рад. Даже у неё хватило мозгов понять, что случившееся — уже не шутка. Она обещала вернуть всё как было. Но, как видишь, не вернула. — Ты уверена, что она обещала? Нина дёрнула плечом. Уверенности не было — воспоминание было совсем тусклым и блеклым, и никакие усилия не смогли бы вытащить его из завалов памяти. Время исказилось и перестало иметь значение, солнце и светила исчезли с небосвода, появились твари, и вокруг воцарился настоящий хаос. Привилегированные учёные и маги и прочие важные люди забились в Стеклянную Башню, как напуганные куры в курятник. «Мы попробуем всё исправить, мы попробуем вернуть старый мир!» Двери и ворота Башни закрылись, свет её загорелся ослепляющим сиянием, и с той поры из неё не донеслось ни единого звука, и в громадных стеклянных окнах не было видно ни единого силуэта. Главная мечта любого из колдунов — попасть туда, посмотреть, что там — да только ни у кого пока не получилось. Нина помнила, как смотрела из окна своего тогда ещё не обжитого логова на тонкий шпиль, пронзающий пустые небеса. Свет этот давал не до конца сойти с ума. Он помогал ей привыкнуть ко всему, что происходит. Сколько же лет прошло?.. Сотни? Тысячи? — В каком-то смысле мы прокляли вас тем же, чем страдаем сами, — сказал Данте. — Одна разница — вы хотя бы можете умереть. — Брось жаловаться, — усмехнулась Нина. — Я поняла, как сильно ты страдаешь. Он замолчал, потом и вовсе скрылся. Нина тихонько вздохнула, водя лучом фонаря по стенам зданий, фонарным столбам и висящим проводам, даром уже никому не нужным. От асфальта как будто веяло холодом. Под землёй, наверное, будет ещё холоднее. Она дошла до нужного места быстрее, чем думала. Сверилась с картой — да, оно. Спуск в метро, и это — одна из немногих освещённых станций во всём Городе. Странно, но по рельсам, змеящимся где-то в полной темноте, ещё ходит один-единственный поезд. Он проезжает мимо этой станции и той части тоннелей, куда ей нужно попасть. Далековато они находятся — она добралась бы и пешком, но так слишком долго. Лучше нырнуть туда резко, чтобы потом быстро выйти. Проще простого — найти, где валяются часы, и смыться. Оставалась одна проблема. Подземные твари разительно отличались от своих наземных собратьев, и при одной только мысли об этом Нину прошиб озноб. Она вспомнила чёрный провал такого вот спуска, какой видела в другом месте прежде. И голос сестры, доносившийся оттуда. Зовущий, как когда-то раньше. «Нина, смотри, что я нашла!» Нина стояла перед ступенями, уходящими вниз — были они подсвечены жёлтыми лампами по обеим стенам и уходили столь глубоко, что разглядеть, что там, внизу, не удавалось. Тело застыло, отказалось идти — но Нина заставила себя собраться и опустила ногу на первую ступень. — Здесь безопасно, — сказал появившийся откуда-то Данте — он спрыгивал с одной высокой ступени на другую и шёл теперь чуть впереди, как бы ведя Нину за собой. — В каком-то смысле. Они спустились. Подземка была залита холодным светом ламп, неподвижным и немигающим, как глаза давно мёртвого существа. Ни единой живой души, ни малейшего звука, кроме шагов. Нина выключила фонарь, но не перестала сжимать его во вспотевшей руке. Она поглядывала на Данте, но не знала, хочет ли что-то спросить или сказать — да и он, явно чувствуя её мысленные потуги, не отвечал на них. Ну и ладно. Может, так будет проще — без нагнетающих разговоров. Они вышли к станции в полной тишине. Тоннель за высокой платформой походил на сгусток чего-то вязкого и тёмного — там попросту не горел свет. Подходить туда Нина не стала — остановилась на приличном расстоянии от края платформы и заозиралась по сторонам, выискивая опасность. Уши её не улавливали ни единого подозрительного звука, и глаза, постепенно привыкшие к свету, не щурясь скользили взглядом по облезлым стенам с некогда висящими на них картами и плакатами. Данте сел чуть ближе к обрыву и уставился вниз, должно быть, на рельсы. Видел ли он — для Нины оставалось загадкой. — Неподалёку лежит мёртвое тело, — сообщил он спустя какое-то время. — Я не удивлена, — коротко ответила Нина. — Когда придёт поезд? — Не слышу колебаний от рельс — должно быть, ещё не скоро. Ожидание — хуже всего. Сделать бы неприятное дело сразу, не отвлекаясь на лишние мысли, выбраться из Тоннелей и забыть о них в погоне за целью. Ожидание походило на пытку — воображение просыпалось и подкидывало разные картины, одна другой хуже, пробуждая страх. Нина не хотела себе в этом признаваться, но даже для неё было очевидно — она боялась. Насколько было бы проще, если бы оба артефакта были запрятаны в Тенях! Миновав это испытание, она уже не видела его столь трудным. Но когда это путь к цели всей жизни был простым? — Ждать придётся долго. Присядь. Она покосилась на одну из ближайших скамей — даже с её средним ростом они казались ей чересчур низкими. Но ноги её давно устали от пройденного пути, и Нина молча села, не желая протестовать. Данте ещё сидел на краю платформы. Уши его крутились туда-сюда, улавливая только ему одному понятные звуки. Нина же не слышала ничего. В оглушающей тишине лишь дыхание становилось сродни удару грома. — Я уже спрашивал, — начал Данте отстранённо, — но что ты решила делать, когда твоя месть наконец свершится? Поначалу Нина не хотела отвечать. Признаться, что плана никакого не было? Что обычно делают те, чья цель жизни оказалась достигнута? Шли к новой цели, наверное — но она, всю жизнь имевшая только эту мечту о мести, слабо представляла, какие ещё могли у неё появиться. — Понятия не имею, — сказала она тихо, в нос. — Город — не то место, где можно чего-то достигнуть. — А вечный сон? Ты не думала о заслуженном покое? Наступит ли он — этот покой? Что ей принесёт эта месть? Она ждала её всю свою жизнь, она жаждала её страстно уже много лет, если не столетий. Нина не боялась мига расправы, но гадала, что они с сестрой скажут друг другу. На каких словах и взглядах разойдутся навсегда. — Думаешь, мне удастся заснуть этим сном, как другим? — Засыпают те, кому нечего делать, нечего желать. В Городе им нет места, но смерти они не достигли. Какой выход остаётся? Только глубокий сон. Он сродни безопасности, ведь даже питомцы не могут потревожить их покой. — Сколько же может длиться этот сон? — Кто знает… За всё время, что истекло от Проклятия до сего дня — если говорить старыми понятиями о времени, конечно, — ни единый человек, погрузившийся в вечный сон, ещё не проснулся. Нина подумала о камне, что лежал в её рюкзаке. Воспоминания о том, что она видела, уже не причиняли такой колоссальной боли — она теперь походила лишь на укол громадной иглы, мгновенно пронзающей череп насквозь. Быть может, ей будет лучше вместо сна ускользнуть туда снова… В мир, что ещё не успел родиться и неизвестно, родится ли вообще. Она не помнила, что видела, что чувствовала, когда заглянула туда — всё, что произошло, сузилось в её сознании до крошечного мига, когда она заглянула в щель и сию же секунду упала, раненая когтями Данте. Единственное, что ей удалось запомнить — она не хотела оттуда возвращаться. Быть может, провести там остаток своей жизни не такая плохая идея… — А что будешь делать ты, когда нам придётся расстаться, Данте? Он помолчал. Его неподвижная фигурка казалась столь нереальной, как если бы виделась лишь боковым зрением. Моргни — и видение рассеется. Нина моргнула, но он не исчез. К сожалению, счастью ли? — Какой путь может быть у существа вроде меня? Возможно, придётся мне выбрать кого-то, похожего на тебя, чтобы следовать за ним было не так невыносимо, как за самим собой. — Много у тебя было таких, как я? — Не могу сказать. Некоторых я принимал за идеал, что нашёл в тебе. Некоторые просто были интересны путём, что избрали. Одна беда — все они давно умерли или уснули. А кое-кто просто сгинул, и мне сейчас трудно вспомнить даже их лица и имена. Какими они были? Кто они? Я уже не имею понятия. Может быть, они были вовсе не такие, как ты. Я могу допустить мысль, что просто ошибался. — А не ошибаешься ли ты сейчас? — Не исключено, — ответил он, немного подумав. — Но я отчего-то уверен, что это не так. Ты не можешь быть ошибкой, Нина — иначе зачем бы я выбрал тебя? Она фыркнула. — Как наивно. — Что ж, если стремление к совершенству можно назвать наивностью — я наивен. Совершенство, идеал… Прекрасные слова, несущие отнюдь не прекрасный смысл. Нину никто не считал идеальной и совершенной — потому отношение Данте напрягало, натягивало болезненные струны. «Не доверяй ему», — пели они нараспев, тянули одну и ту же монотонную ноту. Нина сама не могла сказать наверняка, глупа ли она насколько, чтобы верить каждому его слову, либо же он просто внушил это ей — не стоит забывать, что