Стальной пишет кровью

      Ал постоянно мерз.       Он осознавал, что сейчас только начало осени и на всех градусниках в общежитии была плюсовая температура, но холод врос в его кости, оплел их. Люди ходили в легких рубашках, а на тех, кто ходил в накинутой жилетке, смотрели недоуменно и вскидывали брови. Ал ходил в пальто и толстых носках. Был только один человек, который смог его переплюнуть.       Маэс Мустанг появился, когда на улице было солнечно, безветренно и тепло. Ал ощущал это тепло всей кожей, каждым атомом, всей сущностью. Этот день был костром в его жизни из холодов, и он урвал его полностью, сидя на пороге и подставляя солнцу веснушчатое лицо. Это было честное, ничем не замутненное счастье.       На Маэсе Мустанге была рубашка, жилетка, пальто, сапоги и перчатки. Градусник показывал плюс десять. Маэс Мустанг посмотрел на Ала и сломался.       Ал протянул ему руку, пожал, и под перчаткой она была такой холодной. Холодные, дрожащие руки — он не хотел их отпускать. Словно потаенное желание дотронуться до кожи, ощутить пульс, понять что человек перед ним ж и в о й. Из плоти и крови.       Потому что Маэс был болезненно худым, ужасно низким для восемнадцати? Потому что он смотрел-смотрел-смотрел и во взгляде была такая печальная радость, радостная печаль? Потому что он сломался? Вот так просто. На пороге чужого даже не дома, со слезами, которые никак не хотели течь.       Ал его обнял. И он был в его объятьях такой настоящий.       Это в физике рассматривают идеальные модели газов. Ал же понял на личном опыте: настоящие люди — это люди неправильные, люди грешные, больные и разбитые.       Маэс Мустанг казался сосредоточением боли и неправильности — его правое плечо было холодное, ощущалось даже через рубашку и пальто, а левое горячее; его волосы были женственными даже для молодого художника, а Мустанг рекламировал себя как ученого; тонкие шрамы перечеркнули бровь.       Ж и в о й.       Когда Ал в последний раз видел живого человека, им оказалась молодая проститутка. Она сказала:       — Ты не хочешь трахаться, ты хочешь поговорить.       Она налила ему чего-то жгучего, по крайней мере, это пойло выжгло в Але стыд — и он говорил. Говорил-говорил-говорил-говорил-говорил, никак не мог остановиться. Это было похоже на морок, на предрассветное вдохновение, на спокойствие после боли. Словно он разорвал грудную клетку, достал из нее сердце, положил в чужие руки.       Это не было причастием. Она тоже говорила.       «Вот мое сердце. Возьми», — осталось невысказанным.       «Ваш народ презирает меня. Меня продали как скот. У меня нет дома. Я так хочу домой. Так хочу домой. Домой», — сказала она.       «У меня было счастливое детство. Мои сестры посылают мне открытки каждую неделю. Я приезжаю домой каждые выходные. Я немец и могу гордиться этим. Но я слишком молод для ученого. Эти старики косятся — я для них диковинка, зверушка. А еще я медленно умираю. Могу прожить до старости, могу умереть через полгода. Никто не знает», — сказал он.       И они сидели напротив друг друга, смотрели в глаза и безумно смеялись.       Мог ли он прекратить гонения, сложившиеся исторически? Изменить цвет ее глаз и волос? Выкупить ее из этого рабства? Нет. Могла ли она вылечить его? Нет. Но стало легче.       Будто ты вымел всю грязь на другую половину комнаты. Твоя вроде чистая. Все отлично. Но ты ведь не убрал.       Это было прекрасно. Оставить свою боль чужому человеку и уйти из борделя, шатаясь то ли от водки (самогона, джина, настойки?), то ли от эйфории. Смотря на звезды, они сказали друг другу имена и пожали руки. Нарисовали между собой связь.       — Альфонс.       — Ноа.       Затем они попытались выкинуть эту связь в мусорный бак. Пытались сжечь. Залить кислотой. Они даже не спали. Выпили — поболтали — разошлись, правильная схема. Выпили — поболтали — привязали странной любовью до гроба, неправильная схема. Но и они сами были неправильные.       Поэтому он пришел к ней в субботу. Выкупил на всю ночь, привел домой через окно и учил читать при свече. Она проговаривала слова по слогам и учила их бедному языку в ответ.       В следующую субботу они поехали за город, и она собирала ему травы, учила их сушить и заваривать. Сплела венок себе и Алу, и они ехали так обратно: в венках, словно коронованные королем и королевой Боли; Ноа прятала лицо на Аловом плече, чтобы никто не увидел ее глаз и не осудил.       В следующую субботу он привез ей мамино платье. Она крутилась в нем и ощущала себя такой свободной, свободной от расы, от пола, от привязанности, от жизни.       В следующую субботу они в переулке смотрели на уличных музыкантов. Дразнили Алова профессора, который жил недалеко от общежития.       А потом появился Маэс.       Альфонс думал, что сейчас, когда образует новую связь с человеком, который, казалось, был ему чуть ли не родственной душой, Ноа исчезнет. Ал не был к этому готов. Менять ее на него — тоже. Потому что когда он видел улыбку на лице Ноа, ему было тепло. Потому что когда он обнял Маэса, ему было тепло.       Да, он эгоист. Но за свое тепло он был готов биться со всей яростью, что накопилась в нем. У него оставалось неопределенное количество времени, и если и существовали люди, приносящие тепло, они были ему жизненно необходимы. Он устал мерзнуть.       Но.       Смог бы Маэс — прагматик, скептик, атеист и ученый, понять лишенную воли цыганку? Понять их асексуальные отношения, построенные непонятно на чем (на соплях, вере и тайнах, все просто) и не рассмеяться? Смогла бы Ноа, верящая в силу звезд, трав, богов и слов, понять ученого? Воняющего кровью и металлом двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, она, пацифистка?       Это была теплая пятница, когда Маэс приехал. Пробежал до комнаты, оглядел ее мельком. Это был взгляд бывалого путешественника, не иначе. Маэс толкнул вторую кровать ближе к печке, прикрыл окно, подошел к книжному шкафу да и застыл там на полчаса, не шевелясь (не считая переворачивания страниц).       Ал спустился набрать воды к фрау Анне. Ему как-то сказали, что он слишком верит в людей. За это время Маэс мог сложить в свой подозрительно легкий чемодан все рукописи Ала и исчезнуть. Из его жизни, из города, из страны. Но Ал почему-то верил. Сложно не верить человеку, который умирал у тебя в объятьях и смотрел в глаза с таким волнением. Который собирал себя по кусочкам.       Маэс мог продать расчеты Ала очень-очень-очень дорого и не нуждаться в деньгах до конца жизни. (А он нуждался: его одежда явно была перешита из чьей-то на пару размеров больше.) Но он стоял и читал.       Читал, когда Ал ушел. Читал, когда Ал вернулся. Читал, когда Ал начал собирать костюм к завтрашней встрече. Не так выглядело желание обладать знанием. Это было нечто другое. Мустанг был совершенно другим, не похожим ни на одного из ученых, кого знал Хайдрих. Он знал жаждущих власти. Жаждущих денег. Жаждущих всего, перечислять было бы так муторно. Мустанг же… не подходил ни под одну категорию.       Ноги Маэса подкосились от усталости и он сел на пол. Не заботясь ни о чем, как ребенок, увлеченный сказкой: где стоял, там и сел. Его не волновало ни то, что начинало сумерничать, ни то, что приходилось щуриться, ни холод пола и, черт побери, даже не грязь на брюках. Его волновал текст, в который он вгрызался, как пес в кость. Ему это было необходимо, как кислород, как вода, как пища.       