Помнить

      Когда Курта Вайзеля позвал коллега с тем, чтобы он мог поговорить с каким-то мальчиком по-немецки, психиатр лишь улыбнулся. Опять, наверное, дети о чем-то поспорили, подумал он. Войдя в кабинет, он увидел безучастно сидевшего мальчишку лет, наверное, трех, и то, что он увидел, ему совсем не понравилось. Ребенок сидел спокойно, ни на что не отвлекался, смотрел строго на пол. Уже это было сигналом, очень нехорошим сигналом, надо сказать.       — Что у вас случилось?       — С утра этот мальчи… Гарри, он с утра начал себя странно вести, — зачастила какая-то женщина.       — Это ваш сын? — поинтересовался Курт.       — Это мой племянник, я его опекун, — сказала женщина с видимым отвращением. — Негодный, непослушный ребенок.       То, что женщина лжет, было ясно психиатру без всяких тестов. Также было ясно, что здесь что-то явно не так, правда, открывшаяся через несколько минут истина лишила немца из Бремена опоры под ногами. Курт решил проверить некоторые свои мысли и достаточно громко по-немецки поинтересовался именем мальчика. То, что случилось в дальнейшем, он знал только по рассказам отца, который в юном возрасте пережил Освенцим. Мальчик вскочил, обнажил левую руку и громко назвал четырехзначный номер. Взглянув на руку ребенка, сын заключенного увидел цифры. Четыре цифры номера. Похожие на эти цифры были и на руке отца. Курт почувствовал, что впадает в ярость, а ребенок обреченно закрыл глаза.       — Кто посмел?! — закричал доктор Вайзель. — Какая швайнехунд посмела такое сделать с ребенком!       — Курт, в чем дело? — поразился его коллега.       — Джон, ты знаешь, что это? — рычал Курт со слезами на глазах, показывая на ребенка, все еще демонстрировавшего номер.       — Татуировка? — удивился коллега, названный Джоном.       — Татуировка? Татуировка! — гремел доктор Вайзель. — Такая же татуировка на руке моего отца! Так метили заключенных нацисты!       — Что?! — шокировано произнес Джон, нажатием кнопки вызывая охрану.       — Я… Я в жизни такого не видел! Ты посмотри, как он стоит! Такого не изобразишь!       Вбежавшая охрана задержала Петунью и Вернона Дурслей до приезда полиции, а доктор Вайзель, смотря на ребенка глазами, полными слез, пытался достучаться до его сознания, выяснить, где и как он жил. С каждым словом мальчика доктор бледнел, поэтому, когда приехала полиция, он просто задал мальчику тот же вопрос, а потом объяснил полицейским, что именно означает картина, представшая перед ними. Полицейские прониклись. Нацизм в такой форме в Великобритании уголовно наказуем. Поэтому Дурслей ожидала тюрьма на все время расследования.

***

      То, что что-то изменилось, мальчик понял как-то внезапно. Этот начал кричать, но кричал не на него. И в этом крике мальчику почудилась боль, чего, конечно, не могло быть. Этот был странным, он показывал на номер, а потом усадил мальчика на кушетку и пытался с ним договориться, расспрашивая мягким спокойным голосом про то, где жил мальчик.       Мальчик рассказывал, насколько хватало словарного запаса, про маленький барак, в котором тихо, никто не стонет и не плачет, про то, что кушать хочется постоянно. Про его удивление горячей едой, которой не отравили. Доктор Вайзель переводил коллеге то, что говорил мальчик, задрожал, услышав, как мальчик себя называет. Потом мальчика куда-то отвели и усадили за стол. Перед ним оказалась большая тарелка с чем-то, что было горячим и одуряюще пахло. И хлеб. Огромный кусок хлеба, который точно не поместится в рот. Показали, что он должен это съесть.       А где-то в кабинете один коллега отпаивал другого ви́ски, который тот пил, как воду. Жадно глотая и желая навсегда забыть то, что увидел.       — Сорок лет, Джон! Сорок лет, и опять все повторяется! Как такое может быть? Мы же победили нацизм, как оно проросло у нас? Ты татуировку видел?       — Видел, Курт, видел, будто ножом сделано…       — Это настоящая лагерная татуировка, но ведь этого не может быть!       — Слушай, а расспроси мальчика о жизни максимально, что-то же он помнит?       — У него с немецким не очень, а с английским вообще никак.       — И что будем делать?       — Не знаю…       Наевшегося мальчика потянуло в сон. Почувствовав, что глаза закрываются, он успел подумать, что это какая-то совсем безболезненная смерть, и улыбнулся. Снилась ему звездочка. Та девочка, которая была такой яркой…       Уснувшего мальчика переложили на кушетку и, стараясь не потревожить, осмотрели. Результаты были ужасающими — истощенный мальчик, на теле которого виднелись следы избиения, лежал на кушетке и улыбался во сне. Таких мальчиков не должно быть в приличной семье, особенно во второй половине восьмидесятых.