он тот, кем является, одно из самых могущественных существ во всём мире. Был ещё вариант: он говорил честно — и это стоило принимать так как есть. Самый странный, нелепый и дурацкий вариант, но порой Нина принимала его безоговорочно, забывая о двух остальных. В этом, должно быть, и была её главная ошибка. — Поезд приближается, — оповестил Данте, и Нина лишь потом услышала далёкий гул, означающий правоту его слов. — Ни единого человека внутри. Должно быть, мы — первые пассажиры за многие-многие годы. — Первые идиоты, сказал бы любой другой. — Не стану отрицать. Поезд пришёл — стремительно замелькали светящиеся прямоугольники окон и дверей, и поток воздуха едва не сшиб Нину с ног. Она отошла от почти стёршейся линии, означающей границу опасного и безопасного. Если и была эта линия когда-то глобальной, то теперь от неё не осталось ничего. Казалось, что поезд никогда не остановится, но он затормозил, медленно и с оглушающим скрипом — и двери, шипя по-змеиному, раскрылись. Нина посмотрела на Данте — он, задрав голову, слепыми глазами глядел на неё. — Вперёд? Она кивнула, хотя не знала наверняка, имеет ли смысл этот жест. Они вошли в вагон, пустой и холодный, но светлый. Поезд закрыл двери за их спинами и медленно, словно нехотя, тронулся в путь.***
За окнами сменялись картины — неживые пейзажи Города, что казались нелепыми муляжами, а потом — стены тоннелей, такие близкие, тёмные и уродливые, что взгляд не хотел их касаться. Нина, вжавшись в поручень, сидела в уголке, словно притаившаяся мышь. Думать ни о чём не хотелось, но думалось слишком навязчиво. Волосы на руках встали дыбом, одежда не согревала. Кажется, её снова начинало трясти. Данте ходил из угла в угол, не обращая внимания ни на шум, ни на тряску вагона, и даже не поднимал головы, когда они на короткие минуты выезжали на поверхность. Была бы она спасительной… Поезд не останавливался больше нигде — видно, ни на одной станции не было пассажиров. «Первые идиоты, вот уж правда», — отстранённо подумала Нина, разглядывая вытянутую вперёд ладонь с растопыренными пальцами. Рука дрожала чуть меньше, чем слабый листик на сильном ветру. — Твой страх заглушает остальные запахи, — произнёс Данте, и это были первые слова, что он сказал за всю поездку. — Неужели ты никогда не была в Тоннелях? Как будто он не знал ответа. — Я совсем дура, по-твоему? — огрызнулась она — кому будет приятно, если его уличат в боязни? Боязнью всего лишь назвать это чувство было нельзя — оно куда глубже, куда резче впивается во внутренние органы, вцепляется в них и держит, не желая отпускать. Поглощает полностью и переваривает. Ужас, первобытный и слепой. Ей было бы радостно сбежать отсюда сломя голову; было бы радостно оказаться на поверхности и даже уставиться в страшное бездонное небо невообразимо чёрного цвета, на котором она ни разу с давних пор не видела ни единого светила. Но поезд, угадывающий цель её пути, ехал себе дальше, не открывая дверей и не впуская других пассажиров. Других пассажиров и не было. — Тебя звали тогда голосом сестры, — вспомнил Данте тот случай на площади, и Нина ощутила, как волосы на затылке встают дыбом. — Ты знаешь, что это было за существо? — Догадываюсь, — глухо ответила она, вжимаясь в сиденье, покрытое синей потёртой от времени кожей. Она давно истрескалась, как и краска на поручнях и стенах. Некогда здесь висели таблички с правилами безопасности, рекламой и ещё чем-то, важным для того времени, но теперь всё истлело, рассыпалось, стёрлось. Навсегда. — Не исключено, что вы с ним встретитесь снова. — О, прекрасно, — протянула она с мрачным сарказмом. — Жду не дождусь. — Оно опасно на своей территории. Оно прекрасно знает, что у тебя в голове, и знает, как превратить это в нечто реальное. Слова его всегда бьют точно в цель. Нина пожала плечами — хотя нервное подёргивание едва ли можно было назвать пожатием. — Что ещё там есть замечательного? — О, много чего, — казалось, Данте усмехнулся. Таинственный и загадочный, как всегда, ни единого лишнего слова. — Не думаю, что стоит представлять их заранее. Встреча скажет всё сама. — Это ты меня так заинтриговать решил? Он не стал отвечать. Поезд вновь выехал на поверхность, и мелькнула секунд на пять в отдалении Стеклянная Башня. Нина замерла, глядя на её свет, яркий как никогда; ей прежде не доводилось видеть его