я бы сказал тебе — гори в аду

      Накрывать Славу начало быстро и довольно-таки внезапно, когда они спускались кого-то провожать на такси. Ступеньки вдруг стали проваливаться, а перила разъезжаться. Славе казалось, что еще чуть-чуть и лестница обломается, прямо как в кошмарах, что мучали его в детстве. Не став рисковать, он вернулся обратно в квартиру. Точнее, его туда вернули. Парень не сразу понял, что его кто-то тянет за руку. Ему казалось, что неведомая сила утаскивает его за собой, а тот не имеет возможности не подчиниться. Но нет, это оказалась Таня. Та самая одногруппница Андрея. Девушка звонко смеялась и несла какой-то несвязный бред. «Ее тоже кроет», — отметил про себя Карелин.       Таня довела его до гостиной и заставила танцевать вместе с ней. Слава двигался в ритм музыке (по крайней мере, так ему казалось), представляя себя в игре, где нужно успевать «ловить» стрелочки, когда они пролетают через форму. Каждая нота ощущалась отдельно, отзываясь покалыванием в какой-либо части тела. И пусть Слава в душе не чаял, как звучат эти самые ноты, но был уверен, что это именно «фа» щекочет его ухо, а «до» колит в правой ноге. Таня берет его за руки и они долго кружатся в танце. Карелин думает, что еще чуть-чуть и он оторвется от земли и, продолжая вертеться вокруг своей оси, словно балерун, взлетит ввысь и ебнется головой в потолок. И вскоре он поддается этой фантазии и подпрыгивает на месте, кружась. Конечно, балерун из него никакой, а потому его неповоротливое тело падает на пол, как мешок с костями. Его все бросаются поднимать, спрашивают, все ли в порядке.       У Славы все в порядке. Впервые за столько дней у него все в порядке. Он не чувствует боли и ему хорошо. Он хватает Танины руки вновь; они мягкие и горячие, как свежеиспеченный хлеб. Карелин подносит их к лицу и вдыхает полной грудью, в надежде учуять аромат выпечки. Но Танины руки пахнут мылом и табаком. Может, вкус будет как у хлеба? Слава облизывает ее пальцы. Девушка смеется, убирая свои руки к нему на шею. Она притягивает его к себе и целует в губы. Карелин с грустью отмечает, что ни пальцы, ни губы Тани не имеют вкуса хлеба.       Поцелуй выходит долгим и очень горячим. Но горячим в прямом смысле. У Славы ощущение, что его губы плавятся, будто он целует только что вскипевший чайник. Таня выдыхает ему в рот и это сродни удару паром. Но поцелуй не прекращается, он продолжительный и тягучий. Слава не чувствует ничего, кроме тактильного контакта, но останавливаться он не намерен. Ему просто похуй. Впрочем, как он и хотел. Голова кругом уже не просто идет, она бежит, как ебанный Усэйн Болт. Карелин не может открыть глаза, веки будто склеены моментом. Блять, если бы он получал сейчас реальное удовольствие от поцелуя, то «веки склеены моментом» можно было бы считать охуенной метафорой. Но не сейчас. Сейчас он их просто не может открыть, однако ему кажется, что он видит перед собой всё и даже больше.       Но внезапно Карелина стало тянуть вниз, будто воздух потяжелел и давит на все его два метра роста. Парень магнититься к полу и прикладывается щекой об холодный ламинат. Ладонь вляпывается в какое-то липкое пятно. И, кажется, не только ладонь, но еще и само лицо. Парень переворачивается на спину, наконец раскрывая глаза. Он смотрит в потолок и на танцующих друзей. В груди колет. На него точно положили невидимую наковальню, и он вот-вот задохнется, потому что не может нормально дышать. Перед глазами снова все закружилось и дело даже не в танцующих людях. Потолок, кажется, все ниже и ниже. Карелин думает, что их вот-вот сейчас всех раздавит, но никто, кроме него, этого не замечает. Всем насрать. Значит будет насрать и Карелину. Но так не получается и он действительно начинает бояться, потому что с детства ненавидит ощущение давки.       Парень машет руками, беззвучно открывая рот, но остаётся непонятым, и друзья продолжают безмятежно отплясывать под музыку. Наконец кто-то догадывается его поднять и как только Слава принимает вертикальное положение, потолок в мгновение оказывается на своем месте. Его снова кружат в танце, лезут целоваться. Карелин отвечает на поцелуй просто потому что. Просто потому что он обдолбан, просто потому что ему не влом.       