Стальной пишет кровью

      Ал прятал во внутреннем кармане пачку сигарет. Обычных таких сигарет, продающихся в каждой лавке на каждом углу.       Пачке было уже пять лет. Едва ли Ал мог подумать в шестнадцать, что все наследство отца — это помятая пачка сигарет. Он ее не открывал и, даже подумать страшно, не курил. Хранил вот, зачем-то, под сердцем и изредка рассматривал: отец был человеком неглупым, мог и знак какой оставить. Знака, как и десятки раз до этого, в этот раз Ал не нашел, но все равно продолжал на нее пялится. Лучше бы он пялился на Ноа. Та была жутко недовольна, поэтому сеанс эстетического любования временно отменялся.       — Тебе же нельзя курить?       — Подарок отца.       Ноа стукнула пару раз ногой по ступеням, но сразу же ее убрала: под козырьком было относительно сухо, а за ним — ручьями бежала вода.       — Так почему мы не идем к тебе?       — Потому что идет дождь.       — Мы могли прийти к тебе, когда дождь только начался!       Ноа злобно фыркнула и заехала ему лодыжкой по ребрам. Недаром в цирке жила: извернулась так ловко, что и ударила больно, и за козырек не высунулась — сразу видно, профессионал, о чем Ал ей и сказал. За что и словил второй раз по другой паре ребер, чтобы не повторяться.       Ноа засияла. Ал надеялся, что это от маленькой мести, но Бог, когда выбирал ему женщину, явно главным признаком считал незаурядный ум:       — Ты стесняешься показать меня своему новому соседу.       Ал поднял голову к небу и одними губами прошептал:       «Боже, за что мне такая умная женщина?» Да, дело было в этом. С одной стороны. С другой стороны — он боялся, что Маэс окажется из тех фанатиков, считающих, что цвет волос, глаз и кожи дает какие-то особые привилегии. С третьей…       — Ты меня что, ревнуешь? Ревнуешь-ревнуешь, Ал, я думала, ты не такой.       Ноа весело качалась влево-вправо, тыкая в него пальцем и пьяно хихикая. Как мало нужно для счастья женщине. Ал считал это странным: если бы он оказался пьяницей, бьющим свою жену по пятницам после бутылки водки в качестве развлечения за то, что она мельком взглянула на фото красавчика в газете, что в этом хорошего? Но он был бедным студентом, влюбленным в проститутку, которую могли покупать хоть каждый день недели, кроме субботы, и ни он, ни она с этим сделать ничего не могли.       Может, для человека, которого сделали вещью, игрушкой, даже такое банальное чувство, как ревность, было приятно? Что ж, тогда он поревнует ее чуть-чуть. Только без водки и избиения. И пока он раздумывал о небольших изменениях в их отношениях, Ноа спокойно накинула на него свою шаль и потянула в сторону его квартала.       Улицы были почти пусты. Населяли их сейчас только машины, а люди в выходные прятались по норкам, как мыши, зажигая на подоконниках керосиновые лампы — день был необычайно серый. И этот желтый, пробивающийся сквозь завесу дождя, свет окутывал цыганской шалью, пахнущей от влаги то ли овцой, то ли козой, и Ал готов был поклясться, что так ощущался дом. Его странный дом, под рукой — цыганская девушка, на плече — холодная тяжелая рука человека, который словно сделан из стали.       Так если он сложит паззл, все станет на свои места. Ноа под одной рукой, Маэс за спиной. Уравнение решено.       Поэтому, когда они подошли к общежитию, он этого не заметил. Заметил, когда Ноа пошла через дверь, а не через окно, как они обычно лазили.       — Хочу побыть нормальным человеком, — пожала плечами она. Обыденно так, повседневно. Ал ей в ответ ухмыльнулся, подтолкнул нежно в плечо: иди, встань и иди. Докажи им, что мы достойны…       Мы — ломанные-переломанные, битые-недобитые, слабые, хрупкие, больные.       …нормальными людьми зваться.       Анна стрельнула глазами, не спросила, кто и куда. Может быть, поняла. Может быть, словит его и разговорит — она-то еще про Маэса не расспросила. Может быть, уже завтра его припрут к стене и заставят рассказать: кто, когда, с кем, где. Он надеялся на простой задушевный разговор за чашкой чая, а не на наручники и допрос.       — Я — Анна, а Вы?       И пока Ноа отходила от удивления, Анна подмигнула Алу и прошептала «Давно пора».       — Фрау Анна, думаю, у нас будет время познакомиться. Мы, как видите, промокли.       Анна запричитала, заохала, побежала за полотенцами.       Ал схватил Ноа за руку и потащил в комнату, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, так по-детски это было. Словно ему снова тринадцать, пачка сигарет еще далеко, небо высоко, солнце яркое, трава зеленая, а мир — добрый и правильный.       Маэс сидел на подоконнике, свесив ноги на печь. Что-то вычитывал, хмурясь, под косым светом из окна. Не нашел свечи. Но только хлопнула дверь, он вскинулся, настороженно покосился на проем. Неловко дернул плечами, сбрасывая настороженность. Слитным, сильным движением спрыгнул и отряхнул брюки.       На Ала с Ноа он смотрел долго, украдкой, из-под ресниц, словно крадя секунды.       — Маэс Мустанг, мисс. А Вы?       Он целовал Ноа ладонь трепетно, и Ал увидел мелькнувшую на его лице боль. Ноа, смутившаяся, не заметила. Маэс, раскланявшись, подхватил книгу и пошел к двери, лениво махая им рукой.       — И куда ты собрался? На улице дождь.       Ноа скрестила руки на груди, недовольно глядя на Маэса. Словно всю жизнь знала. Дернула за шкирку, и Маэс глянул на нее удивлено, даже как-то неверяще. Меня, за шкирку, как котенка?       Остановился, тихонько присвистнул и попятился к шкафу — убирать книгу на место.       — Принеси нам чайник, раз уже пошел.       Маэс кивнул и пошел. Проходя мимо Ала, хлопнул по плечу и шепнул на ухо (Хайдрих видел, как тот озорно на них поглядывал):       — Не проспи этот шанс.       Примерно так выглядели все его дядюшки, дающие советы любовного характера. Это вот их подмигивание и похлопывание по плечу — один Алов товарищ по альма-матер называл это «синдромом старшего брата». Один из главных признаков синдрома — Ал помнил точно, потому что написал это по пьяни во время одной из встреч (тех, где очень много виски и очень мало адекватных людей) прямо на своей курсовой — было желание отправить «братца» в нокаут.       Чесались руки подправить Мустангу его идеальное лицо. Не такое и идеальное, если подумать, шрамов у него было пугающе много. Но до того, как Ал перешел от теории к практике, Маэс выскочил за дверь, показывая язык и заливисто смеясь.       Они ждали. Успели переодеться и высушиться. Ноа сидела в рубашке и брюках Ала, хмуро разглядывая с кровати, которая прежде принадлежала Маэсу, а теперь Алу, гениальное творение инженерной мысли.       Кровать, печь и окно в связке, то есть. Со стороны теплообмена неплохо работало, да.       Ноа это признала к концу часа, который Маэс отсутствовал.       Тот вернулся странный. В каждой руке у него было по кружке с чаем. Кружки больше напоминали трехлитровые банки с ручками, но от них шел пар и вкусно пахло, поэтому Ал был готов пить даже из ведра, если там будет такой чай. Чабрец, малина, вишня, может быть, вереск. Ноа принюхивалась и после каждого глотка что-то благоговейно шептала, явно разбирая чай на малейшие составляющие, чтобы потом воссоздать.       — Запишешь рецепт у Фрау Анны, не бормочи, — в голосе Маэса была улыбка. Ноа хмыкнула в ответ, открывая счет их маленькой игры.       Ал поклялся бы на крови, что Ноа не злопамятная, если бы это не было правдой. Ноа скалила зубы на любую мелочь, и это раздражало Ала до истерик. Он не мог свободно пошутить, не мог подколоть ее, как подкалывала его она. Она — дитя бродячей цирковой жизни, где слова не разменная монета вроде «Прости», «Привет», «Пока», «Вот ваша газета, удачного дня», а действительно что-то важное. Там, где она провела большую часть жизни, слова значили именно то, что было в них вложено. Слова — ценный ресурс, почти как золото, и Ноа следовала этой заповеди так яро, что не смогла понять их мир. Мир, где слова не больше, чем окурок под подошвой, пустые, ничего не значащие.       Ал бросался словами так просто — профессиональные закидоны, что однажды они перестали иметь смысл. Он учился у Ноа, перенимал ее способность в короткой фразе высказать все, что нужно и все, что важно. Но у него не получалось.       