***
—…домашнее задание всем ясно? Теперь свободны, — произносит Мирон, и ученики, как служебные собаки, получившие команду «фас», подрываются со своих мест и выбегают из кабинета. — И не забудьте про тест в понедельник. Наконец-то Федоров может выдохнуть спокойно. У его психолога есть работа только благодаря 11 «Б», у которого Мирон Янович только что вел урок литературы. В Петербурге он, конечно, работал со сложными ребятами, даже какое-то время преподавал в классе коррекции, что тоже было нелегко, но эти дети — сбежавшие из ада черти и бесы. Забавно, но, когда он говорит о них всех, в голове всплывает только один конкретный человек. — Да Слав, бля! Если из-за тебя я не успею купить пиццу, ты мне ее целый месяц покупать будешь, — Ваня пихает в бок своего друга, заставляя поторопиться со сбором вещей. — А как тебе вариант пойти нахуй? — усмехается Карелин, запихивая тетради в рюкзак. Мирон обычно не допускает выражений в своем присутствии, но тут тактично молчит, делая вид, что занят заполнением классного журнала. Ему уже хватило на сегодня общения с этим пацаном. Язык у того был остер, что не сказать про его ум. И если на уроке Карелина еще хоть как-то возможно поставить на место, то сейчас проще промолчать, чем начинать новую словесную перепалку. — Да иде-е-ем, — Светло тянет Славу за собой, не дав тому даже застегнуть рюкзак до конца. В класс забегают пятиклашки, даже не дождавшись, когда тот освободится. Карелин не выдерживает и громко матерится, когда один из пиздюков, несшийся сломя голову, впечатывается в него, будто вовсе не заметил шпалу под два метра ростом. — …обсосок мелкий, ща я те зрение подправлю! — парень схватил пятиклассника за шкирку и хорошенько вздернул. — Так, Карелин! — рявкнул Мирон, который это уже не мог пропустить мимо ушей, но Слава, почувствовав запашок подгорающего пердака, уже успел ретироваться, оставив мальчика в покое. Федоров тяжело вздыхает, потирая переносицу. Нет, он, конечно, уже понял, что жизнь решила отдать ему все кармические долги за факапы прошлого, но даже это было чересчур. Почти каждый гребанный день он вел урок в этом, будь он трижды проклят, 11 «Б», почти каждый день он терпит Карелина. Ведь тот не может не вставить слово, не может промолчать, когда есть что сказать. А ему всегда есть. Сам Мирон не был пай-мальчиком и в школе, бывало, тоже спорил с учителями, критиковал некоторых классиков и систему образования в целом. Да и сейчас имеет свое, в каких-то моментах отличительное от общепринятого, мнение. Но у всего должны быть какие-то границы разумного, верно? Так вот у Карелина эти границы были стерты к хуям. Нет, Мирон, конечно, понимает, подростковый максимализм, протест против всего мира, отрицание старых устоев, — да-да, плавали, знаем, — но за всю его, пусть и не такую долгую, карьеру, он еще не сталкивался с настолько своенравным учеником. И самое бесящее во всей этой истории то, что Карелин, черт возьми, очень умело вертел словами и аргументами. Казалось, что он может задвинуть абсолютно любую херню, не имеющую никакой почвы под адекватность, и в нее, блять, поверят. Мирон, впрочем, не уступал ему в язвительности, а потому уроки каждый раз превращались в поле боя, где главное оружие — слово. Он даже неосознанно вел счет. И, к большому сожалению, очки были не в его пользу. Сказать, что это задевало самолюбие Федорова, означало не сказать ничего. Осознав, что он вновь закипает, а очко начинает нехило так полыхать, Мирон решил переключить свои мысли с своей главной головной боли на что-то отстраненное. Он поднял глаза на класс и заметил, как все дети столпились у одной парты и над чем-то сдавленно хихикали, периодически поглядывая на учителя. Стоило Мирону подняться из-за стола, чтобы узнать, что стало предметом такого интереса, дети тут же закопошились и разбежались в разные стороны кабинета. Мальчик, которого недавно грозился «проучить» Карелин, попытался