Но поцелуй прерывается. Резко и внезапно. Слава не может понять, что происходит, его просто отрывает от Тани какая-то неведомая сила (снова), а гравитация дает о себе знать и он падает (снова). Но приземляется не на липкий твердый пол, а на мягкую постель, которая пахнет чужим парфюмом и телами. Его снова целуют. Это не Таня. Танины губы мягкие, пухлые и с привкусом апельсинового сока. Эти же губы тонкие, обкусанные и на вкус, как сигаретный фильтр. Поцелуй какой-то грубый и остервенелый, граничащий скорее с пожиранием заживо.       Карелин наконец фокусирует зрение и видит перед собой лицо Вано, черты которого освещает тусклый свет фонаря за окном. Друг нависает над ним, его волосы спутаны, а глаза до того черные, что кажутся просто отверстиями в башке, через которые можно видеть абсолютную тьму, кроющуюся в ней. У Славы нет сил оттолкнуть друга, кости в руках будто размякли, как переваренные макаронины. Светло пользуется этим и снова целует.       Неприятно. Славе неприятно потому, что Вано хреново целуется. Неумело и дико. Слава на поцелуй не отвечает, просто терпит, хотя отвращения никакого и нет. Их обоих прет и кроет. В прошлый раз они, например, кусались. Иногда под кислотой раскрываются весьма странные желания. Вот тогда Карелину захотелось прокусить кожу, почувствовать вкус крови. Светло благородно пожертвовал свою руку. Но силы ее прокусить у Славы так и не хватило, челюсть просто не сжималась. Сейчас похожие ощущения. И не сказать, что они лучше.       Вано становится таким же тяжелым, как та невидимая наковальня. Карелин дышит тяжело. Каждый вдох дается ему с трудом. Он что-то бубнит в губы друга, сам не разбирая своих слов, которые образуются уже сразу у него на языке, а не формируются сначала в мозге. Наконец появляются силы спихнуть с себя Светло. При этом Слава продолжает нести какую-то херню, а Вано снова лезет на него. Слава не выдерживает и, крепко вцепившись в плечи друга, опрокидывает того на пол, и себя следом. Они катаются по полу, и Карелин оказывается то сверху, то снизу, не забывая посылать Светло нахуй при любом раскладе. Это действо уже походит на драку, но совсем беззлобную. По крайней мере, со стороны Славы. Однако, когда Вано в очередной раз подминает его под себя, на Карелина что-то находит и он, собрав всю оставшуюся силу в кулак, врезает другу по скуле так, что тот отлетает в комод, стоящий напротив.       Светло шипит и что-то пиздит про Славу и его мамку, но Слава не особо в состоянии вникнуть. Он облокачивается о прикроватную тумбочку, ручка дверцы больно упирается между лопаток. Карелина тошнит. Он пытается всеми силами перебросить внимание с этого чувства, а потому даже и не замечает, как Вано выбегает из комнаты, растворяясь в свете коридора, будто и не было его тут вовсе.       Желудок сворачивается в узел и Славиному ужину в виде бутеров с колбасой там становится тесно. Он блюет себе под ноги и отодвигается в сторону окна. Вытирает рот шторами и прикладывается щекой о батарею, потому что голова становится слишком тяжелой, чтобы шея смогла ее выдержать. Щеку обжигает шпарящий от батареи жар, и Слава моментально ее одергивает, от чего вестибулярный аппарат явно в ахуе, мол, мальчик, я и так тут из последних сил держу тебя в сознании, будь со мной понежнее. В итоге парень блюет еще раз.       Карелин даже в таком состоянии понимает, что ему нужно в ванную. Потому что Олежа его по этой рвоте лицом поелозит, заставляя языком за собой прибирать. Нет, наверное, вряд ли именно так, но доволен он точно не будет, обнаружив, что Слава заблевал хату, которая снимается на имя Олега и за которую тот внес залог. Только вот заставить себя двигаться оказывается задачей со звездочкой. Каждое шевеление конечностями провоцировало головокружение. Слава бросил попытки встать на ноги и просто полз к выходу. Пол под ладонями продавливался, будто тая под теплом Славиного тела. Карелин представил себя полярником, который ползет по тонкому льду к берегу. Одно неверное движение — лед треснет, и парень окажется в ледяной воде. Хотя, кажется, именно этого ему сейчас и не хватало. Да, определенно. Провалиться под лед и быть съеденным касаткой, чтобы переждать отходос в ее брюхе.       