Рыночные отношения

Антон плюхается на картонную коробку, чуть не разливая кофе в бумажном стаканчике, и заправляет волосы Кате за ухо. Она ещё вчера жаловалась, что потеряла резинку — сходить за другой ни сил, ни времени. Хотя Антону распущенные даже больше нравятся: цвет красивый, вьются прикольно, да и в целом Катя ими так легко взмахивает, что видно — сама довольна. Только руку она отодвигает, и собирает волосы в уже растрёпанный пучок, заматывая их вокруг себя. — Кофе будешь? — Антон протягивает стаканчик, который ещё немного жжёт руки. Приятно. Костяшки пальцев уже успели покраснеть, зато теперь подушечки покалывает теплом. Лето в этом году закончилось подозрительно рано. — А ты чего, Шастунишка? Таким резвым в восемь утра стыдно быть. Катя стаканчик принимает, но тут же от себя отставляет — в сумке роется, протягивает тринадцать рублей. Антону коробка пакетиков три в одном досталась бесплатно — Пётр Порфирьевич отдал, но Катя зачем-то всё равно всегда деньги суёт — бессмысленно бороться. Можно только также бессмысленно поправить сползший с плеч платок. На улице десять градусов, а она всё никак не отпустит июль. — Только не начинай про режим — я в обеденный посплю, потом вечером. У тебя самой сон с четырех до семи. Городской рынок открывается в девять утра, но утренние посиделки на коробках давно стали привычкой, ради которой можно прийти на час пораньше. Антон для себя уже давно отказался от ночного сна, а Катя сбегает из своей квартиры, когда появляется возможность. Может быть, они оба делают что-то неправильно, только определение проблемы не значит её решение. — Мы слишком молоды, чтобы вести себя мудро. — Это не первое и не последнее утро, так смысл себя обманывать, что завтра они придут ровно к открытию бодрыми и свежими. Антон прячет нос в толстовку, натягивает рукава на пальцы и зевает, но это скорее от холода. Брезент соседней палатки покрылся капельками воды, а до момента, когда солнце станет тёплым, ещё очень долго. На душе даже излишне спокойно, а сонная Катя наваливается на его плечо с улыбкой шире некуда — Антон знает, что ей спокойно с ним. Никто не отнимет у них это утро. — Это ты молодой и смелый, а у меня уже кости от холода ноют, и варикоз со дня на день вылезет. Я старая женщина, и перестань меня обманывать. — Катя лениво бьёт его кулаком в плечо и отпивает кофе, который, как ты себя ни настраивай, не бодрит. — Да харэ. Мы оба знаем, что ты самая красивая. А двадцать девять — не приговор. — У Кати раздраженный взгляд, но Антон только смеётся. У него вообще-то тоже колено на погоду ноет. Говорить особо не о чем: они проводят вместе каждый день, а новости одни и те же. По утрам разговаривать сложно. Мозг превращается в кашу после сна, а Антон легко перехватывает чужое настроение — ему надо-то один зевок. Толстовка тёплая и мягкая как одеяло, которое мама подтыкает тебе в детстве перед сном. Первые клиенты рассосутся примерно к половине одиннадцатого, и можно будет завалиться спать часика на два, укрывшись какой-нибудь курткой из новой осенней партии. Такой режим убьёт его к сорока, но по крайней мере Антон бросил курить. Из дурных привычек осталась только грызть ногти, но Катя всегда бьёт по рукам, так что и с этим они скоро разберутся. Ещё только тридцатое августа, а из носа от холода уже текут сопли, и это отстой. Лет в восемь у Антона вечно все рукава были измазаны, и стирать приходилось стабильно раз в день — не стирал бы, но мама гулять в грязном не отпускала. Сейчас он вещи стирает сам, поэтому просто приходится шмыгать носом — не об Катин же платок обтирать. Пустота рыночных проходов нарушается