Стальной пишет кровью

Эрик сидит на кровати, болтая ногами. Ал полулежит на нем, посапывая. У Эда дергается бровь. Эрик дышит на него перегаром и краской, запекшейся трещинами на его щеках. Краска, скорей всего, желтая. Под коркой крови видно плохо, да и расцветающие синяки не помогают делу. Не то чтобы Эду было до этого хоть какое-то дело. Две недели, прожитые бок о бок с Алом, учит его только одному. Обрабатывать чужие раны, побои, ссадины, синяки, не принципиально, но он чертовски от этого устал. О, совсем недавно он мог спасать людей и восстанавливать справедливость! Ал любил напиваться до пришествия к нему величайших умов этого мира и заваливаться в комнату, ловя такие дикие глюки, что у фрау Анны начиналась неконтролируемая паника. Она приносила Эду в дрожащих руках баночки с мазями или спирт и убегала так стремительно, что туфли слетали где-то на лестнице. Может, крови боялась. Может — аловых глюков. Эд драматично смотрит на удвоенную работу, но прикусывает язык. Грех ему жаловаться, сидя на чужой шее и медленно подъедая отцовский капитал. Если все, что он может сделать — это обрабатывать чужой распухший шнобель, то почему нет, ему же все равно нечем заняться. «Нечем заняться» выглядит обычно истеричным перелистыванием всевозможных книг, рисование кругов на любой плоской поверхности и хлопаньем в ладоши до посинения живой руки. Ал, слава Алхимии, учится допоздна и пьет недалеко в пивнушке часов до восьми. К восьми Эд убирает все, что натворил в приступе психоза и паники, и принимает блаженный и чуть придурковатый вид, который часто наблюдал у Полковника за годы службы. Эрик все еще болтает ногами. — Ты типа его нянька? — Я типа алхимик. Государственный. — припечатывает он наглеца взглядом Учителя. Говорит он на автомате, по закоренелой привычке, которую не выведешь неделей проживания у отца и двумя — у Альфонса. Эрик перестает колотить воздух и смотрит в одну точку. — Пьянь несчастная. — все-таки не удерживается он от шпильки, но собеседник все пялится на стену. И отключается. Эд находит в шкафу кусок ветоши и тщательно обрабатывает лица и костяшки Ала и неизвестного. Это не занимает много времени. Бывали дни, когда они с братом инспектировали такую глушь, что не то что о больнице, даже о амбулатории там слыхать не слыхивали. А с умение влезать в неприятности, обрабатывать окровавленное лицо приходилось чем Алхимия даст. Нос Ал вправлял получше некоторых вояк, прошедших специальные медицинские курсы первой помощи. Заглядеться можно было, как он быстро щелкал носом пострадавшего и пихал ему ваты. Бывали дни, когда он думал, что помрет от потери крови. Бывали дни, когда сосредоточенный Ал паниковал, как девчонка, от вида брата, залитого всякой дрянью по самые уши. Бывали дни, когда из-за бинтов было видно только глаза и груду металла, по ошибке названной его протезами. Память от тех дней остается чисто механической, быстрыми, ловкими движениями пальцев. — Мне жаль. Мне страшно. Я потерялся… Эд смотрит на несущего несусветную чушь Ала, на его потрескавшиеся костяшки, запихивает куда-то глубоко свою печаль и уходит. Ал просыпается от того, как громко хлопнула дверь. Эрик продолжает спать. Сон снимает как рукой, словно проводит кто-то по вискам. Порой эту призрачную фигуру он представляет своей матерью: тонкие волосы, изнеможденное лицо, хрупкие пальцы. Почти всегда — влажные, светлые-светлые глаза, похожие на подтаявший лед на реке весной. Иногда это Ноа: темные глаза, почти черный при свете тусклой лампы, смуглая кожа и небольшой шрам на венах. Они ни капельки не похожи. Он думает о том, как могла бы в действительности мать встретить Ноа. Она бы поняла. Усмешка расцветает ядовитым цветком. Конечно, она бы поняла, выросшая на благотворительных мероприятиях, где если не различаешь усмешку, хитрый взгляд, шепот-сплетню, потонешь к чертовой матери. Где каждый сам по себе, где осанка колом, а глаза слепят льдом и горечью. Она выросла там — и вырастила там старшего сына. Научила всем премудростям: — Смотри прямо, не своди с собеседника взгляд. Ходи мягко, перекатывайся с носка на пятку и никак иначе. За каждым шагом следят, Альфонс. Склони голову, не смотри из-подо лба — некультурно. Поцелуй ладонь даме, пожми руку господину. Ты унаследуешь это все однажды, слушай меня внимательно. Она поправляет его стойку кончиком указки, впивается им меж лопаток, в позвонок. Вспышка боли не приводит в чувство, но