Как Слава оказался в ванной — он так и не понял. Мозг будто забывал включать запись экрана, чтобы отложить действия в памяти. И вот уже Карелин, раздетый до трусов, лежит в облезлой чугунной ванне. В глаза бьет противный желтый свет мигающей лампочки над дверью. Ванна холодная, но Славе жарко. С него ручьем льется пот, кожа противно прилипает к чугунным стенкам. Осталось только снова обблеваться и умереть, захлебнувшись своей собственной тупостью. Но блевать странным образом больше не хочется. А вот умереть — очень. Карелин крутит винты на кране и тот, очень напряжно погудев, буквально выпердывает из себя воду. Прохладная жидкость протекает под Славиным телом, которое тут же покрывается мурашками. Сейчас он вот так и сдохнет, захлебнется, прямо как и планировал. И Мирон будет очень жалеть. Мог же уберечь, мог спасти. Карелин сейчас точно помрет и ему от этой мысли настолько же хорошо, насколько дурно. А дурно потому, что Яныч сейчас либо со своей телкой шпехается, наслаждаясь жизнью, либо просто лежит в своей теплой постельке, а не в воняющей плесенью ванне. Нет, он не доставит еврею такого удовольствия — спокойно провести остаток вечера и только потом сокрушаться над смертью своего ученика, оправдывая себя тем, что «он ничего не мог сделать». Нет-нет-нет, нихуя. Мирон должен начать сожалеть уже прямо сейчас. Пока Карелин еще дышит, пока рука еще в состоянии удержать в руке телефон. Слава сделает свой последний вдох зная, что Яныч страдает. Страдает по нему.

***

      Слава сидит на шатающейся табуретке, прислонившись плечом к плитке. Он дрожит то ли от холода, то ли от кислоты. На его коленях тазик с его собственной рвотой, на плечи накинуто сырое полотенце. У парня по очереди врубаются органы чувств. Сначала зрение, потом осязание, вот и обоняние подключилось, — он чувствует запах блевотни, а вот и слух… музыка уже не играет, за дверью какое-то мешканье. Слава пытается выпутать хоть один голос из общей мешанины, чтобы понять, о чем они говорят, но сделать этого у него не выходит. Он с трудом вспоминает последние минуты… или часы? Да что там, осознать, где он сейчас находится, оказывается также непросто. Но он в конце концов допирает, что сидит в той же ванной, на той же съемной хате, все под той же кислотой.       Дверь распахивается и Слава ежится от промозглого сквозняка, сжимая тазик на своих коленках. А потом он поднимает глаза на вошедшего. Моргает. Жмурится со всей силы и снова открывает в надежде, что стоящий перед ним Мирон Яныч с какой-то простыней и перекошенным от ярости лицом — это просто галлюцинация. Но нет, это все по-настоящему. Понимает это Слава когда Федоров его касается, снимая с плеч полотенце и накидывает эту самую простыню. После Мирон молча убирает тазик с рвотой в ванну и начинает растирать Карелина, чтобы согреть и убрать остатки влаги. Слава только сейчас понимает, что все это время он сжимал челюсть с такой силой, что стоило ему приоткрыть рот, как все лицо охватила ноющая от перенапряжения боль. У парня вырывается стон, и он вновь прикладывается о плитку, наслаждаясь ее прохладой. — Сиди ровно, — рычит Мирон, возвращая того в исходное положение.       А Слава ровно сидеть не может, его все еще мажет и оказывается, это не табуретка шатается, а он сам. В черепной коробке словно набухает дрожжевое тесто, которое вот-вот разорвет ее изнутри, либо польется через нос, рот и уши. А может даже выдавит глазные яблоки, потому что давит с такой силой, что терпеть уже почти невозможно. Он тщетно пытается понять, что тут делает Федоров, как сумел материализоваться из Славиных мыслей, чтобы сейчас стоять над ним и растирать его плечи. Нет, хоть убей, парень так и не может вспомнить, как писал или звонил ему, как называл адрес и какую херню вообще нес. Но факт в том, что Мирон правда приехал. И, обнаружив Славика в сознании, даже не решает его добить, а наоборот, пытается улучшить его состояние. Хотя в сознании ли был Славик, когда приехал Мирон? Он не помнит. — Вставай, — приказывает мужчина и Карелин повинуется.       