Петром Порфирьевичем, который радостно выдает «Приветствую!» и машет рукой. Антон бы уже хотел поскорее стать дедом — они такие активные: просыпаются в пять и уже какие-нибудь огурцы идут поливать. А он вот тут примёрз к картонной коробке и Кате и даже не представляет, как сейчас пойдёт работать. — Кать, может, переночуешь сегодня у меня? — Он предлагает ей это каждый день. — Опять фигню несёшь, Антош. Я женщина с квартирой и мужиком в ней — ночую только дома. — Ага, по четыре часа. — Он каждый раз знает, что она не согласится. Антон знает то, чего бы не хотел знать, но лучше так. У Кати дома обои в голубой цветочек и чайник новый, но она почти живёт на рынке, и понимать, почему так складывается, неприятно. Год назад Катя эти обои так тщательно выбирала, советовалась, а потом закрывалась в девять и убегала ставить чайник, ещё старый. Катя тогда ходила с распущенными волосами, а Антону было чуть спокойнее. Его сто раз просили не париться, но он в целом не самый понятливый. — А хочешь, в Макдоналдс вечером сходим? Он же до двух. — А целоваться будем в конце свидания, или ты всё ещё гей? — Катя много шутит. — Нет, у нас с тобой только утренние поцелуи в расписании. Антон подставляет щёку и вынимает из чужих рук пустой стаканчик. На лице остаётся масляный след от гигиенички. В голову лезет сравнение, как его сестра целовала — сначала ела блины бабушкины, а потом звонко чмокала в щёку. Антон тогда рукой вытирался и снова всё на Свету вымазывал, а та визжала. Бабушка прихваткой в них кидала. С Катей тоже как с сестрой — им даже говорили, что они похожи. И Антон бы предложил ей побрататься на крови, но пить из одного стаканчика на двоих — почти то же самое. Поэтому он не может перестать переживать ни за обои в цветочек, ни за новый чайник, который даже колой не кипятили. — Надо идти — я ещё гравировку на кольце не закончила, а мужик обещал в одиннадцать прийти. Тебя во сколько разбудить? Они оба замерзли, и мышцы от движения сводит судорогой. Хотя долго разминаться и так не получится — рынок живёт быстро, и тут либо предлагаешь во всё горло новую курточку красавице, либо закрываешься. Антону тут нравится — люди хорошие, да и куртки хорошо идут — в этом сезоне модно всё. — Давай в двенадцать. Антон мысленно высчитывает, что тут полтора часа можно будет прибавить к двум часам с четырех до шести — как раз народу почти нет, а если получится урвать ещё два часика вечером, то будет почти полноценный сон. Это лето закончится уже в среду, а там можно будет открываться чутка попозже, отдыхать чутка подольше — надо только посмотреть расписание автовокзала поблизости. Уважаемые отъезжающие и приезжающие, не упустите шанс потратить деньги у Антона Шастуна. Половина брезентов уже снята, и вчерашние домашние лица проверяют свой товар. Успеть бы сегодня в мяснуху забежать, а то третий день дома кукиш вместо колбасы. Покупать в другом месте — себе дороже: тут тёть Люба хоть точно не обманет и хуйню с прожилками не продаст. Это страшная травма из детства. Как говорится, то самое чувство, когда мама вместо каши наконец-то приготовила на завтрак бутерброды, а те оказались с подвохом. Антону эти белые жировые блямбы внутри колбасы потом по ночам снились, поэтому сейчас только проверенные места и люди. Ради хорошего завтрака он даже готов потерпеть «Тошенька» тёть Любы. И только мысли о колбасе и тучной женщине со сливовой помадой исчезают из головы, когда перед своей палаткой Антон видит злющие глаза, зыркающие из глубин капюшона ветровки. Вокруг голубые брезенты палаток, которые вообще не такие уже и голубые, потому что у капюшонного чуда глаза