спрятать какой-то блокнот, который, судя по всему, и собрал вокруг себя эту толпу. — Что это? — Мирон скрестил руки на груди, прищурив глаза. Обложка этого блокнота была ему подозрительно знакома. — Да тут, это… нашел, тетрадь просто… — растерялся мальчик, не зная, отдавать ли свою находку учителю. — То есть, это не твое? — мужчина кивнул на блокнот, который ученик так и не успел спрятать. — Дай-ка посмотрю. Мальчик протянул тетрадь Мирону Яновичу, виновато отводя взгляд. — Нет, не мое, я такое не писал. Честно! Я его у входа в кабинет нашел. Мужчина взял блокнот и открыл его на случайной странице. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, чей этот почерк. Хотя и содержание тоже не делало никакой тайны из того, кто был владельцем этих писулек. «…и насчет его арийского шнобеля, если вдруг решит уйти, ну, как в рассказе у Гоголя, сразу съебется в Израиль, чтобы там стричь лавандос ведь эта ноздря выглядит как пещера, в которой родился Христос.» Мирон еще пару раз перечитал этот незамысловатый стишок и не мог понять, смешно ему или он хочет пойти и прямо сейчас сдать эту писанину директору. Как же это было топорно, глупо и настолько хуево написано, что в какой-то степени и хорошо. За отсылку к Гоголю было особенно приятно. Пусть Слава и постоянно срывает уроки, но, как оказалось, что-то в его голове все же остается. Прозвеневший звонок заставил Мирона переместить свое внимание на урок и отложить этот блокнот в ящик стола, однако мысли возвращались к нему снова и снова, постоянно сбивая и не давая спокойно провести занятие. И много Карелин такого понаписал? Про нос, в общем-то, было самое очевидное, но что там есть еще? Конечно, Федоров понимал, что это максимально нетактично и непрофессионально — так нарушать личное пространство ученика. И будь эта тетрадь кого угодно еще, он бы и открывать ее не стал, а уж тем более читать… Но это был необычный случай. Одним глазком глянуть не такое и ужасное преступление, особенно учитывая, что это касается его напрямую.***
— Че ты копошишься там, потерял чет? — с набитым ртом спрашивает Светло, роняя на кофту крошки и кусочек колбасы, который тут же поднимает и кладет обратно в рот. — Да, тетрадь найти не могу. — Слава вытряхивает все содержимое рюкзака на парту и уже в который раз пытается отыскать среди учебников свой блокнот. К горлу подползает тревога, вот-вот готовая задушить. Если он потерял блокнот, то можно хоть прямо сейчас в окно выходить. Ведь если он попадет в руки Яновича, то всё. Просто всё. — С домашкой? — Ты че, еблан, я когда в последний раз ее делал вообще? — бурчит Карелин, хватаясь за голову и откидываясь на спинку стула. — Я блокнот свой найти не могу, с записями и стихами… Ваня тут же меняется в лице и давится куском пиццы. Масштаб проблемы был обозначен пиздец, какой огромный. Он знал, что там было написано. Он знал, что за это Славу на кукан посадят, используя в качестве смазки его собственные слезы. Перспектива, в общем, такая себе. — Бля, а как ты так? — откашлявшись, спрашивает Ваня. — Где? — Блять, если бы я знал, где его проебал, то не сидел бы сейчас с кислой миной. — Справедливо, — кивает Светло, почесывая затылок. — И че делать-то? Может по школе походить? Ты ж не мог его посеять прям у Яновича? ..или мог? Карелина прошибает холодный пот, когда он допускает мысль, что Федоров сидит и прямо сейчас читает про себя все те гадкие стишки и… другие записи, касающиеся его персоны, о которых не знает даже Вано. — Твою мать… — выругивается Слава и подскакивает с места, забив на то, что урок начался уже пять минут назад. Математичка еще все равно сто процентов зависает в столовке, и пока не сожрет там все «селедки под шубой», не соизволит провести у них урок геометрии. И стоит только Карелину подбежать к двери кабинета, как она тут же распахивается и, к его великому невезению, на пороге стоит никто иной, как Зоя