столь близко. — Все дороги ведут к Стеклянной Башне, — пробормотала она едва слышно, почти не размыкая губ; древняя поговорка заставила её чуть ухмыльнулся. Для колдунов она была актуальна, как никогда — все они стремились к Башне и тайнам, спрятанным за её плотно закрытыми дверьми. Свет её никогда не гас и дарил надежду, но спасения оттуда не приходило многие и многие годы, и даже сломавшееся время не могло помочь скоротать долгое ожидание. Быть может, спасения не было вовсе… Нина смотрела на Башню, пока та не исчезла. Поезд спустился под землю, и тёмные стены вновь закрыли собой весь мир. Голые провода, камень и извёстка, облупившиеся и покрытые трещинами, не внушали никакого оптимизма. Трещины походили на царапины от когтей, вмятины в округлых стенах не оставляли сомнений в том, что их породило. Нина не хотела смотреть в окно, потому вновь уставилась на свою руку, что бессильно покоилась на колене. — Приближаемся, — мрачно проговорил Данте, и Нина увидела, как кожа её покрылась пупырышками. Всё её существо напряглось, стоило лишь услышать, понять, что назад пути нет… Тоннели — худший из кошмаров, в каком только можно оказаться. Будь он даже простым сном, он был бы стократ хуже реальности, и так несладкой. — Не торопись. Поезд едет долго. Словно издеваясь, тянет время. Нина уставилась в пол. Что они, твари, обитающие там, увидят в её голове, что решат использовать против? С пугающей ясностью она поняла, что без Данте ей не выжить; его присутствие не избавляло от чувства опасности и одиночества, но всё-таки хоть чем-то он ей помогал. Даже вытащил из плена камня, что совсем удивительно… Если ему вздумается её бросить — Нина не хотела этого признавать, но факт оставался фактом, — ей конец. Вот и всё. Она не справится с этим одна. В Тоннелях ты остаёшься не только с питомцами, что там обитают. Ты остаёшься наедине с собой, запертый не только в коридорах, но и в собственной голове. Так всегда говорили — слышали от тех немногих, кто смог побывать под землёй хоть секунду и не свихнулся; да и тех, кто всё же сошел с ума, интересно было слушать. Правда от вымысла не отличалась, лишь смешивалась с ним, образуя нечто странное и сюрреалистическое, как легенды о Грани или Вечности. Особенно о Грани; о Вечности никто ничего не знал, кроме того, что она существует. Существует ли в привычном смысле? Существование разве не оканчивается смертью? Что такое Вечность, раз она никак не может закончиться, раз даже никогда толком не начиналась? У всего есть начало, но где оно у Вечности? От тонны опасных вопросов болела голова. Нина потёрла лоб, болезненно нахмурившись. Головная боль не доставала так сильно, но напоминала о себе, как напоминает осложнение после затяжной болезни. Усталость и нежелание идти дальше давили невыносимым грузом. Ей хотелось прилечь и уснуть, но сон — непозволительная роскошь. Теперь ей вряд ли удастся поспать. — Ты справишься, — Данте оказался рядом, сидел на соседнем сиденье, наклонив голову. — Я не могу узреть грядущее, но мне кажется, тебе удастся уйти отсюда живой. — Предчувствие? — Нина мрачно улыбнулась. — Или нелепая попытка подбодрить? — Выбери то, что тебе по вкусу. Что за странные игры… Нина рассматривала его, думала мимолётно о том, что никогда не касалась серой шерсти, кажущейся такой пушистой и мягкой. Что за глупость, он даже не кот, лишь образ, что её разум сам выстроил, основываясь невесть на чём — на чём-то бессознательном, должно быть, — но мысль провести ладонью по шерсти, уложенной и блестящей в бледном свете ламп, не оставляла её и не оставляла, пока поезд, качнувшись, не начал тормозить. Данте обратил на неё взгляд бездонных глаз, и огоньки звёзд засветились отчаянно, словно находясь в плену и видя Нину, пытаясь позвать на помощь. Стало холодно — поезд медленно останавливался и медленно распахивал двери. Чернота вокруг и полная тишина — уши Данте дёргались, глаза Нины метались, стараясь зацепиться хоть за что-то. Но была лишь бездонная темнота. — Пора выходить, — Данте констатировал очевидное, снова, но Нине даже не хотелось закатывать глаза. Двери напротив манили и отталкивали завораживающей пустотой. Свет едва её касался, бессильно растворяясь на грани. Он не достигал и полуметра, терялся в чёрной густоте, вязкой и холодной. Нина решительно взяла фонарь. Но пока не двинулась с места.