ярче сто мильёнов тысяч раз — там вот прям красиво. Без капель грязи позавчерашних луж. Кажется, Антон готов сделать скидку. — Драсьте. Что-то подсказать? — Ага. Почему рынок открывается в девять, а вы нет? Я ещё позавчера здесь проходил и особого расписания не висело. — Это какая-то дебильная душнильская предъява, но Антон готов обсудить её во всех Кофехаусах северной столицы. — Прости, давно ждешь? — Вообще-то он образец работы с клиентами. Всегда на «Вы» и с продающей улыбкой на лице, но тут как-то все эти правила не ложатся. — Как тебя зовут? — Необходимая информация. — Арсений. Я тут уже минут пятнадцать, плюс то время, пока мы ведём этот бесполезный разговор. Арсений разговаривает свысока, но Антон в ответ только улыбается дураком. Тот так складно стелет, что до смешного доходит — хочется ещё передразнить, но это уже слишком. Вместо этого надо бы уже открыть палатку, спросить, чего чужой душеньке угодно, но вообще не получается. Хочется говорить просто так, лишь бы хоть как-то заполнить пространство и окончательно насрать на деловую этику. Этот чудак стягивает капюшон, теперь хочется ещё и волосы ему поправить: на макушке маленький хохолок, и Арсений напоминает говорливого попугайчика. У Антона был такой. Он тогда уговаривал родителей купить ему собаку, а в итоге получил клетку с чем-то зелёным и недовольным. У Арсения куртка зелёная. — Простите. — Теперь такое обращение режет по ушам. — Прости. Ща я быстро откроюсь. Расскажи пока, что ищешь. — Арсений мелко дрожит, и Антон уже готов начать впаривать всю существующую тёплую одежду, но тупым торгашом казаться не хочется. Он же от всей души. Антон помнит, как в детстве его мама летом в поселке отправляла к дороге, чтобы он проезжающим мимо водителям картошку впаривал, и сейчас так не очень хочется. Картошка сменилась на пуховики, и Антон может продать что угодно за двадцать секунд, но тогда надо думать. А оно вообще не можется. Видеть симпатичных покупателей — это вообще не что-то сверхъестественное, но Арсений не просто симпатичный. Арсений красивущий. А ещё мимика у него смешная, голос приятный, а Антон почему-то цепляется за каждую мелочь. Он далеко не из тех, кто замечает подстриженные кончики или хотя бы обрезанную чёлку, но сейчас чуть ли не в Шерлока играет, пытаясь вызнать и запомнить как можно больше информации. И хотя хочется прямо сейчас пойти обратно к Кате и рассказать про происходящее, он не отойдет от Арсения ни на шаг. В башке всё крутится-вертится, и почему-то пробивает на смех. Будь Антон в детском саду — он бы прямо сейчас уговорил своего братана на тихий час поменяться кроватями, чтоб полежать рядом с Арсением. Лет семнадцать назад так и произошло вообще-то, а потом так никогда не накрывало. Антон помнит три выпавших зуба у Машки как будто это было вчера, и уверен, что квадратик родинок на чужой щеке тоже запомнит. Он так-то не особо влюбчивый, но если припёрло, то прям припёрло. Вот посмотрел он на насупленное лицо, и хочется помочь башенку в песочнице построить. — Я тут видел пуховик, который мне бы подошел: чёрный, с зелёными вставками, удлинённый. — «Чтоб попу прикрывал», голосом матери в голове. Хочется сказать, что все те куртки закончились, и остались только «качественные, белорусские», чтобы прикрыли не только от холода, но и от перспектив отношений — ни к чему они Арсению. И всё равно приходится палкой тянуться к тому, что просили. Антон четыре раза делает вид, что промахивается, потому что вдруг Арсений примерит, сразу купит и тут же уйдёт? Хотя звуки пыхтения за спиной всё же подбадривают двигаться быстрее. К тому же вспоминается чужая