Он говорил Маэсу «Прости», и оно означало «Прости» — это была его маленькая победа. Когда он сможет сказать все, что захочет, умирать будет не так страшно: потому что он научится говорить «Люблю», не произнеся ни слова. Вот что будет прекрасно.       Маэса же ни капли не волновал этот вопрос: он препирался с Ноа без смущения, снова забравшись на подоконник (так они сидели почти нос к носу), отвечая на ее выпады с каким-то азартом.       — Что, так долго готовил чай?       — Нет, нужно было поболтать с одним придурком о важных научных штуках.       — А что, тебе негде жить, что ты теснишь бедного студента?       — Эй, может вы прекратите?!       В препирательство он влез вовремя: Ноа сидела, опираясь локтями на колени и подавшись вперед, раскраснелась. Маэс сидел неанатомично ровно, прикусив губу.       — Я его сжег. Дом, — Мустанг отвернулся к окну так, чтобы не было видно его лица. От Ноа, от Маэса так воняло печалью, но Ал все равно вдыхал, хоть и задыхался. Напряженные плечи Ноа опали, взгляд смягчился:       — Вот как. Значит, и ты, и я — бродяги?       Маэс повернулся. Улыбка у него была глупая. И кривая. И лучше бы он вообще не улыбался, но он улыбался:       — Получается, что так.       Из Ала был хреновый эстет, но сейчас ему хотелось написать картину — эти два человека, никому не нужные, тыкающие мокрыми носами в коленки, не находящие свой путь. Какие они псы? Так, слепые щенки.       — Может, поедете завтра со мной? Моя мать печет очень вкусный пирог! Сестры поделятся с тобой платьями, Ноа, ты им понравишься! И ты, Маэс, поехали. Моей матери очень нравятся длинноволосые мужчины.       Алу хотелось помочь. Он не знал, что для Маэса означал дом, сложно об этом судить, когда человек говорит тебе:       Да, был дом. Да, сжег. Да, больно.       Пекла ли его мать пироги или била, тягала за волосы? Рассказывал ли отец им с братом истории или от него осталась лишь тень на фотографиях? Было ли в доме тепло или никто его не топил? Что должно было произойти, чтобы заставить мальчишку бросить факел в дом? В свой дом?       Едва ли у Ноа был дом — она фыркала на это слово особенно сильно. Ноа говорила:       Да, я бродяга. Да, я этим горда. Да, это от крови в моих жилах, но я ни на что не променяю свою кровь, свой народ.       Маэс хохотнул:       — Ты знаешь меня второй день. А вдруг я мошенник, вдруг я тут только ради твоих бумаг?       Ал знал, что это не так. Он не мог объяснить.       Словно… Словно Маэс — его потерянный друг, которого он искал, искал, искал, за тенью которого гнался всю жизнь, пытался словить призрак, мираж. Словно Маэс пошел на войну одним человеком, а вернулся никем — этой самой потерянной тенью (даже если войны не было. Даже если Маэса не было на этой войне, он выглядел так, будто прошел ад туда и обратно босиком). Словно Маэс — его брат, которого у него никогда не было. Он видел в лице Маэса свои черты. Он помнил, как заплетал ему косу, даже если никогда не касался его волос. Он помнил, как кровь текла с его рук на пол, а он почему-то был очень высоким, а Маэс — маленьким и обрубленным, истекающим кровью, даже если он никогда не видел его ребенком.       Он знал его. Знал.       Он не просто его знал. Он его любил. Он готов был за него жизнь отдать без сомнения. Это странное чувство распирало его грудную клетку до ломаных ребер. С Ноа было проще — любовь ширилась и множилась, согревая изнутри, а не ломая грудь.       — Ладно-ладно, — Маэс скорчил рожу и поднял вверх руки в знак капитуляции.       — Поедете?       Маэс и Ноа кивнули.       Им было так невыносимо от боли Ала, что хотелось плакать. (Потому что их никто не любил.) Но Маэс родился воином и умер воином, ему было чуждо плакать с того дня, как он убил гомункула с лицом своей матери. Но Ноа видела, и слышала, и знала столько боли, что однажды стало все равно. Она погребла свою боль, всю свою печаль так глубоко внутри, как только смогла запихнуть и зашила.       