Захаровна. — И куда ты собрался? — спросила женщина, приподнимая бровь. — А я это, в туалет. — А на перемене ты что делал? Вот теперь садись, жди следующей, — учительница развернула его под локоть и подтолкнула к парте. — Зоя Захаровна, ну очень нужно, обоссусь же! — Сам тогда убирать будешь. На место, я сказала. — А че вы со мной, как с собакой? — обиженно бурчит Слава, усаживаясь за парту. — Не смей себя сравнивать с этими умными животными, они понимают человеческий язык лучше, чем ты. — Так если со мной по-человечески разговаривать, я тоже понимаю, — ухмыляется парень под дружное гоготание класса. — За семь лет что-то не заметила у тебя такой способности, — вздыхает женщина, проходя к учительскому столу под усиливающий смех учеников. — Так, все, записываем тему урока. — Ну можно мне все-таки выйти? Это правда важно, — не унимался Карелин. — Выйти? Можно. Только к доске. Как раз тебе двойку закрыть надо. Двойку Слава так и не закрыл, а получил еще одну. Закрыть ему нужно было не двойку, а свой ебальник. Весь остальной урок он просидел как на иголках, которые впились в самое очко плотным острым пучком. Карелин перебрал за эти минуты в голове наихудшие варианты событий — вот Мирон читает тот тупой, даже по меркам Славы, стишок про язык и понос, потом про ноздрю-пещеру, потом про то, что он еврейская карлица. Мирон злится и ненавидит Славу, но вот он находит черновые стишки про свои глаза… про глаза, для которых никак не приходили на ум обидные сравнения, а только какого-то хуя смазливые эпитеты в стиле Сисенина. Мирон в замешательстве. Мирон читает дальше и находит абсолютную шизу, которую Карелин схватил, когда Федоров ляпнул «тебе палец в рот не клади», и накатал сдуру поэму спермотоксикозника. «Ты мне палец в рот не клади, Кусать не буду, я его оближу. Затолкаю в самую глотку, Знаю, еврей, я тебя завожу, Как моторную лодку Бухой капитан, не умеющий плавать. Затолкай его еще глубже И мой член извергнется, как вулкан, А очко твое станет туже.» Тогда этот стихуек даже Вано забраковал. Сказал, что это звучит максимально по-пидорски и неизвестно, кто в этом произведении самый пидорский пидор. А если уж Вано не выкупил, то ограниченный мозг Федорова точно воспримет все совсем не так. Или, наоборот, так… В любом случае, это не должно попасться его жидовским глазенкам ни в коем случае, даже если в школе придется пустить ебучий газ по вентиляции!***
У Федорова, все же, не до конца отсутствовала совесть. Когда класс опустел, он некоторое время сидел над этим блокнотом, думая, стоит ли его читать? Может, дело было не столько в совести, сколько в том, что он просто не хотел читать про себя всю эту грязь. Мирон и так прекрасно понимал отношение Славы к нему. Тот не особо-то в выражениях и на уроках стеснялся, так что вряд ли та писанина откроет ему какую-то великую тайну мироздания. Да и у кого не было нелюбимого учителя, про которого писались всякие гадости в черновиках и на стенах школы? Решив, что он отдаст этот блокнот Карелину, как только тот за ним явится, — а в этом сомнений не было, — Мирон вернул его обратно в ящик. И, как и ожидалось, в дверь кабинета вскоре постучались. Но это оказался совсем не Карелин. И, страшно признать, Федоров даже немного расстроился. — Мирон Янович, — окликнула его ученица 8 «А». — Вас Наталья Олеговна попросила к ней подойти. Очень срочно. — Зачем? — Что-то там с Питером, — пожала плечами девочка, но одного упоминания этого города хватило, чтоб Федоров вскочил с места и побежал в кабинет директрисы. Очень хотелось верить, что это насчет его возвращения обратно, что, наконец, эта программа по ебаному обмену опытом с регионами подошла к концу, и он может со спокойной душой свалить из Хабаровска в свой дождливый и хмурый Петербург. И вот, надо же было ему тогда так накосячить, чтобы его сослали в дыру наподобие этой? Нет, конечно, могло бы быть и хуже, но если смотреть правде