дрожь по телу. Антон всё же с тяжелым вздохом протягивает куртку, и, не боясь показаться культурным, сам одевает Арсения, оглаживая плечи и руки. Вообще-то это со стороны выглядит как домогательство, и это стрёмно, но тот наоборот расслабляется, перестаёт зажиматься и, вроде, даже улыбается. И Антон позволяет себе застегнуть молнию по горло, касаясь костяшками пальцев под подбородком. — Подожди, я сейчас зеркало вынесу. — Арсений уверенно кивает и дышит глубоко, будто принюхивается. По идее, вонять не должно, но Антон тоже принюхивается. Нет, только обычный запах рынка и утра, но у него почти всегда нос заложен, так что смысла в его заключениях почти ноль. Зеркало мутное и слегка грязноватое — даже немного стыдно такое выносить. У Арсения красные щёки отражаются даже через бесчисленные отпечатки пальцев — он почему-то ничего не говорит ни по поводу зеркала, ни по поводу самого пуховика, а только смотрит в одну точку. Должен ли Антон сказать что-то про «жениха-прынца», «ну а кстати так счас модно», «Вам, молодой человек, ну о-очень хорошо»? Только он не носит шаль на шаль и не ест попутно плов. Кстати, может, этим пловом откуда-то и несёт? Да и Арсению реально идёт этот пуховик. Ну, не совсем так. Это лето закончится в среду, а Арсений похож на Солнце в плюс тридцать — ему не пуховики носить, а шорты и какую-нибудь дурацкую цветастую майку. У Антона была такая лет в десять — на ней был рисунок «Крутых бобров», и он гонял в такой на речку, потому что не жалко. Там, на речке, девочки плели венки, и Арсению хочется выдать один вместо шапки. Хотя больше хочется у бабушки сорвать какой-нибудь георгин с клумбы (получить потом по заднице) и просто подарить. Георгины цветут до заморозков, а у Арсения уже уши покраснели, так что лучше всё же шапку. Ну, или хотя бы капюшон надеть — Антон себя не одёргивает: так и делает. Арсений снова шумно вдыхает около шеи — может, это от толстовки воняет? — Тебе идёт. А зачем тебе пуховик? — Антон никогда не утверждал, что он мастер светских разговоров. — На первое сентября. Не хотел на первый курс идти в старом. — Арсений неловко улыбается, будто не знает, зачем это рассказывает. — А можно ещё вон тот померить? — Да, конечно. Ага. На первый курс. Это ж ему лет восемнадцать — совсем мелкий. Антон снова бессмысленно тычет палкой, хотя в целом мог бы и руками дотянуться, если встать на цыпочки, но так больше времени подумать. У них разница в четыре года, и это так-то много — с Машкой из садика была три месяца. Не то чтобы у Антона какие-то там предубеждения, но четыре года это прям да. Хотя нахуй об этом думать, если ещё ничего не произошло? Реально же ничего: они общаются минут десять, а Антон успел себе столько всего напридумывать, даже бабушкину дачу приплел. Он, проще говоря, не особо влюбчивый, но если в голове сравнивает человека со своим детством, то значит точно припёрло. На часах девять семнадцать — они знакомы двенадцать минут, и это хуйня какая-то. А потом взгляд снова скользит по красным щекам, и вроде уже не хуйня. Вот бы понять, «чо терь делать». — Это, я, если что, Антон. — В целом, так нужно было с самого начала. Арсений только глазищами своими хлопает и куртку из рук не берёт. — Сень, ты чего? — Меня обычно Арсом зовут. — Хмурится. — Хотя мне даже нравится. «Се-е-еня», — Антон мягко тянет в голове, и в это имя хочется закутаться. Сеню хочется поскорее завернуть в другой пуховик, пока не начал снова дрожать, а тот руки назад вытягивает, как чувствует. Антон возится будто с ребенком, немного капризным, потому что в этот раз морщит нос и выспрашивает про колючесть так, будто виноват сам