***

      Альбус Персиваль Вульфрик Брайан Дамблдор недоумевал. Артефакты показали отсутствие Гарри Поттера дома, и Великий Светлый немедленно отправился на поиски. Мальчишка не первый раз пытался убежать, но в этот раз все, по-видимому, приобрело совершенно нежелательный оборот. Обнаружив мальчика, Дамблдор попытался прочитать его, чтобы обнаружить, что произошло, и удалить ненужные воспоминания. Но это ему не удалось, потому что из памяти мальчика хлынуло такое… Альбуса выкинуло из головы Гарри со вставшими дыбом от ужаса волосами.       «Эдак Дурсли его просто убьют до Хогвартса, надо смягчить им установки», — думал Альбус Дамблдор, больше не пытаясь влезть в память мальчика. Ему предстоял большой труд — обнаружить Дурслей, стереть память огромному числу магглов, проверить, чтобы не осталось записей…. Этот труд у него занял всю ночь, поэтому усталый маг плохо удалил у Дурслей память о происшествии. Зато перенес их и Гарри Поттера в дом на Тисовой.       Альбус Персиваль Вульфрик Брайан Дамблдор считал, что учел многое, но на деле не учел дублирования записей в клинике, телефонный звонок немецкого врача отцу, записи камер автоматического наблюдения и многое другое, что поставило Статут Секретности под угрозу в эту ночь. Впрочем, магглов Альбус не любил и за людей не считал. Он мечтал сделать то, что не удалось Геллерту — править этими животными, для чего и шел к своей цели семимильными шагами. Глупый Том с его не менее глупыми планами был приятным бонусом в движении Альбуса к цели. Теперь и Гарри Поттер сыграет свою роль.

***

      Утро началось со стука по стене барака, маленькая дверца резко открылась и визгливый голос на неизвестном языке что-то проорал. Быстро поднявшись, мальчик выскочил в проход, по привычке вытянувшись и протарабанив свой номер, но визгливая женщина внезапно замолчала, глядя на мальчика расширившимися глазами. Она взяла ребенка за рукав и отвела в белое чистое помещение, где почти силой усадила за стол и села сама, отчего глаза мальчика стали просто огромными. Он помнил свой волшебный сон про то, как его кормили и как с ним разговаривали, но в реальность этого не верил.       Вошел толстый мужчина, который уже собирался закричать, но женщина что-то сказала ему и тот замолчал, внимательно глядя на мальчика. Потом он издал звук, больше похожий на фырканье, и потянулся к руке мальчика. Поняв, что от него требуется, мальчик задрал рукав, показывая номер, увидев который, толстый мужчина замер и посмотрел на женщину. Та пожала плечами и поставила перед мальчиком что-то. Это что-то было белым с желтым, поэтому мальчик поднял глаза с застывшим в них немым вопросом. Женщина приложила руку ко рту, шокировано глядя на мальчика, потом поставила такую же тарелку перед собой, взяла в руку что-то, похожее на обломанную ложку, и начала медленно есть, показывая, как это нужно делать. Мальчик начал повторять за ней, достаточно быстро справившись с порцией. После того, как еда закончилась, мальчик замер, не зная, что делать дальше.       Женщина показала, как она собирает тарелки и кладет их в… что-то похожее на странной формы таз, по крайней мере, изнутри. При этом она говорила какие-то слова, повторяя их по нескольку раз, а мальчик запоминал. Нельзя сказать, что его увлекло это занятие, но пока не бьют, нужно делать, что сказали. И он делал. Вскоре мальчик мог назвать некоторые предметы. Ему даже дали другое название. Теперь он не номер, а Гарри. Раз не нужно называть номер, значит, это не лагерь. Новопоименованный Гарри слышал, что бывает, когда продают другим, в рабство, чтобы работать, но в этом рабстве все зависело от хозяев. Чему-то учат, кормят и не бьют. Ну, пока не бьют — мальчик понимал, что все хорошее когда-нибудь кончается, однако был полностью согласен с тем, что так лучше, чем газовка.

***

      — Вернон, я вспомнила! — сказал Петунья Вернону, наблюдая, как кушает Гарри. — Вчера мальчишка заговорил по-немецки, и у него на руке оказалась татуировка, помнишь?       — Нет, Пети, не помню, что-то такое есть, но не помню, — ответил Вернон, наморщив лоб.       — У него на левой руке татуировка, посмотри.       — Ах ты ж… — произнес Вернон, увидев будто выжженные цифры. — Постой-ка, мне вспоминается какой-то немец в истерике, а потом полиция…       — Такие татуировки немцы наносили заключенным концлагерей, помнишь, мы передачу смотрели?       — Точно… Значит, если увидят, то нас…       — Вчера нас посадили в тюрьму, но появился этот ненормальный, который мальчишку подкинул нам, — почти спокойно сказала Петунья.       — Дам… — начал мужчина.       — Тихо, Вернон, не зови его, вдруг услышит, — шикнула на мужа Петунья. — Знаешь, что я подумала?       — Что, Пети?       — Этому ненормальному нужно, чтобы Гарри был несчастен. Я не знаю, зачем это ему нужно, но… Вернон, как мы можем так обращаться с ребенком? Почему мы его ненавидим?       — Он же урод!.. Погоди-ка… У него бывают ненормальности, но он вполне нормальный мальчишка, но мы его ненавидим…       — Я думаю, нас заколдовали эти ненормальные, Вернон, — потерянно сказала Петунья. — Правда, мы расколдовались, хоть и непонятно, как.       Весь вечер Петунья грустно смотрела на фотографию, которую ей прислала Лили незадолго до своей смерти. Женщина до сих пор не понимала, отчего поссорилась с сестрой, что же такое с ней произошло. Это было очень грустно… До слез.