в лицо — данная ситуация и так достаточно хуевая, чтобы радоваться, что она не мега-гипер-хуевая. Надо было тогда соглашаться на увольнение. Перед дверьми кабинета Федоров немного помялся, прежде чем войти. Хотел как-то настроиться, если новость все же будет не такая радостная, какую он ожидает. — Разрешите войти? — Мирон Янович, да, входите, — Наталья Олеговна указывает на стул перед собой. Федоров присаживается на стул, который в кабинете директрисы всегда ощущался, как стул с хуями и пиками одновременно, и ожидает, когда женщина наконец сообщит то, зачем она его сюда пригласила. — Итак, вы с нами уже почти два года, — неспешно начала она, будто специально нагоняя напряжение. — Показали себя, как профессионального педагога, и я могу написать о вас только положительную рекомендацию, так что… в скором времени, если все будет хорошо и не возникнет никаких проблем, вы сможете вернуться в Санкт-Петербург. — Федоров пропустил мимо ушей натянутую похвалу в ее словах, ведь он был слишком занят невъебическим вбросом серотонина в его мозг. Мирон расплылся в довольной улыбке и едва ли сдерживался, чтобы не запрыгать от радости. Эти слова он мечтал услышать с первого же дня пребывания здесь. Да и Наталья Олеговна эти слова сама мечтала сказать с первого же дня работы с Федоровым. В общении он был сложным человеком; не желал ни под кого подстраиваться, да и взгляды на преподавание у него разительно отличались от взглядов учителей старшего поколения. Так что, скучать тут по нему будут разве что те, с кем ему не доводилось общаться. — Это прекрасная новость, Наталья Олеговна, и как скоро я могу покинуть вас? — Если этот год закончится без происшествий, то на зимних каникулах вас отзовут в Питер, а нам вернут нашу драгоценную Оксану Валентиновну. От этих слов Мирон засиял пуще прежнего — с ума сойти, осталось пережить новый год, и он сможет вернуться домой и забыть эти два года, как страшный сон! — Уже этой зимой, — мечтательно протянул Мирон, представляя, как возвращается к своей привычной жизни, старым друзьям и в любимую школу. — Погодите радоваться, — строгим голосом прервала его фантазии Наталья Олеговна. — Вы об этом лучше не распространяйтесь. Это я вам раньше времени так ляпнула, чтобы вы постарались, ну, как-то поспокойнее быть! — Мирон нахмурился, сделав вид, что оскорблен, хотя прекрасно понимал, о чем идет речь. — Это еще не официальное постановление. Я у Оксаны вчера узнавала просто, как там у нее дела. И она сказала, что слышала краем уха разговор про ваше возвращение. Конечно, мало ли, кто там и что говорил. Но вы все равно поаккуратнее сейчас, без лишних скандалов с учениками и коллегами. Улыбка уже полностью сошла с лица Федорова. Он сжал руки в замок и напряженно смотрел на директрису. Ну вот зачем так было делать? Зачем давать ему надежду, превращая ее тут же в мираж, привидевшийся заплутавшему в пустыне путнику. Теперь ему придется жить в мучительном ожидании, результат которого либо награда, либо наказание. Точнее, продолжение «наказания». — Это все? — спросил Мирон, и немного удивился тому, как хрипло прозвучал его голос. Наталья Олеговна ответила не сразу. Она перевела взгляд на какие-то документы у себя в руках, потом снова на Федорова, потом на листопад за окном и снова на Мирона. — Знаете, я тут… Получила информацию, — говорила она в точности, как второсортные актеры в детективных сериал по «НТВ», но даже так заставила желудок Мирона сжаться от волнения. — Я, вообще, всегда удивлялась, почему вы согласились на участие в этой программе по обмену опытом, если так сильно скучали по Питеру и так сильно ненавидели Хабаровск? — Наверное, потому, что я не по своей воле согласился, — закончил Федоров мысль директрисы, чтобы ускорить эту, ставшую вмиг неприятной, беседу. — И что там у вас? — он кивает на документы в руках у женщины. — Видимо, то, от чего вы бежали, — Наталья Олеговна тяжело