помогает посмотреть на матушку тверже. Она обходит его подобно хищнику, нацеленному на добычу. На балах, на встречах он принимает эту форму, но перед ней он беззащитен. Тонкие брови и тонкие губы, почти бесцветные глаза — могла ли когда-нибудь родиться женщина, которой лучше подойдет амплуа хозяйки поместья и вечеров? Приклеенная к руке отца, с мягкими руками и взглядом будто бы под поволокой, она скрывалась под изящной маской. Переходя от гостя к гостю, говоря только правильные слова, угадывая предпочтения и вкусы почти каждого, кого повстречает — актриса да и только. Матери бы отыгрывать великие роли. Она бы чудесно ощущала себя на театральных подмостках. Прекрасная неземная женщина издалека для зрителя, да вблизи нос кривоват и кожа больна. Только с носка на пятку, не стуча каблуками, задевая пышным платьем только тех, кто не нравился. Она знала их всех: грязные секреты и сплетни угадывала с первого взгляда, любила подразнить ненавистников хождением по тонкому льду. — О, госпожа Вайт, сегодня вы необычайно беспокойны. Так часто отлучаетесь в уборную… Больны, а может… — наклоняясь к самой ушной раковине, блестя глазами, говорит так, что при желании можно было бы услышать, — беременны? Госпожа Вайт бледнеет сильнее, срываясь с места. Шепотки распространяться быстрее, чем она вернется из уборной. Все, кто захотел услышать, услышали и приняли к сведению. Ничего особенного в матушкиных словах не было бы, если бы Вайт не считали много лет старой девой. Тридцать девять нажитых почтенных лет давали ей повод для всякой насмешки, какую только захочется. На вечере в ее скромном поместье она оскорбила выбранную Альфонсом профессию так громко, как могла при личной беседе с его матерью. То есть услышали все. А матушка хитро стрельнула глазами в нового молоденького садовника, приодетого и представленного в начале вечера и вообразила в голове план мести. Тщательно подготовила почву для болтовни с кумушками-соседками, такими же госпожами-хозяйками, как она сама, попросила мужа устроить вечер у них в честь выхода в свет их младшенькой, Мэри. Подобрала костюмы для первого вальса ее дочери, заставила практиковаться Альфонса с Мэри до синих ног — и все ради поддержания своего образа, маленькой мести. Она касается его плеча, отходя подальше от эпицентра новых сплетен и наклоняется к нему точно так же, как к Вайт. — Запоминай же, Альфонс. Незаметная, с голосом-хрипом, с ним она никогда не церемонилась. Губы складывались в кособокую ухмылку, брови хмурились, в глазах блестел какой-то бесовской огонек — мать гоняла его в таком состоянии до мокрой насквозь сорочки, до встрепанной прически. Она любит его, но любовь ее зла и грызуча. Ее любовь так не похожа на отцовскую: на тонкие поглаживания по волосам, на внимательный взгляд, на спокойные разговоры перед камином о науке. Пару раз он брал в руки ремень, оставляя полосы на спине, но они так и не превратились в шрамы. С отцом все проще, потому что он достаточно давно мертв. Отец однажды привел в подвал, заставил пить кровь как вино и смотреть на труп своей сестры. Но Ал все же считает, что это сон… Заметила бы, это Ал знает. Не понравилась бы, Ал это тоже знает. Да только… Он касается рукой оконной рамы, приподнимая штору, вглядываясь в темноту за стеклом. Фигура на углу здания легонько тягает туда-сюда вспыхивающую фитильком палочку-сигарету. Он знает этот длинный хвост и эту спину. Маэс курит, но от него никогда не пахнет дымом, лишь немножко железом. Маэс смотрит на него порой так, как тогда, в переулке, порывается придвинуться, но сам себя останавливает. Он был бы не против, если бы Маэс придвигался, когда они сидят на кровати, положив стопы на печурку. Был бы не против переплести с ним ноги, смеяться, сталкиваясь плечами и висками до вспыхивающих перед глазами красных кругов. Маэс кажется знакомым до чертиков, славным. Маэс кажется родным. Со следами чернил на щеке, с растрепанными волосами такими длинными, что даже нелепо. Маэс ему снится. Сны напоминают фантасмагорию, бред. У снов вкус песка и слабый запах вина. От вина воротит, он пьет только пиво. В снах Маэс совсем юный и носит алый плащ. Во снах ему видится дорогой город среди пустыни, фонтаны с вином, смуглая кожа и синеватые глаза местных. Тяжелый густой воздух обжигает лицо. Ему снятся странные круги и существа — химеры, вроде? — все это глупости, конечно. Очевиднейшее непотребство в чистом виде. Стальные