Антон. А потом просит снять ещё один пуховик, и ещё — везде находит какие-то недочеты. И ни одну из курток не надевает сам — только смотрит, приподняв бровь, и руки вытягивает. В голове воспоминанием снова всплывает Машка — Антон ей волосы в хвостик собирал — правда, над ним потом пацаны ржали, и ему приходилось за этот самый хвостик дёргать. Как следствие, Антон стал бдительнее и отдавал Маше свой компот уже втихаря. А ещё она шнурки не умела завязывать, а он умел. Еще б в «войнушку» её затащил, но тут уж дама изволила через резиночку прыгать. Чувствуется укол совести, будто Антон свою бывшую с Арсением сравнивает, а значит, мозги точно набекрень — стопудов нужно будет Кате всё рассказывать. Но пока что Арсений спрашивает, нет ли куртки с карманами побольше. — Чо, чтоб сиги не выпадали? — Хотя какое тут сиги, скорее чтоб ключи от дома точно не потерять. — Я не курю. Просто так практичнее. — Понятно. Ну, Антон даже с глубокими карманами терял и сиги, и ключи. Арсений выглядит как тот, кто все свои пожитки таскает в рюкзачке — Антон класса с девятого носил согнутую тетрадку с ручкой в кармане толстовки, но чужой бы рюкзак потаскал. Слава Богу, Арсений хотя бы не школьник. Хотя посадить его на спину и нести так куда-нибудь всё равно хочется. Антон пытается задать как можно больше вопросов, пока Арсений опять надевает самый первый пуховик — он чувствует, что ему не дадут ни одной минуты взаймы, а значит, надо действовать как можно быстрее, чтобы узнать всё: что Арсений переехал сюда из Омска, что живет в общаге, что любит русский реп и Продиджи, и что тот невероятно душный, когда рассуждает о том, как люди неправы в понимании текстов Оксимирона. Они знакомы семнадцать минут. — У Мирона же вообще другой слог. — Антон уже начинает пропускать часть слов мимо ушей, потому что чужие глаза загорелись, и теперь уж точно намного ярче синих палаток. А ещё потому что рынок наполнился людьми и всюду галдеж, редко нарушаемый громкими выкриками, переманивающими клиентов. Это место — оно живое, у него свои правила, а к Антону спешит какая-то мамашка с недовольным сыном и явным намерением посмотреть тому какую-нибудь шапочку, чтоб ушки прикрывала. — Молодой человек, — по тону голоса понятно, что в конце пойдут любые аргументы, лишь бы выторговать вещи подешевле. — Нам перчаточки нужны. Антон смотрит на открывшего рот Арсения и извиняется одним взглядом. Тот хмурится, но, кажется, всё понимает. Чужая шея покраснела от холода, и приходится снова нагнуться, чтобы застегнуть молнию и услышать ещё один вдох возле самого уха. — Доброе утро, конечно. Выбирайте. — Антон кивает на стойку с перчатками и тут же возвращается взглядом к Арсению. — Давай, я тебе маечку для ветровки дам, а ты сразу в пуховике пойдешь? — А ты так уверен, что я буду его покупать? — Арсений ухмыляется, а Антон улыбается полноценно и вскидывает бровь. — Сколько с меня? — Две двести. — Антон даже не задумывается: называет какую-то цену от пизды и сразу уходит за пакетом, чтобы не полезть с объятиями на прощание. Двадцать одна минута — ровно столько надо, чтобы невлюбчивого Антона заклинило на покрасневших щеках с родинками и голубых глазах без брызг позавчерашних луж. Он отдаёт в чужие руки майку из «Пятерочки» и чуть ли не хохочет, когда Арсений с непониманием смотрит на пакет. Ну уж извините, что не «Гуччи». В похожих только девчонки вещи на физру таскали, а Антон таким не богат. — Хорошо, а чек, гарантия? — Видимо, Арсений реально на рынке в первый раз. — Ну, тут типа нет такого. — Ладно, тогда давай свой номер — вдруг молния сломается, где я тебя потом найду, — а голос