вздыхает и протягивает бумаги Мирону. И да, это было именно то, от чего ему пришлось сбежать. То, что до сих пор грызло каждый раз, когда он пытался уснуть. — Ей было больше шестнадцати, — стиснув зубы, произнес Мирон. Оправдываться сейчас было бессмысленно, а в его правду все равно не поверят, но сохранить лицо он был обязан. — Более того, родители отозвали заявление. — Но она была вашей ученицей. Все еще несовершеннолетней ученицей. И то, что родители отозвали заявление, все же не помогло вам сохранить прежнее рабочее место. — Ан-нет, пока что мое рабочее место за мной сохранилось. Только вот такой неблагодарной ценой. — Федоров помотал головой, слегка усмехаясь. Он ожидал, что эта история всплывет в первый год его пребывания здесь. Либо же, Наталья Олеговна только сейчас решилась поднять эту тему, но почему – было неясно. — Неблагодарной? Мы считаемся одной из лучших школ Хабаровска, а нам приходится держать в штате вас. — женщина скрестила руки на груди и поджала губы. Мирону стало смешно со слов про лучшую школу города, но решил тактично промолчать. Не в том он положении, чтобы спорить на такие темы. — За два года работы здесь я показал себя, как профессионал. Вы сами это сказали. К чему сейчас вот это все? — К тому, что мне бы крайне не хотелось, чтобы об этой истории узнал еще кто-то кроме нас, и, не дай бог, чтоб она еще и повторилась. Никаких скандалов нам сейчас не нужно. — Я это и сам прекрасно понимаю, — закатил глаза Федоров. — Думаете, мне оно нужно? Да и вообще, вы бы прежде разобрались, чем кидаться обвинениями. — Я не следователь, чтобы в этом разбираться, — женщина вырвала из рук Мирона документы и сунула их в ящик стола, закрыв его на ключ. — В общем, я надеюсь, вы меня поняли. Просто уйдите тихо и мирно. — Не обещаю, что сдержусь и не устрою пир в честь увольнения из этой школы, — скалится Федоров, поднимаясь со стула. — Не переживайте, я не настолько мерзкий, как написано в ваших бумажках и как вы привыкли обо мне думать. Голова на плечах имеется. Мирон вышел из кабинета, слегка хлопнув дверью от нахлынувшего на него негодования. Подумать только, как за один разговор можно испытать такой разный спектр эмоций, от окрыляющей радости до полного разочарования. В любом случае, он старался сконцентрироваться на мыслях о том, что этой зимой есть шанс вернуться домой. Осталось надеяться, что там уже все забыли о той ситуации. На пути к своему кабинету, Федоров думал лишь о том, как же протянуть эти три месяца до новогодних каникул. Нужно было и правда постараться максимально абстрагироваться от происходящего вокруг идиотизма, не обращать внимание на провоцирующих учеников и ограниченных советским мышлением коллег. Просто выполнять свою работу, просто читать биографии писателей на литературе и разбирать грамматику на уроках русского. Звучало, в принципе, легко, но на деле, конечно, слабо представлялось, как можно взять и отключить чуть ли не главные качества своего характера, которыми Мирон даже гордился. Перед дверью класса Федоров, как всегда, достал ключи, но вдруг понял, что второпях забыл ее закрыть. Оставалось надеяться, что этой оплошностью никто не воспользовался. Но открыв дверь, Мирон обнаружил никого иного, как его горячо "любимого" ученика, ползающего под партами на корячках. — А можно поинтересоваться, что ты тут забыл? — возмутился Мирон, хотя прекрасно понимал, что Карелин тут забыл. Слава от неожиданного появления учителя тут же подскочил, ударившись головой об стол и заскулив, как подбитая псина. О приходе Яновича ему должен был сообщить Светло, стоящий на шухере. И какого черта он этого не сделал — неясно, как и то, что сейчас сказать Федорову. Ясно только, что сейчас Карелин получит пизды, а потом даст пизды Вано. Да здравствует эстафета пиздюлей! — Да я тут эт, наушники потерял. — Слава ляпнул первое, что пришло к нему в голову и что уже было в его руке. Он поднялся