Мой дом был пуст

Человек, которого ты любишь, умирает на твоих глазах. Убивает себя – на твоих глазах, упрямо и планомерно. Это страшная мысль, и Ежи озвучивает ее, надеясь, что ему станет легче. Он собирается ее записать. Он собирается ее развить. Адам лежит на диване, уютно свернувшись в клубок. Он улыбается и, может быть, даже мурлычет – а может быть, бредит. Он довольный и сытый, податливый и согласный. С ним можно сейчас делать все, что угодно, все, что придет на ум, и Ежи передергивает от отвращения: там есть еще что-то, какая-то взвесь в его крови, но Ежи предпочитает думать, что отвращением дело ограничивается. В такие дни Ежи не может работать. Он не может отвлечься, не знает, чем себя занять. Он должен бы привыкнуть к этому, но у него на диване лежит труп, и Ежи не знает, что более нездорово: каждый раз грызть себя – или перестать себя грызть. Адам поеживается. Устраивается поудобнее. Ежи протирает книжные полки и отвечает на письма, он читает рецензии и монографии. Моет посуду. Вытряхивает из кофемолки выдохшуюся кофейную пыль. Как бы он не старался, он возвращается в гостиную: снова, снова и снова. Он не может избавиться от вредных мыслей. Он не может отвести от Адама глаз. Наконец, он сдается – и это приятное ощущение. Ежи садится на диван и разглядывает его – человека, которого он любил. Мужчину, которого он любил. Адам тихо постанывает. Звучит непристойно. Ежи расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке. Его мягкие волосы. Его тонкие руки. На самом деле, Адам никогда не был высоким, и чтобы он мог сыграть высокого героя, режиссеру приходилось выводить его на первый план. Ежи помнит, как Анджей рассуждал о том, насколько легко обмануть камеру, насколько труднее обмануть человеческий глаз. Ежи мог бы поспорить с ним: человеческий глаз обмануть было до ужаса легко. И измученный разум. И бедное сердце. Нет, человека всегда было слишком легко обмануть – и тем легче, чем сильнее он сам хотел быть обманутым. Когда Ежи писал сценарий по своему роману, он уговаривал себя: это другая история, это другие герои, это другая трагедия, это другие люди. Сценарий менялся. Редактировался. Умирал и рождался заново. В эпизод-связку Ежи вставил маленький диалог: ничего не значащий диалог – в ничего не значащий эпизод: «- Вот идет тот, кого Вы ждете. - Вы его запомнили? - Еще бы. Он очень хорош собой». Когда Анджей спросил, зачем это нужно, Ежи соврал ему – без колебания и без запинки – что таким образом Кристина пытается отстоять свою независимость и показать Мацику, что он ей безразличен и что она обращает столько же внимания на других мужчин. Анджей согласился с ним, эпизод отсняли, и только потом у Ежи нашлось время удивиться: он солгал. И он не чувствовал раскаянья. И он заигрывал с Адамом – по-другому это и назвать-то было нельзя, Ежи флиртовал с ним. Нет, сказал он себе. Это был не флирт. Нет, Ежи просто хотел его порадовать. Заставить его улыбнуться – от этой нежной, печальной улыбки у Ежи перехватывало дух. Гайки только-только развинтили, и раскрытые объятия Адама казались Ежи настоящим подарком. То, что Адам понимал, к чему все шло. То, что он хотел этого. Его доброжелательность. Его одобрение. Они вызывали эйфорию, на грани помутнения. Ежи никогда не был трусом, но при других обстоятельствах он никогда бы не нашел в себе смелости, чтобы начать. И все-таки, когда Ежи протянул к нему руку и дотронулся до его локтя, Адам обернулся пожал его ладонь. На следующий день они целовались, закрывшись в просмотровом зале на студии. Это место им обоим пришлось по душе, и Ежи помнил, как однажды они катались по полу, а потом стряхивали друг с друга окурки, пепел и ореховые скорлупки. Притягивая Адама к себе, готовясь поцеловать его тонкие губы, Ежи прошептал однажды: - Анджей… И похолодел от страха: он ожидал, что сейчас