Встать у Славы вышло без проблем, а вот устоять — не очень. Мирон подлавливает его за плечи, помогая сохранить равновесие, но Карелин все равно валится на него всем своим весом, придавливая к раковине. — Слава, блять!       Мирон осторожно отстраняет от себя парня и тот наконец ловит баланс, встав более-менее твердо. Относительно. Воспользовавшись моментом, Федоров поднял с пола Славины джинсы и попросил надеть их. — На мокрые трусы? — задает парень логичный вопрос и Мирон понимает, что это и правда не лучшая идея. — Снимай, — мужчина демонстративно отворачивается, выставляя перед собой простынь, чтобы не смущать ученика.       Слава стягивает трусы, не смущаясь нисколько. Вот за что, за что, а то, что другой мужик увидит его член, он сейчас переживал в последнюю очередь. Но с другой стороны, Мирон и не какой-то мужик. Хотя чего он там не видел? Карелин схватился за учителя, пока протягивал свои кегли в штанины и не заметил, что сжал его плечо с такой силой, что наверняка останутся синяки. Но Мирон молчит. Шипит себе под нос, но явно сосредоточен больше на том, чтобы помочь натянуть Славе джинсы. Кофта налезает быстрее и легче, но парень все еще дрожит, и это точно уже от кислоты. Вдруг к горлу снова подступила тошнота. Мирон это замечает сразу и разворачивает Славу к ванне, куда поставил таз. Карелин сгибается, падая на колени. Его выворачивает наизнанку. Блевать уже нечем и изо рта льется желудочный сок, обжигая пищевод. Парень матерится. Проклинает себя и вроде даже бубнит какие-то извинения. На его спину опускается рука и гладит почти невесомо, пока Слава давится своей слюной.       Как же жалко он сейчас выглядит. И блюет он вовсе не от кислоты, а от того, насколько он мерзок. Слава ненавидит себя и ненавидит Федорова. Ему бы хотелось, чтоб Мирона тут не было. Но ему пиздец как легче от того, что Мирон сейчас все же здесь. Дверь в ванную снова открывается. — Как он? — входя, спрашивает Олег. — Хуево, — огрызается Мирон и открывает холодную воду.       Он подставляет под струю руку и, набрав небольшое количество, умывает Славе лицо. Тот уворачивается от этого жеста, бубнит, что он сам все сделает и действительно дальше умывается самостоятельно. — Сколько он принял? — спрашивает Федоров. — Он при мне ничего не принимал. — Ладно, давай так: что у вас было? — У нас было два пакетика травы, семьдесят пять ампул мескали… — вдруг вступает в разговор Слава и тут же получает легкий толчок в плечо. — Ауч. — Сколько ты принял? — спрашивает Федоров уже у самого Славы. — Одну. — Чего одну? — У нас только ЛСД было, — вмешивается Олег. — Ты хочешь сказать, что ему так хуево с одной таблетки ЛСД? — Мирон не верит. Он не то, что считает Карелина законченным наркоманом, которому и три будет мало, и не то, что сам хорошо разбирается в дозировках, но прекрасно понимает, что такому лосю дробина нужна помощнее.       Савченко пожимает плечами. Слава наконец разворачивается к нему лицом и видит, что Олега самого еще кроет и от того он вообще нихуя не выкупает. Хотя, велика вероятность, что он, будучи трезвым, точно так же ничего не выкупил бы. — Я реально только одну принял, — повторяет Карелин, хватаясь за голову. Ему становится хуже.       Он думает, что все дело в ебанном Светло. У того наверняка слюна какая-то токсичная, с примесью яда. Поэтому он на Славу так и набросился. Сначала отравил, а потом пытался сожрать — все сходится. А сейчас куда-то смылся или просто ловит приход в соседней комнате, хер его знает.       Мирон тяжело вздыхает и трет пальцами переносицу, пытаясь придумать, что делать дальше. Оставлять Славу тут точно нельзя, вдруг того еще сильнее размажет, и кто ему поможет? Вот эта кучка обдолбышей? Им бы кто помог. — Скорую надо, — наконец произносит Федоров. — Тебе желудок бы прочистить, да прокапать. — Не надо скорую, — Слава мотает головой и тут же об этом жалеет, ибо по ощущениям его мозги сейчас пропустили через блендер. — Я и сам себя заебись прочищаю.       