И на секунду Алу, внимательно следившему за гостем, почудилось. Может, это были сумерки, многое превращающие в тайну, в чудо, во что-то сокровенное.       Почудился красный плащ, всполохом костра горящий прямо в его комнатушке, на самом, что ни на есть обычном, полу. Почудились часы, сверкнувшие отблеском возле огня. Почудилась сталь, отбрасывающая блики и странные тени на стену. Почудился другой человек. Не Маэс Мустанг. Этот человек, еще мальчишка, обернулся на секунду и встряхнул косой, и Ал задохнулся от изумления: у него был такой гордый взгляд.       Человек перед ним горел. С завистью Алу подумалось, что этот мальчишка никогда не мерз. Каким бы Ал ни был атеистом, это казалось немного за гранью. Грань была размазанным мелом на полу. Какая-то фигура? Круг?..       Все исчезло. Мустанг все также сидел на полу в своем коричневом плаще, с хвостом и без часов. Никакого мела не было и в помине.       Молодой человек обернулся, взметнул хвостом, и Ал выдохнул. У него был такой гордый взгляд.       — Что-то случилось?       Человек перед ним почти догорел. Дурная-дурная мысль никак не давала покоя. Мог ли Ал согреться у потухающего человека? Или это неправильно? Или ему в силу болезни разрешается? Что они будут делать, когда оба замерзнут?       Самое время спросить, не устал ли Маэс. Плевать. Хотелось накатить и заснуть, чувствуя, как искусственное тепло разливается под кожей. Хотелось забыть, что он видел не костер, а свечу. Глубоко больного человека, как и он сам.       Ему так хотелось согреться.       — Нашел что-нибудь? — через чертовски долгое время ответил Ал вопросом на вопрос. Маэс глянул из-под челки, развернулся всем телом, оперся спиной на стену, с глухим хлопком закрыв книгу.       — Есть несколько интересных формул, но все они с точки зрения ал...       Он проглотил остаток слов, зажмурившись, будто глотал что-то горькое:       — С точки зрения энергетического обмена они ошибочны.       Кого он читал? Ал взглянул на обложку. Ошибочные формулы у человека, которого весь мир признал гением? Кем он себя возомнил? Хайдрих не смог сдержать смешок.       Маэс начал объяснять.       Ал знал, что неглуп. Его отец дал ему надежду на великое будущее. Мать взрастила в нем любовь к книгам, чтобы учеба (и амбиции отца) не пошли прахом. Сестры играли с ним в мальчишечьи игры, чтобы он не чувствовал себя одиноким. Товарищи из университета кричали «Ты гений!», когда он за пятнадцать минут решал задачи, над которыми они бились несколько вечеров (при том, что в пятнадцати минутах больше времени отдавалось на запись решения, чем на само решение). Книги занимали его всю жизнь. Пылкая любовь никогда не относилась к девушкам, а вместо них — к новейшим научным статьям. Вдохновение приходило к нему по ночам.       Иногда он предпочитал думать, что он гений.       К черту. Все то, что вбили в его голову вместе с ударами отца. Все то, что он вычерпал по крупинкам из книг. Все то, что ему преподнесли на блюдечке с золотой каёмочкой в университете.       Ничто по сравнению с тем, что рассказал ему Маэс.       Ничто.       Ни-что.       Это все равно что после персикового вина хлебнуть стакан абсента. Неразбавленного. Эффект примерно тот же.       — Кто тебя учил?       — Самоучка, в основном.       Маэс прикрыл локтем глаза, но в сумерках все равно было мало видно. Он выглядел так, словно объяснял первоклашкам, сколько будет дважды два. Так должны выглядеть люди, открывшие тайны мироздания?       — Я больше тебе ничего не расскажу…       Маэса дергало у противоположной стены, колотило, как в лихорадке. И он хрипло повторял, словно молился «Не расскажу». (Ал уже не был уверен, что Маэс атеист.)       — А если это сможет спасти меня от смерти?       Маэс встал. Поставил книгу на место. Чемодан спрятал между стеной и книжным шкафом. Молчал.       — Прости, — только и обронил он, прежде чем выйти. Дверь скрипнула.       Надо бы смазать петли. Надо бы догнать Маэса. Надо бы попросить прощения. А за что? Неважно. Если этот человек догорит по вине Ала, как он сможет спать? Ал устало хмыкнул — у Фрау Анны было хорошее успокоительное.       Мустанг нашелся в коридоре, почти на лестнице. Он прислонился к перилам и окинул подошедшего Ала усталым взглядом. Так на Ала смотрел отец после пьянки. И мать в магазине, когда он начинал тянуться к слишком дорогой игрушке. (Уже после он узнал, что при достатке отца не было слишком дорогих игрушек, но был благодарен матери за эту строгость. Если бы не она, он бы достал из Маэса клещами то, что было ему жизненно необходимо.)       — Прогуляемся? — осторожно предложил Ал. Маэс кивнул, и Ал облегченно выдохнул: тот не был обижен настолько, чтобы совсем его игнорировать.       Маэс шел как-то дергано, наступая на полную стопу левой ноги через раз, шипел, но почти неслышно. Темный переулок был почти карикатурным. Свет туда не попадал, а за стеной была то ли котельная, то ли камин: тянуло дымом и теплом. Ал прислонился к стене, дернул туда и Маэса, поэтому мог сейчас слушать его дыхание — ровное, будто не он тут мучался от болей в ноге. Да и стоял Маэс спокойно, не прикасаясь телом к стене, чтобы хоть как-то облегчить свою участь.       Хайдриху стало почти стыдно. Он не тянул Мустанга далеко: холод наступал на пятки, а на Маэсе помимо рубашки и жилетки ничего не было. Ал кутался в пальто.       Температура неумолимо падала. Всего один вопрос и они уйдут.       — Почему ты не расскажешь мне больше?       Ал звучал жалко. Словно ныл о той самой дорогой игрушке, нетерпеливо дергая маму за руку. Купи, ну купи. Ответь, ну ответь. Он покосился на Маэса. Тот смотрел на него прямо и ласково-ласково, повернув голову.       Звякнул металл. Следом за звуком чужая рука трепетно потрепала его по волосам, коротко, осторожно. На лицо Маэса Ал боялся смотреть. А потом щелкнуло. Так выглядела мать, когда провожала в последний путь отца, склонившись над гробом.       — Когда-то мы верили в один закон. Закон равноценного обмена гласит: чтобы что-то получить, нужно отдать нечто равноценное. Если на одну чашу весов ты положишь свое здоровье, свою жизнь, то на другую? Что ты положишь на другую?!       Глаза у Маэса были дикие и злые. Но все еще ласковые.       — Я могу положить лекарства. Ими же возвращают здоровье?       — Ничего, кроме чужой жизни, не вернет твою. Запомни! Запомни, черт побери, тело за тело, душу за душу. Никакая органика не поможет создать человека…       Мир стучал в висках, отдавался невыносимой болью в глотке. Ал глотал чужие слова, чужие мысли, а те резали его желудок в ленточки. Маэс ушел. Зашагал, подтягивая ногу. Хромой. Гордый.       Ал догонял, а зачем, опять же, сказать не мог. Между ними не было ничего, кроме обмена именами и вывернутых наизнанку мыслей в слабой попытке философствовать. Как два пьяницы, они цеплялись друг за друга в неясном порыве достать. Что достать? Сердце? Душу? Мысли?       Дежавю накатило девятым валом. Как Ноа. Маэс как Ноа.       Ал бежал за чужой спиной, а в голове дребезжало. Хочу домой. Домой. Хочу. Маэс как Ноа. Бродяга.       — Я пожертвовал собой ради брата. Думал, что я мертв, а оказалось — нет. А ты… ты на него просто очень похож.       