Адам уйдет – это если прежде не даст ему по морде – и больше между ними не будет ничего похожего, между ними не будет ничего настоящего, но Адам польщено улыбнулся и обвил его шею своими тонкими красивыми руками. Человека легко обмануть, это правда, и тем легче, чем сильнее он сам хочет быть обманутым. Адам решил, что Ежи сказал: «Я люблю тебя, я горжусь тобой, я тобой восхищаюсь, в тебе есть все хорошее, что я вкладывал в своего героя, и ты сверх точно его играешь». Ежи застенчиво отвечал журналистам и критикам, что его книги автобиографичны. К сожалению, это были всего-навсего слова: из тех, которые не принято понимать буквально. Ежи хвалили за то, что его герои были убедительными и натуральными, но он не видел в этом своей заслуги. Его боготворили за то, что он «создал портрет времени», за то, что он «поднял польское знамя», и его это пугало. Он не мог объяснить им, что Анджей – Анджей Косецкий – жил на самом деле и, весьма вероятно, продолжает жить, только теперь отдельно от Ежи. Если бы Ежи попросили, он показал бы дом Анджея, его комнату, его вещи, если они остались. Ежи мог бы познакомить их с матерью Анджея, с его братом, которых из сценария вышвырнули за ненадобностью. Ежи мог бы часами рассказывать – если бы к нему вернулась эта безрассудная и сокрушительная смелость – о том, как они прятались в землянке, о том, как они удирали из Варшавы после восстания, о том как Анджей всякий раз передергивал за него затвор, о том, как ухаживал за ним, когда Ежи ранили, о том, как они ездили на трамвае через гетто – в университет, о том, как готовились к экзаменам, о том, как промышляли, чего бы пожрать, и по ночам заваливались к девчонкам в гости. Ежи мог бы рассказать, как они встретились – мальчишками, семнадцать-восемнадцать лет. И, конечно, Ежи не стал бы говорить о том, как они попрощались. Он запомнил Анджея навсегда – до малейшей детали, до волоска и жеста. Его сильное узкое тело, его светлую щетину, армейские сапоги и венгерские папиросы, его светлую легкую челку, падавшую на лоб, и то, как раздраженно он смахивал ее с лица, и то, как он мерил шагами комнату, и то, как он зажмуривался, когда к нему прикасались. Ежи обрадовался, когда увидел Адама на пробах: Адам не походил на Анджея ни в чем, от возраста и телосложения до осанки и цвета глаз. Для него легко было написать другую историю, к нему бессмысленно было придираться, и не возникало желания его подправить, не хотелось его поменять. Адам был необязательным, непритязательным и всепрощающим. И Ежи любил его: потому что Ежи нужен был кто-то, кто гладил бы его по головке, и поднимался бы ему на встречу, и обнимал его во сне. Нет, то, что Адам не походил на Анджея, было великолепно. Только потом Ежи почувствовал, как мало Адам походил на него самого. В их первые месяцы лениво, счастливого, безоглядного забытья Ежи отключил телефон и запер дверь, Ежи никого не хотел видеть, ничего не хотел слышать, он не читал отзывы, он забирал у консьержа цветы, он плевать хотел на мир за окном – и открывал окно только тогда, когда сигаретный дым целиком заполнял квартиру и в воздухе можно было подвешивать топор. Адам занял его целиком. Человека легко обмануть – и его глаз, и его разум, и его бедное сердце. Как-то незаметно оказалось, что Адаму его недостаточно. Нет, Адаму нужны были десять тысяч незнакомцев, Адаму нужен был пустой треп, громкий смех, распахнутые двери и бесконечная череда новых лиц. То, что Ежи чувствовал, он мог бы назвать на бумаге нечеловеческим страданием. Это было почти невозможно пережить, и, сидя на диване рядом с телом Адама, Ежи думает, что, может быть, он этого и не пережил. От вопросов пухла голова. Пухнет до сих пор. Это действительно пустой треп – или Ежи превращается в ревнивого идиота, это не важно – или он чего-то не понимает, это бессмысленно – или