Ей не хотелось смеяться, но она смеялась. Ей не хотелось пререкаться, но она пререкалась. Так было проще забыть, сколько было заплачено за ее тело. Сколько раз ее покупали. Сколько раз трогали, сколько раз били, сколько раз плевали в лицо.       Им предлагали стать с е м ь е й. Им предлагали стать друг для друга д о м о м. Так, будто он закурить спрашивал, а не сердце, душу и мысли.       — Пирог сливовый?       — Яблочный, тыквенный и земляничный — мама много какие печет.       — Поезжайте вдвоем — будет знакомство семьи с невестой!       Маэс выбежал за дверь быстрее, чем Ноа или Ал успели среагировать. Так было проще проигнорировать это негласное предложение. Эд зажмурился (после того, как он потерял всех, кого мог назвать семьей, даже дурного Полковника, повторять, наступать второй раз на грабли не хотелось).       Даже если у этого человека воспоминания его брата, это ничего не значит. Он не его семья. Он не сможет найти свою семью. Он ее похоронил в полном составе за Вратами. Единственный человек, которого он мог в эти рамки втиснуть, пожалуй, был отец. Эд жмурился и повторял:       Я тебя ненавижу. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу.       И не верил. Ненавидеть отца было проще в девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Не в пятнадцать, когда он знал, почему их дом пропитался этим ненавистным запахом. Не в пятнадцать, когда отец спал на соседней кровати и мог, повернув голову, увидеть его лицо — свое лицо. Не в пятнадцать, когда отец перешивал свои вещи, прокалывая пальцы, но продолжал.       Их отделяли годы пути, два метра между кроватями и односторонняя ненависть. И в те дни, когда они наконец признавали, что поняли друг друга, в те ночи Эд, не Маэс Мустанг, задавался вопросом: если бы отец не ушел, а остался умирать рядом с ними, он бы ненавидел его? Хотел бы разбить ему лицо? Обвинить во всех грехах? Сейчас он не ненавидел его. Не хотел разбить лицо и обвинять во всех грехах. Он его простил. Он, наверно, был слишком сломлен тем фактом, что мертв.       О н м е р т в. Осознание выкручивало нервные окончания до предела. Он зажимал между зубов запястье до кровавых кругов, потому что стыки тела и стали болели невыносимо.       Так началась его маленькая игра. (Отец бы не одобрил, но понял. Как никто бы другой его понял.) Он проходил мимо высоких зданий после похода в аптеку и высчитывал, сможет ли разбиться. Он считал пропорции таблеток, от которых его не откачают. Он поглядывал на бельевые веревки на соседнем балконе с редким интересом.       Игра набрала обороты после встречи со знакомыми, которым он не был знаком. Это был третий день его посмертия. Он поглядывал на отцовскую «Беретту» почти с любовью. Мечта превратить посмертие во вполне реальное занимала его вечерами, не давала спать. Они сидели с отцом спина к спине (оказывается, параноидальные привычки не испаряются при первом желании), когда тот спросил:       — Если я дам тебе цель, ты перестанешь считать пропорции на моих бумагах?       Эд тогда не ответил. Чувство было такое, будто он вот-вот все это вытошнит и пойдет дальше, а его все не тошнило. Подвешенное состояние, полная готовность к бою, если вам угодно.       Он понимал, что его война прошла. Можно складывать оружие и поднимать белый флаг. Победа!       Победа? Объясните ему, а то он не совсем понимает: когда теряешь свою жизнь в процессе, оно как, считается?       — Я знаю, что отсюда можно выбраться, но не знаю, как. Ты гений, Эд, я признаю. Ты гениальней меня, сын.       Вовремя же его папаша вспомнил, что детей нужно хвалить за успехи. Даже если успехи — результат греха, который они сами и совершили. Отец не жаловал сопли, потому всунул ему клочок бумаги с адресом в одну руку, чемодан — в другую, дрожаще обнял и выпнул за дверь.       Засранец. Пересчет ступенек подбородком его отрезвил.       Поэтому Эд не хотел просрать то, что отец создал — этот вот план, в котором Эд ищет путь домой. И никаких привязанностей.       