Олег молчит, закусив губу. Очень ему не хочется, чтобы сейчас сюда приезжали люди в белых халатах, потому что велика вероятность, что за ними вслед приедут люди с дубинками и оперативной съемкой. — Да в спальне его уложим, — предлагает Савченко. — Я не оставлю его в этом клоповнике. Слава лыбится, закрыв лицо рукой, чтобы этого никто не увидел. Еврею не похуй.       А вот Карелину — похуй. Похуй, где оставаться, главное не отъехать в больничку. Мать его тогда лично отвезет с этой больнички прямо до морга. Кстати, о ней… — У меня дома никого, — вспоминает Слава, поднимая глаза. Олег хмурится. — А нахуй мы тогда хату снимали? — выпаливает он обиженно, но Мирон сразу же затыкает его одним своим взглядом. — Чтобы кто-то такой, как я, не обблевал мою квартиру.       Мирон заказывает такси по названному Славой адресу. Пока машина подъезжала, они на пару с Олегом пытались поднять Славу с пола, но тот разучился ходить напрочь. С горем пополам у них вышло вывести его в коридор. Карелин заметил, что людей стало гораздо меньше, а музыка совсем стихла. В гостиной кто-то тоже блевал в тазик. Слава узнал в этом несчастном того борзого шкета. И все-таки нажрался.       Карелина усадили на тумбу под вешалкой. Пока Олег надевал ему куртку, Мирон натягивал кроссовки на его босые ноги, предсказуемо сравнивая их с лыжами. Слава усмехается, но не от шутки Яныча. Просто парень вдруг понял, что это и правда похоже на сцену из «Золушки». Мирон хоть и не принц, а Слава явно не девица с самой маленькой ножкой в королевстве, но эта сцена — один в один.       По лестнице спускаться оказалось также сложно, как держать равновесие. Слава повис на Яныче, а с другой стороны его подхватывал за талию Савченко, но переставлять ноги уже приходилось непосредственно Славе и давалось ему это с трудом, ибо они то и дело путались между собой. Но это оказалось полной хуйней по сравнению с поездкой в такси.       Бегущие за окном фонари кружили голову и почему-то были похожи на падающие кометы. Слава даже закрыв глаза четко видел их перед собой. А рев мотора пугал и тревожил, словно за спиной парня притаился зверь, готовый в любой момент наброситься и разорвать его, выпотрошив кишки и переломав все кости. Водитель несколько раз останавливается по пути, потому что Славу все еще тошнит. Он делает глоток воды из бутылки, которая откуда-то взялась у него в руках, и тут же выблевывает ее. Один раз таксист не успевает затормозить, и Слава портит коврик под ногами и свои кроссовки. Мирон извиняется, говорит, что докинет сверху за «неудобства». Карелин вновь ему должен. И он не особо против.       В следующий миг они уже в Славиной квартире. Мирон стягивает с него одежду, закидывает обблеванные кроссовки сразу в ванную. Карелин снова шатается, как неваляшка, вот только он как раз-таки очень даже валяшка. На его лице застыла тупая улыбка, которую он никак не может скрыть, обдумывая тот факт, что Мирон привез его домой и прямо сейчас раздевает его в прихожей. И Федорова эта улыбка раздражает, о чем спешит сообщить. Но Слава пропускает это мимо ушей, увязывая в своих фантазия все глубже. Хочется довести эту ситуацию до полного абсурда, сделать что-то максимально тупое, ведь вряд ли можно сделать положение дел еще хуже, чем есть. Но смелости на что-то безумное не хватает даже под наркотой. И это «что-то безумное» — поцелуй. Но Карелин чувствует, что ему необходима хоть какая-то имитация близости, иначе его схуевит, он упадет без сознания, ударится башкой и в этот раз точно сдохнет.       