ему просто одиноко, это справедливо – или беспощадно. Адам и половина Варшавы его лучших друзей. Адам и его ампулы. Ежи спрашивал себя – спрашивает себя – где именно он дает слабину, и кто из них в действительности дает слабину, и как ему нужно поступать, и стоит ли вообще как-нибудь поступать. Ежи говорит себе – и чувствует, что ходит по кругу, - что Адам взрослый мужчина и сам несет за себя ответственность. Это будет вторжением в его судьбу – или ему нужна помощь? Ежи слишком терпелив – или это душевная лень? Он не хочет ранить его – или боится, что Адам от него уйдет? Что это, любовь или страх, приметы разложения или мелкие семейные неурядицы, беспокойство или эгоизм, зрелость или безразличие? Ежи не знает, как говорить с собой, он не знает, как говорить с миром, и, что совсем не удивительно, он не знает, как говорить с Адамом. Этот теплый кусок мяса. Жалкий, безвольный, беспомощный наркоман. Ежи ненавидит себя за такую жестокость – и ненавидит Адама, потому что Адам вызывает в нем эту жестокость. Ежи напоминает себе, что Адам – настоящее сокровище. Он терпелив, терпим, обворожителен и талантлив, он очень умен и всегда говорит с Ежи на одном языке, Ежи не знает, что будет, если однажды Адама не окажется рядом: это непредставимо, как сама смерть. Адам. Его тепло. Ежи чувствует его тепло, даже не касаясь его, и знает, что сейчас он может касаться Адама – так, как захочет, столько, сколько захочет. Ежи хочет. Его это бесит. Раздражение все чаще переходит в бешенство, а раздражает все, решительно все, и в первую очередь – то, что раньше он любил всем сердцем, то, чем он восторгался. Адам, весь, сколько его есть. То, как он спит, то, как он говорит, то, как он двигается, то, как льнет к нему. И его музыка. И его терпение. Они никогда не говорили об этом, и Ежи надеется, что Адам не знает, как много для Ежи значит. Это непростительно, это омерзительно, но Ежи не может вытравить это из себя, как бы сильно он не старался. Влечение, притяжение, желание. Все эти скромные, пустые эвфемизмы. Это слишком грязно, чтобы это романтизировать, это слишком сильно, чтобы можно было описать это словами. Мощное, сметающее, всепоглощающее чувство. Когда Ежи было пятнадцать, семья еще не перебралась из Островца, и летом они ходили купаться – большой шумной компанией, полуголые, скользкие, мокрые, загорелые и горячие мальчишеские тела, Ежи потерял сознание и едва не утонул, родители беспокоились, но они грешили на солнечный удар, а он соглашался с ними, потому что другого объяснения найти не мог. Анджей. Его запах. Его постоянное, неизбежное, незаменимое присутствие. Ежи как-то поймал себя на мысли, что – как бы четко он не помнил его лицо – образ Адама начинал его заслонять, и это походило на предательство, это походило на поблажку, Ежи изо всех пытался этого избежать, и Адам неохотно, с опозданием почувствовал присутствие в их жизни третьей фигуры: как будто наткнулся на нее в темноте. Ежи помнил, что, когда об этом зашла речь, они были на кухне. Была душная майская ночь, им обоим не спалось, ностальгия подкатывала к горлу, а недовольство собой перехлестывало через край, и – это буквально врезалось Ежи в память – он думал о том, что нет ничего более жалкого, чем двое взмокших мужчин в белье. Они казались ему уродливыми, они оба. Адам казался ему уродливым, это было ново, это было опасно, это было тревожно, но Ежи охотно принял это чувство: ему хотелось в ту ночь думать об Адаме как можно хуже. Когда Адам спросил: - Каким он был? Кружка в его руках, вода из-под крана, его белая майка и пыль на его босых влажных стопах. Ежи ответил - с удовольствием, в каком-то странно упоении: - Непримиримым. Беззащитным. И беспощадным. Анджей, его одинокая, несгибаемая фигура, тростинка на ветру. Его неотвратимая, бессмысленная гибель, которую Ежи уже не увидел, но