на ноги и отряхнул джинсы. — Уже ухожу, прошу прощения. — Карелин театрально поклонился и двинул к выходу, но Мирон преградил ему путь. — Еще раз я увижу тебя здесь без моего присутствия, искать потом будешь не наушники, а оправдания для директора, — строго произнес Федоров, пытаясь прочесть на лице Славы, нашел ли он то, что искал на самом деле. — С этим у меня никогда проблем не было, — расплылся в улыбке Карелин, обходя учителя стороной и выскальзывая из кабинета в коридор. Федоров закрывает за ним дверь и проходит к столу. Заглянув в верхний ящик, блокнота он там не обнаруживает. Значит, Слава забрал свое. Нагло, конечно. И прощать ему такое — не в правилах Мирона. Но, сделав глубокий вдох, он пытается себя успокоить. Наталья Олеговна просила его обойтись без скандалов, и стоит ее послушать. Федорову нужно было просто перетерпеть.***
— Бля-я, ну сорян, я отошел-то буквально на метр от двери, чтоб не так палевно было там стоять, — в очередной раз оправдывается Вано перед Славой. — Ну залип в телефон чутка, не заметил. Не убил же он тебя. — Чтоб я еще раз тебе что-то доверил, блять… — ворчит Карелин, массируя пульсирующие от злости и тревоги виски. — Так че, прям вообще нигде не было? Везде посмотрел? — Да везде! И в шкафах, и в ящиках стола. Пол, блять, своими коленками протер, как последняя шлюха. Нигде не было. — Ну, зато мы знаем, что он хотя бы не у Федорова, — Светло ободряюще хлопает Славу по плечу, пытаясь хоть как-то сгладить углы. — Мне это легче сейчас вообще не делает. Если он уже у кого-то, то рано или поздно в руки Яновича все равно попадет. А-а-а, блять, ну вот как так-то! — завыл Карелин, хватая себя за волосы. — Блин, ну если его кто из школьников нашел, то максимум че они сделают – это поржут. Не будут же они это сливать куда-то. Слава смотрит на друга, как на последнего идиота. Хотя, идиот тут явно только Карелин, который вместо заметок в телефоне, как все нормальные люди, писал все те кринжовые заметки и стихи в блокнот. И ведь не расскажешь Светло, из-за чего именно Карелину так паршиво, потому что самому себе признаться было сложно в том, что он писал то, что писал. Каждый раз, когда из-под его пера выходил очередной стих, посвященный Мирону Яновичу, Слава корил и ненавидел себя, что эта еврейская карлица буквально единственный его источник вдохновения, единственная тема, на которую мозг сам генерирует рифмы, сравнения и метафоры. И если сначала это были стихуечки, где Федоров конкретно так высмеивался и посылался на все хуи мира за свое невъебенное самомнение, то со временем мозг Карелина выдавал очень странные строки, в которых не было ни намека на отвращение к этому человеку. Более того, некоторые стихи были написаны с... восхищением. Восхищался ли Слава Мироном? Видимо. Отчасти. Восхищался скорее не самими Федоровым, а тем, что это первый человек, с которым Карелин чувствовал… связь? Слава всегда себя ощущал в обществе одноклассников «не таким», и сам же от этих мыслей плевался, ибо никогда не хотел нарочно выбиваться из толпы, чтобы показать, какой он пиздатый. Это выходило само собой. И даже с Светло, с его лучшим другом, которого он с первого класса знает, это чувство не уходило. Но с Мироном было странное ощущение, что это тот, кто способен его понять. Тот, с кем Слава каждый раз пытался завязать разговор, потому что больше ему ни с кем не интересно так общаться. Конечно, способы у Карелина были такие себе — подстебнуть, задеть, поспорить. Однако, даже таким образом он получал нужное ему внимание. Слава скривился в отвращении от собственных мыслей. Слишком часто он думает о Федорове в таком странном ключе, слишком часто соглашается с тем, что он ему не безразличен. А потому вся эта ситуация с блокнотом сильно напрягала. К кому бы он в руки сейчас не попал, — этот кто-то явно допрет о положении дел. И страшно представить, как он этими знаниями воспользуется.***