Маэс был рядом. Худой, невыносимо горький — каждое его слово хотелось выплюнуть, как таблетку, но Ал глотал, и они резали его желудок в ленточки. На расстоянии вытянутой руки человек, от которого он замерзал еще сильнее. Но несмотря на то, что очень хотелось согреться, он готов был держать этого человека за руку. Зачем? Он не знал. Потаенное желание знать, что человек перед ним из плоти и крови целиком, что он ж и в о й:       — Прости.       Маэс вскинулся. Потрепал Ала по волосам. Посмотрел на небо. Прикрыл глаза. Ничего не сказал.       (Прости, что я не твой брат. Почему ты так смотришь? Почему ты молчишь, Бродяга? Наверно, это просто не твое небо.)       В свете фонарей, в шуме улицы Маэс казался младше: ему можно было дать лет пятнадцать, не больше. Каково было потерять свой дом, своего брата и себя? Легче, чем медленно умирать?       Фрау Анна осмотрела их внимательно, искала ссадины и синяки. Маэс не обратил внимания или сделал вид, что не обратил. Ал чуть кивнул, мол, я в порядке.       В комнате было не натоплено, зябко. Ал завернул в полотенце сменную одежду, побрел в душ.       — Пойдешь?       Маэс отвел глаза, покачал головой, пробормотал «Позже».       Стоило Алу только выйти, Эд сорвал жилет, подвязку, рубашку. Кожа возле автоброни опухла, посинела, обмерзла. Когда-то бабушка Пинако ткнула его палкой и строго-настрого приказала тепло одеваться. «У автоброни есть только один минус, — сказала она, — если замерзнет, все нервные окончания пойдут к чертовой бабушке, а без окончаний… не будет тебе никакой автоброни»       Острая боль протянулась нитками возле шрамов. Въелась, вгрызлась — это на холода и осень разнылась рука. Можно предсказывать погоду, он уже давно научился. Можно идти работать в газету, строчить прогнозы и начинать новую жизнь. Забыть Эдварда Элрика, выкинуть все книги по физике и наняться в общежитие драить толчки, чтобы жить возле Ала, а что?       Тьфу ты. Какой-то сюр получается. Эд лениво растер остаток того, что было его рукой, натянул одежду обратно и полез за дровишками под печуркой. Хайдрих мерз и явно не от хорошего здоровья. Эд видел, как умирает его мать, конечно же он, черт побери, понимал, что происходит с Алом. Но помочь здесь? Да даже обнадежить алхимией, а потом объяснять, что все не так просто? Он не сможет.       Отец сказал, что его тело нездешнее, а значит, может заразиться любой хворью и быстро помереть. Блять, и правда сюр. Как быстро он заразится от Ала, как быстро сгорит?       Он подкинул еще дров, под завязку. Скинул ботинки и залез на Алову кровать — та стояла за дверью, напротив окна, где гуляли сквозняки. Закрыл глаза и перестал думать. Как по щелчку пальцев. (Порой Мустанг учил действительно хорошим вещам, стоило признать. Четыре секунды на вдох, четыре — задержать дыхание, четыре на выдох. Повторить.)       Ал пришел скоро, заскрипел ботинками, застучал зубами. Ритм счета сбился. Хайдрих забрался в кровать, укрылся (пошуршал там еще пару минут, как собака на сене, неужели нельзя просто лечь?). Задернул занавеску на окне, не вставая.       Было тихо, тепло и почти как раньше. Ритм восстановился.       — Эй, Маэс, а ты не знал мальчика в красном плаще? Очень на тебя похож.       Странный сумеречный вопрос висел в воздухе. Ал был готов его хватать, прятать в карман и никогда больше не отдавать в чужие руки. Мираж, что с него взять? Ал почти заснул, когда наконец услышал ответ:       — Это был я.       — А раньше ты был красивее.       С кровати Маэса донеслись булькающие звуки. Маэс чуть пофыркивал. Затем расхохотался. Лукаво покосился и пробормотал между взрывами смеха:       — Спасибо.       Ал засыпал. Алу было тепло.