хитрый. Антон спешно диктует цифры, а сзади слышится недовольное пыхтение мамаши с перчатками. Длинный палец на прощание тыкает в грудь со словами «Я тебя, если что, из-под земли достану, Антон». И Антон корыстно надеется, что это «если что» случится. А ещё, что Арсению тоже будут нужны перчатки. — Молодой человек, ну сколько можно вас ждать? — гул вокруг становится всё громче, и начинает пахнуть то ли пловом, то ли дошираком. Рынок-то окончательно ожил. *** День идёт тяжело: Антон привык полностью сосредотачиваться на своей работе, а сейчас как-то не выходит — ситуация-то не шарик Винни Пуха. Зато сдуться получается примерно так же. Перчатки, шапки, пуховики, куртки и картонка, на которой стоят все недовольные подростки, меряющие болоньевые штаны под чутким присмотром родителей. А в голове только Арсений. Даже не так — «Се-еня». Гласную хочется тянуть, потому что имя всё же слишком мягкое — подходит. Подходит к длинным пушистым ресницам и мягкой челочке, которую надо всё время поправлять — Антон бы мог. Его в детстве постоянно стригли коротко, потому что волосы на глазах мешают учебе. Сука, лень мешает, а не чёлка. В итоге в протест он отрастил птичье гнездо, узнав, что, вообще-то, кудрявый. По началу ходил, тряс чёлкой, будто из рок-группы, а потом как-то успокоился, но привычка убирать её взмахом головы так и осталась. Зато он круче всех. Антон мог бы и Арсения научить, если б тот захотел. Солнце заходит уже к восьми часам, и становится относительно темно. Вечером, пробираясь между полузакрытыми палатками, у Антона складывается ощущение, что он идёт дворами тёмными. Мысли об Арсении всё ещё не отпускают, а сонный мозг ищет того среди людей — бессмысленно расстраивается, когда не находит. В детстве Антон переключал каналы, пытаясь выискать тот, где будут показывать мультик, а сейчас выискивает парня, похожего на мультяшку откуда-то из анимации про умничку-отличника, борющегося с хулиганами. Каналы переключаются, а везде реклама овощей, мочалок и мяса. Антон опять не зашёл за колбасой. Он зачем-то идёт не к Кате, а заглядывает к Петру Порфирьевичу, который складывает всякие гайки и разводные ключи по коробкам и деревянным ящикам. Под ногами валяются пластмассовые ящики из-под фруктов от соседней палатки, и Антон аккуратно их переступает. — Парень, помоги перетащить, — Петр Порфирьевич показывает на один из ящиков, слабо улыбаясь. — По периметру поставь, понял? Антон кивает и возвращает улыбку. Молодой и здоровый, если честно, не значит сильный, поэтому подхватить коробку не получается — только дотащить по полу с противным шаркающим звуком. Мужчина смотрит на него и качает головой. Ну спасибо, очень приятно. Почему-то разочаровывать Порфирьевича не хочется, поэтому приходится собрать свои силы и следующий ящик тащить, уже плотно прижав к животу. Когда Антону было лет пять, а отец ещё жил с ними, то во время работы в гараже давал подержать какой-нибудь гаечный ключ, и приходилось напрягать все свои силы лишь бы не разочаровать, не подвести, так что в целом он парень привычный. Даже если в конце и приходится дышать как собака сутулая и разминать спину минут пять. — Плохо? — Да не, нормально. Просто не привык. А вы вообще как? — Антон, наверное, впервые интересуется состоянием мужчины, но сейчас почему-то хочется. Улыбка у того слишком печальная, что ли. — Приемлемо, правда, подозреваю: по погоде поплохеет. — На это получается только кивнуть — не силен он в обсуждении старческих болезней, да и в башке всё равно один Арсений. — Пётр Порфирьевич, — Антон делает паузу: не знает, зачем хочет задать вопрос. Скорее всего этот вечер