Акт селфхарма.

Мы живём, прячась за до того розовыми очками, что от них глаза слепит сильнее обычного. Стараемся заглушить пустоту в сердце копеечным бухлом, после которого дерёт глотку до хрипа. Чуть ли не силком тащимся в койку с первым встречным, забывая, Кто мы есть на самом деле. Мы можем быть кем угодно. Да хоть чертовым богом, сносящим всё на своём пути. Пока в жилах кипит кровь, пока тлеет сигара меж плотно сжатых тонких губ, мы живём. Вдыхаем воздух полной грудью. Жизнь даёт нам шанс на исправление, но нужен ли он? Когда ты разваливаешься в ванне из долларовых купюр, где уже неважно, фальшивых или нет, ты решаешь жить так, как дозволено только тебе. Кроме себя ты никого не хочешь знать. Люди, жаждущие от тебя поддержки, признания, внимания, желающие кормиться с рук, следуют за тобой тенью отца Гамлета, суя нос в щёлки дверей, и искренне, выпучив как жабы глазёнки, удивляются, когда находят твои размазанные по ковру в посттрипе телеса, в обнимку с фаянсовым дружком в каком-нибудь из люксовых номеров «Ритц-Карлтона». Ты, конечно, снова облажался, но ты, конечно, не собираешься оправдываться. Ты не обязан. Светские вечера — совсем не твоё, ты болтаешься нелепо из угла в угол, болтаешь то, что от тебя хотят услышать. И даже единственный — так ещё и по крови — братик, не спасает. Ему есть, чем заняться. Вот он, стоит красивенький в своём бежевом жилете на рубашку, такой выхолощенный. Одной рукой покачивает бокал с вином, а второй — тискает свою не особо любимую, зато точно «обожаемую», наивную, невыносимо фигуристую даму, которая щебечет, смешливо прикрывает рот ладонью, даёт приобнять себя за талию, спустив узловатые пальцы (чем ниже, тем лучше), а тёмные шелковистые волосы всё струятся и струятся вниз, от макушки, в которую хочется иррационально вцепиться железной хваткой, вниз, по голым плечам. Они все такие. Вальсируют, поддерживают хрупкую, как стёклышко, атмосферу костюмированной вечеринки. Стучат ногами в такт, колыхают юбками. Но в голове вместо Шуберта — Стромае, вывший через почти разряженную колонку, на той, последней школьной дискотеке, где ты бесился в слэме. Их всех хочется от всей души растоптать, как капризных пиздюшат, портящих игрушки своих соседей, только в большем масштабе: чтобы тёмная кровь, чуть ли не нарисованной лужей, растеклась от берц. Чтобы хрустели шейные позвонки. Чтобы лицо белело в агонии, а ты бы продолжал скакать и скакать всеми своими семьюдесятью кило на когда-то мягком животе, чтобы камушек был не меж сисек ублажаемой барышни, а под пяткой, чтобы испуганно хрустнул, когда ты на него со всей силы наступишь. Но ничего. Всё воздаётся. В конечном итоге судный день придёт, а вместе с ним подкрадётся и раскаяние. А еще ты иногда валяешься в трипе, и, краем уха, на каких-то не особо и человеческих частотах, слышишь, как кто-то тихо-тихо, шмыгая носом, хнычет в углу. И это хныканье так похоже на твоё же, в детстве. Но ты не способен на сочувствие, вернее старательно делаешь вид, что неспособен. Потому что оно убивает. Заставляет тоже скулить от жалости к себе в час ночи, свернувшись комком на одеяле, потому что, то-ли вискарь дерьмовый, то-ли кладмен мудак, а теперь всё Горит. Мир, на миллиард осколков, словно в «Алисе» рассыпается. Ты, наконец, решил, что тебе нужно? Кем ты будешь? Какие планы на жизнь? Ты смотришь в родные, переставшие быть пронзительными, как когда-то прежде, голубые глаза напротив. Рука непроизвольно, больше по плохой привычке, тянется к подносу, к бокалу миланского стекла, услужливо подсунутом официантом с зализанной набок чёлочкой. И шаловливые пальцы, всегда так аккуратно смыкавшиеся кольцом на члене, задевают другие, невольно сбрасывая. А, ой, я ж не хотел, конечно. И вот на кафеле цвета слоновой кости лужа, и все смотрят на тебя то ли с пренебрежением, то ли с испугом. И в этих овечьих мордах всё такое глупое, что ты сам себя чувствуешь тупым до невозможности. Ты склабишься на плохую подачу, сдерживаешь острое желание дать поджопник засуетившемуся официантику, поправляешь накрахмаленную бабочку, чтобы сидела ровно, как надо, поправляешь рубашку. Самое время делать ноги, но братик опять начнёт унылую бодягу, что нельзя быть КМС по бегу от проблем, а надо их решать, надо доводить до конца. Увы и ах. Послушание из-за чего-то, кроме чистейшего уважения — самое унизительное, что вообще есть для тебя. Оно хуже смерти. Оно – как на ведьминском костре полыхать: ты невиновен, но ты жрёшь дым и последней целой клеткой мозга понимаешь, что ступни уже превратились в угольки, а кожа — в плавленную пластмассу. Очередная дамочка надувает губки, а братик смотрит так разочаровано, так убито, качает головой, будто ты только что проиграл всё его состояние в тот же покер. С тебя, конечно, станется. Это надолго, да? Сможем ли мы оторваться друг от друга, даже если придётся пороться ножом? Всё только начинается.