Не то чтобы мантра, которую он вбивал себе в голову, теперь помогала. Помогала, честно говоря, до тех пор, пока он не увидел Ала. А потом Розу (Ноа, Ноа, Ноа, она Ноа, запомни). Он не собирался создавать какое-то подобие дома, когда у него за Вратами был самый настоящий.       (Конечно, окажется, что он просрал план с самого начала. Но он надеялся на лучшее.)       Он повторил:       Меня зовут Маэс Мустанг, мне восемнадцать и я больше не алхимик. И пошел обратно, стараясь не думать о схожести этих людей с теми, кого больше нет.       Кровати были сдвинуты возле печки. На этом лежбище был незанятый угол, приготовленный для него, и чашка чая, и это было практически мило. Он неловко приземлился в гнездо из тонких пледов, старых плащей, поеденных молью, и пыли. Ноа прокашлялась. Зарумянилась. Лучше бы от жара, чем от мыслей:       — Расскажи сказку.       — А?       Ал пожал плечами. Его поза не очень этому способствовала, но он был более, чем доволен. Его голова лежала у Ноа на коленях, а ноги — на печи.       — Я рассказывал немецкие сказки, а Ноа — цыганские легенды. Ты же не немец? Так расскажи какую-нибудь свою сказку.       В Ризембурге было мало сказок, или он их не знал. В Централе были городские страшилки и байка про тринадцатый склад, которая обросла такими подробностями от испуганного Фьюри, что вполне могла сойти за сказку. Лиорские легенды рассказывать было бы мазохизмом чистой воды (хотя чем, если не мазохизмом он занимался последнее время?). Оно вырвалось само собой, без спросу:       — Когда-то давным-давно, где-то не в этом мире одна прекрасная девушка вырастила синие розы…       Эд лег валетом к Ноа, следя за бликами света от окна и свечи на лицах напротив. Ал явно представлял все в деталях, как дотошный ученый, вздрагивая во время пауз, когда не хватало дыхания, и в самые напряжённые моменты. Ноа слушала, выстукивая почти неслышный мотив в такт его слов и, гипнотизируя сама себя, склоняла голову к плечу все ниже, ниже.       Первым засопел Ал. Ноа не заставила себя долго ждать. Эд уложил их по-нормальному, укрыл и задул свечу. Лег спиной к спине Ала, тот оказался между ним и Ноа, которая сопела ему в ключицу, и принялся считать: четыре, четыре, четыре. Вдохнуть, задержать, выдохнуть.       Разбудил его Ал. Он постукивал зубами и дрожал.       Это был первый приступ. Врачи говорили, что они будут, а в какой форме, не знали. Болезнь, мол, мало изученная: изучайте сами, господин Хайдрих, вы ведь ученый. Он и изучал. Приступ длился секунд тридцать, не больше. Признаки: сбитое дыхание, холод.       Холод. Об этом холоде он мог написать книгу, а не страницу заполнить в медкарте. Холод лизнул от шеи до копчика. Прошелся зубами — не больно, щекотно даже. И начал отрывать плоть.       Ал бился в своей маленькой драме, маленькой агонии — изучали приступ они трое. Прижались ближе, замкнули круг из тепла, пока Ал не обмяк, вытирая рукавом слезы и сопли, не стесняясь.       — Расскажи сказку, — прохрипел он Маэсу на ухо. Тот не возражал.       И, может, это было по-детски, но он хотел лишь одной рукой обнимать Ноа, другой — держаться за запястье Маэса, чтобы понять, что он жив. Его лихорадило, но он сжимал челюсть, чтобы зубы не стучали и не мешали слушать.       — С того места, где Клаус оказался красивой девчонкой?       Ноа приподнялась на локте и кивнула. Блестели только ее глаза из-под пледов:       — Не томи, давай дальше.       Никто не жаловался на бессонную ночь, на лихорадку и на осипший голос. Это ведь была сказка. Завораживающая, причудливая, где-то смешная, где-то грустная. Она была наполнена магией и разделённым на троих чувством — страхом и временем — тридцатью секундами, которое их связало. Связало той связью, что не выкинешь в мусор, не зальешь кислотой, не разрежешь, не порвешь.       Может, это было по-детски. Но Ноа хотелось побыть ребенком, нарушающим комендантский час. Но Маэсу хотелось отвлечь их от боли, которой вдоволь нахлебался сам. Но Альфонсу хотелось послушать голос своего брата, которой вернулся из ада.