Мирон ничего не успевает сделать, когда Славины оглобли сгребают его в крепкие объятия. Он только видит в зеркале напротив, как эта двухметровая туша склонилась над ним, явно желая скорее раздавить, нежели обнять. Федоров не двигается, даже не пытается оттолкнуть. Он положил свои ладони на Славину грудь, создавая иллюзию хотя бы какой-то дистанции между ними. Но Карелин жмется сильнее. Мирон чувствует, как тяжело тот дышит, какие усилия прикладывает, чтобы устоять на ногах и не прервать этот момент. И Федоров нехотя признается себе, что не шевелится по той же причине. Его давно не обнимали так, словно он единственный источник тепла в вечной мерзлоте. Мирон не обнимает в ответ, но слегка открывает шею, позволяя Славе уткнуться в нее носом.       И они могли бы простоять так, наверное, очень долго, но Славу снова начало штормить. Парня резко повело в сторону и Федоров вновь еле его удержал, осторожно усаживая на тумбу. — В глазах темнеет, — Карелин схватился за голову. — Блять, почему так херово. — Потому что меньше всякой херни жрать нужно, — рявкнул Мирон, заглядывая вглубь квартиры, чтобы присмотреть, куда положить Славу.       Карелин застонал. Нет, ну какого черта его так кроет всего от одной таблетки? Он смотрел себе под ноги, которые казались такими длинными, что сравнение с лыжами — это даже не сравнение. Федоров потянул его вверх, заставляя подняться. — Комната где твоя? — Прямо по коридору и налево.       Каждый шаг давался парню с трудом. Стены разъезжались в разные стороны, меняя размер квартиры каждую минуту, и шел он будто по зыбучим пескам — настолько сложно было переставлять ноги. И Карелин был безумно рад, когда его уронили на кровать. Он вцепился в простынь, боясь, что кровать от него убежит. В горизонтальном положении жить стало менее невыносимо. — Мать твоя где? — В деревне, — промычал Слава в подушку. — У бабушки. — Приедет когда?       Парень перевернулся на спину и внимательно посмотрел на Мирона. Кажется, только сейчас он понял, как тот был зол. Наверное, не будь Карелин сейчас в таком хреновом состоянии, то Мирон точно его до этого состояния довел бы. Завтра Слава будет очень жалеть о том, что не воспользовался моментом и не спрыгнул с балкона, когда выходил покурить. Но сейчас он не думал о завтрашнем дне. Сейчас ему казалось, что завтра для него никогда не наступит. Он уже мертв и попал в свой персональный ад. — Карелин, мать когда вернется? — повторил свой вопрос Мирон, повышая голос, получая в ответ лишь неопределенное пожатие плечами. — Блять…       Мужчина тяжело вздохнул и сел на стул напротив кровати. Он смотрел на Славу и очень старательно подавлял в себе желание задушить его. А что ему сейчас еще делать? Оставить его, вроде как, неправильно. Мало ли, как его еще расколбасить может. Но что если он попадется на глаза его матери? Как будет объяснять, какого черта он забыл у них дома в такой-то час, пока ее непутевый сыночек мучается на отходах? Нет, определенно нужно было сваливать. По-хорошему, ему и приезжать не стоило. Это ведь уже выходило за все границы. Но, почему-то, будь у Федорова сейчас возможность вернуться на три часа назад, он бы не смог сделать иначе. — Какого хрена, Карелин? — задал мужчина риторический вопрос, потирая виски. Этот же вопрос он хотел задать самому себе. Какого хрена, Мирон? — Мне кажется, я сейчас умру, — снова простонал Слава. — Ты мне это говорил раз десять, когда звонил. — Я вам звонил? — А как ты думаешь, что я здесь делаю? — Федоров был раздражен.       Карелин прикусил язык. Он не помнил, как звонил учителю и какую херню втирал ему. Но явно это было что-то, из-за чего было реально сгореть со стыда в буквальном смысле. — Тебя опять тошнит? — уже боле спокойно произнес Мирон. В его голосе проскользнуло даже какое-то сочувствие, если даже не забота. Или это же просто специфические галлюцинации у Славы. — Не знаю. Может быть, — у парня застучали зубы, снова началась лихорадка.       Федоров поднялся со стула и направился ванную, дверь в которую была прямо возле спальни. Там он нашел таз, набрал в него чуть воды, снял с крючка небольшое полотенце и, намочив его холодной водой, сложил несколько раз вдоль. Он все еще понятия не имел, зачем это делает. Надо было свалить сразу, как только довел Карелина до кровати. Но нет же, решил еще и холодный компресс ему сделать. Как мамка, ей богу.       