которую он предугадывал. И то, как Анджей не хотел, не умел и не мог заботиться о себе. И то, что он никогда не посмел бы беречь себя. Это было похоже на шкатулку с драгоценностями, и Ежи запустил в нее пальцы, а его рот – взамен – наполнился уймой злых, необратимых слов, и Ежи готов был начать ими плеваться. - Что с ним теперь? Когда роман вышел, Ежи отвечал прессе, тщательно подбирая слова, что Анджей после конца войны не нашел себе места в мирной жизни. Что ему не удалось остановиться. Что он, конечно, был обречен на крах. Что было с ним на самом деле, Ежи не знал. Зато отлично знал - битва, которую он вел, была давно проиграна. - Он мертв, я думаю. Его высокомерие. Его презрение. В последнее время, Ежи чувствовал, что презрение стало последним пределом, последней чертой, отделяющей его от мира, который он хотел бы разрушить. Ежи стыдился себя – и гордился собой. Адама он тоже стыдился. И знал, что никогда не смог бы его оставить. - А если он жив? Если он эмигрировал, осел, женился? Может быть, у него есть дети? От Адама так и разило его извечным стремлением к благополучию, к устроенности, к мелкому, бытовому довольству, и Ежи бросил: - Тогда это уже не он. Ежи чувствовал себя победителем. И воином. И знаменосцем. И знаменем. - Я целовал его ноги, и когда я обнимал его, это было оскорблением для нас обоих. Это было похоже на молитву, это было похоже на гимн, Ежи было удивительно приятно произносить это: даже просто шевелить губами, и он пояснил, стараясь продлить это ощущение: - Он очень страдал, когда мы праздновали победу. Он был не из тех, кому хватило бы – счастливого конца. Ежи не стал добавлять: «Это не про тебя», «Это не для тебя», но Адам его понял: Адам всегда его понимал. Это его умение настораживало, а власть, которую ему давала их связь, тревожила. Где-то в глубине души, Ежи сознавал, что – как бы сильно они ни повздорили, каким бы серьезным ни был повод, - ночью они будут спать в одной постели, если Адам захочет, а наутро Ежи готов будет клясться ему в любви, и все позиции будут сданы. Ежи орал на него. Воспитывал его. Мыл ему мозги. Иногда Адам слушал, иногда старался манипулировать им – и Адаму это удавалось, если он действительно старался. После этой бестолковой, ненужной вечеринки, когда Адам вернулся под утро, рассеянный и подавленный, Ежи пытался его встряхнуть, он говорил… - Я люблю тебя. Я боюсь за тебя. Ты так за них держишься, что я не знаю, как ты переживешь, если они схлынут. А ведь так бывает, это в порядке вещей, и… Адам, его опущенные веки, его бледные, пергаментные щеки. Он мог не бриться по нескольку дней, это было почти незаметно. Он вздохнул, устало и тоскливо: - Ежи. Это не литературный текст. - Прекрати, не в том дело. - В чем дело? Его готовность, его гибкость. С ним всегда было легко и приятно говорить, но зачастую то, что нужно было сказать, сказать не удавалось. Ежи повторил – на всякий случай: - В том, что ты не будешь всем нравиться – это противоестественно, и пора бы тебе перестать барахтаться! Они этого не стоят, в конце концов. Они вообще ничего не стоят. Это… конфетти. Это прах. Но Адам спросил: - Какая моя основная идея? Поставь мне задачу – я сыграю для тебя еще раз. И Ежи сдался. Ежи вытер ладонью рот и проговорил: - Ты хочешь, чтобы тебя любили. - Люби меня. Изысканный трюк: сколько раз не повторяй, все равно действует. Маленькая магия, салонные фокусы. Вот он, Адам. Стоит в луче света на темной сцене, его руки раскинуты, его брови подняты, его сердце распахнуто, его ресницы чуть подрагивают, его тонкое тело создано специально для того, чтобы найти свое место в твоих руках, и отказать ему невозможно. Тогда, Ежи все-таки возразил – для проформы: - Тебе не хватит. - А ты попробуй. Вопрос, на который Ежи не может себе ответить. А попробовал ли он? А так ли хорошо он попробовал?