слишком напоминает ему посиделки с дедом на крыльце, когда тот курил какие-то крепкие папиросы и делился мудростями жизни. — А вы когда-нибудь влюблялись так, чтоб с первого взгляда? — Памятую-памятую. Повезло полюбить — потом поженились. — У Антона глаза расширяются — вот так всё просто, а Порфирьевич на его реакцию только ухмыляется. — Поиск подходящей, — качает головой. — Почувствовал подле правильную — предлагай пожениться прежде потеряешь. Мужчина закуривает, и Антон, вроде как, понимает его. Хочется спросить, что случилось с женой, но как-то неловко, да и Петр Порфирьевич явно лишнего рассказывать не станет. В голове всё ещё как-то не складывается — с чего он вообще взял, что реально Арсения с первого взгляда полюбил? Хотя зачем лишнего надумывать, если весь день на синие палатки смотреть просто так не мог, и как дурак ждал, что чужая молния сломается. Красивое имя — «Арсений». И Антон думает, что расстроиться и разочароваться успеет, а сейчас об этом всём думать — только хуйнёй страдать. Для начала надо, чтоб молния сломалась. Чтоб Арсений ему позвонил. Порфирьевич кидает взгляд на деревянный ящик, мол, «Потащили», и Антон разминает замерзшие пальцы. Катя стоит у входа на рынок, выжатая как лимон с новым бумажным стаканчиком такого же бумажного кофе. Она целует его в щёку и треплет по голове, потому что он её Шастунишка. А Шастунишка решает пока что ничего не рассказывать, потому что Катя влюблена в саму концепцию любви, но всё время чувствует себя одинокой. Антон пихает её в плечо и рассказывает, как мать с перчатками называла своего сына «Лёшенькой» каждые секунд тридцать, и шутит, что жизнь у того явно не сладость. Катя говорит, что сладость только на дне стакана кофе с осевшим сахаром. Настроение снова какое-то меланхоличное, но оно и понятно — была бы колбаса, они бы шли и кусали её по очереди, споря, кто из «Уральских пельменей» лучший. Улица, по которой Антон провожает Катю до метро, за последнее время как-то подозрительно обросла кафе, и хочется её завести в одно из них, будто это знак какой-то. Только денег ни черта нет, а Антону маме скоро подарок на День рождения дарить, и розой из киоска не обойдешься. А тут всё как — богатые продолжают богатеть, а бедные — беднеть, поэтому развивать чей-то бизнес, забив на будущее, не хочется. Расходятся возле самой буквы «М», и до остановки топать ещё минут десять — последняя маршрутка через пятнадцать минут, и можно не сильно торопиться, дав себе время на подумать, и волочить уставшие ноги немного медленнее. Антон очень надеется, что в Т-17 будут свободные места, и ему не придется уступать место какой-нибудь бабушке с нераспроданным ведром малины. «А нравится Сене малина?» — всё равно все мысли к одному идут. Он смотрит на синее небо и думает, что Арсения хочется рисовать в альбомах какой-нибудь гуашью. Только он в своих навыках художника остановился лет в восемь на уровне «палка-палка-огуречик» по середине листа и писюнах в учебнике. Только альбом какой-нибудь купить хочется, чтоб потом вручить портрет и сказать что-то пафосное, вроде «ты совсем как во сне». Хотя звучит будто из цитатника настоящих пацанов. Остается только надеяться, что дальше будут ночные звонки, чтоб висеть на трубке часами, чтоб понять, как Арсению нравится, и отвесить нормальных комплиментов. Антон идёт через ночь, не оглядываясь по сторонам, чтобы в свете каждого фонаря не искать первокурсника в пуховике с зелёными вставками. А в голове Антон всё равно накидывает короткими штрихами тени на скулах, разбавляя их родинками одним сильным нажатием затупившего карандаша. В голове-то он тот ещё художник.