Вернувшись в комнату, Мирон поставил таз у кровати и потянулся к Славе, чтобы уложить на его лоб полотенце, но тот неожиданно потянул мужчину к себе. Федоров не успел сориентироваться, чтобы устоять на ногах и упал на кровать рядом с парнем. — Мне так плохо, — промычал Слава, крепко держа мужчину за запястье. — Еще бы тебе было хорошо, — огрызнулся тот, пытаясь подняться.       Но Карелин держал крепко. Федорову хотелось вывернуть Славе руку, треснуть по голове, но стоило ему поднять взгляд на этого немощного, как внутри что-то кольнуло. Карелин смотрел на него с мольбой. В опухших красных глазах он видел просьбу, которую парень вскоре озвучил: — Побудьте рядом, пожалуйста, — произнес Слава охрипшим голосом.       Федоров сел на край кровати. Ложиться рядом уже было слишком, хотя Карелин предусмотрительно пододвинулся к стенке. Повисла тишина. Мирон не двигался. Прислушивался к Славиному дыханию, которое периодически пугающе стихало. В это густое грозовое облако молчания словно иглами впивалось тиканье часов. Приближение утра одновременно напрягало и приносило облегчение. Карелин прижимал к себе холодное полотенце. Его глаза были закрыты, но он не спал. Мирон чувствовал, как ему плохо и против своей воли перенимал это состояние на себя, от чего злость клокотала в груди с новой силой.       Он был зол на Карелина. Зол потому, что тот напугал его до чертиков своим звонком, моля о помощи и уверяя, что он умирает. И голос парня не оставлял никаких сомнений в том, что это правда. Мирон сорвался сразу же. У него просто не было выбора, он бы попросту не смог сомкнуть глаз, представляя, как Слава умирает в одиночестве, мучаясь от боли. Но картина оказалось не столь ужасной, какой рисовала его фантазия.       Тусовка, наркотики, упоротые малолетки и угашенный Слава, ловящий жесткий трип. Федоров чувствовал себя полнейшим дураком, который несся чуть ли не с другого конца города, чтобы спасти Карелина. А оказалось, что Карелина если и спасать, то только от его собственной тупости. Надо было тогда развернуться на пороге и поехать домой. Да, надо было. Так было бы правильней. А правильней ли?       Кто мог знать, чем его еще накачают. Да и оставлять там Славу в таком состоянии, наверное, было опасно. Мирон и так себе всю кожу на руках от нервов расчесал, пока добирался до этого притона. Вряд ли бы он спокойно смог уехать домой после того, что увидел. Но вот сейчас Слава дома. В более-менее стабильном состоянии, хоть и на жестком отходняке. А Мирон все равно почему-то все еще здесь. Почему не уезжает? Почему вообще вдруг так переживает о состоянии этого идиота? Будто не знает, как дети сейчас выходные свои проводят. Господи, да прямо сейчас другие его ученики старших классов (хотя, возможно, и не только) в таком же состоянии — либо упитые, либо упоротые. Однако на них Федорову глубоко насрать. Да и в его-то годы он в школе и не такое вытворял, и мог накидаться в разы хуже. Только вот у Мирона не было никого, кто вот так вот смог бы приехать, одеть и увезти домой. А Славе, блять, с этим повезло. Только вот какого хрена этот «кто-то» у Славы — именно Мирон?       Потому что Мирону не похуй. И с этим осознанием в голове что-то сильно загремело, отдаваясь болью в висках. Что-то внутри билось, царапалось, будто пытаясь выбраться наружу, увидеть белый свет после такого долгого заточения в темнице.       Федоров взглянул на парня. Его дыхание наконец стало ровным, а лицо безмятежным. Уснул. Больше здесь было делать нечего. С каждой минутой, проведенной в этой комнате, на Мирона что-то наваливалось, давя на грудную клетку и спирая дыхание. Недолго думая, он поднялся с кровати и направился в прихожую. Только натянув на себя ботинки с пальто, Мирон вдруг понял, что не сможет закрыть за собой дверь. Помявшись у входа, он все же решил покинуть квартиру. Шанс того, что к Карелину сейчас заберутся воры был слишком мал, учитывая, что за эту ночь с ним случилось достаточно дерьма. А вот встретиться с его матерью и оказаться в очень неловком положении — весьма велик. Поэтому было принято решение наконец покинуть эту квартиру и с относительно чистой совестью отправиться домой.