протезы у Маэса, которого там почему-то все называют Эдом, лицо той девушки, Розы, так похожее на Ноа, замечание Маэса о том, что он похож на его брата… Но он никогда не видел Маэса без сорочки. Холодная осень — правильно, но они никогда не ходили вместе в душ, хотя это было бы экономнее. Маэс всегда переодевался или там, или в уборной, или уходил в маленькую комнатку фрау Анны с умывальником. Шрамы на лице — откуда они? Привычки дергаться, когда кто-то входит, руки, тянущиеся будто друг к другу. Что это? Да и что он об Маэсе знает? Имя его, возраст… Все. Он никогда-никогда не говорил ему о себе, да и та лихорадка в первый день их знакомства. Стоило ли ворошить, ломать, разбирать Маэса? Его двигает любопытство. Все вещи Маэса в чемодане между шкафчиком и стенкой, а сам он поджег вторую сигарету. Конечно, это все привила мать: всунь нос в чужие секреты, чтобы быть во всеоружии, меньше говори, больше улыбайся, запудри мозги, вызнай все, что сможешь, ты же все унаследуешь. Обвинить ее в своей слабости, грешности несложно, но и от соблазна отказываться не хочется. Они никогда не были особо чисты, а сейчас, когда, отказавшись от отцовских связей и денег, он подобрал одежду подешевле и попроще, убежал в лачужку, притворяясь, что беден как церковная мышь, совести у него совсем не остается. Что скажет мать — а к черту! Он не произносит ни слова, тихо, Эрик еще сопит. Идет к чемодану, спрятанному между книжным шкафом и стенкой. Чемодан щелкает у него в руках. Там лежат два письма. Все они тщательно упакованы, подписаны, только без марок. Первое подписано Алу. Не ему, там стоит чужая фамилия: Элриц. Когда он разворачивает его, у него дрожат самые кончики пальцев — их обжигает невозможный холод, кажется, они созданы из льда. По строчкам он скользит глазами бегло, привыкая к полутьме и скачущим буквам. «Здравствуй, Ал. Прошло три недели, ты знаешь? Я считаю каждый день едва ли не по минутам. Я… никогда не думал, что будет так. Так — больно. Невыносимо. Горько. Я хотел тебя спасти, всего лишь. Я правда хотел умереть в тот миг, перед Вратами. Мне было бы проще. Тебе — не знаю. Скорей всего, ты не помнишь меня. Не помнишь Отца, наши поездки, долгие дни погонь. Не помнишь Винри, она так повзрослела, поверь. Не помнишь Штаб и эти дурные клички, что мне придумали, пока я был на службе. Ты столько всего забыл, Ал. Я не хочу здесь оставаться. Хочу уйти. Умереть? Да, возможно. Я никогда не вернусь. Я это знаю, у меня нет на это надежды. Но все же… К тому времени будь готов, что я точно тебя одолею в нашей драке. Прости меня. И не забывай» Оно небольшое, но истерзанное по краям, словно его перечитывали десятки раз. Ал вздергивает следующее практически истерично. «Я не хотел писать эту чушь, это же не отчет, право слово, будто оно кому-нибудь сдалось. Если серьезно, то я жив, Полковник. Наверняка Вас повысят в звании после госпереворота, но я буду обращаться к тебе так, Саламандра чертова. Я обещал выжить. Выжил. Выкуси. Если серьезно. Я знаю, что был не лучшим человеком, да и подчинённым тоже не ахти. Военный из меня не вышел, как ни крути. Но у меня есть к тебе несколько просьб. Первая. Сохрани Ала, Винри и Лейтенанта. Возьми свое достоинство в кулак и просто держи их возле себя, чего бы оно не стоило. Меня не интересуют способы достижения этой цели (будто они тебя когда-нибудь волновали, придурок). Пусть они будут живы, я немного прошу. Вторая. Сохрани семью Хьюза. Если из-за нас погиб Хьюз, не смей дать погибнуть им. Если тебе не удастся это сделать, я вернусь, чтобы дать тебе в морду. Третья. Уничтожь все упоминания о ФК. Ты знаешь, о чем я. От этого зависят жизни тысячи людей и не для того променял я свою жизнь, чтобы все пошло к черту на кулички. С твоим влиянием в армии это будет не трудно, просто постарайся, ладно? Четвертая. Уничтожь все упоминания обо мне. Меня не было, нет и не будет. Не в армии, не где еще. Вытрави все слухи. Восток, Лиор, Ризембург. (Проси Розу, она поймет и согласится). Прошу слишком многого, но это необходимо. Меня напрямую связывают с ФК, так что чтобы совершить пункт третий, тебе придется это сделать. Пятый и завершающий. Будь, черт возьми, счастлив. Я не для того помирал, чтобы ты в впадал в депрессняк, хватался за пистолет и бутылку. Я знаю, что ты схватишься. Я… пытался. Пару раз — таблетки, один раз — пистолет. Если серьезно. Прости, Рой. Прощай.» Алу кажется, что он сошел с ума. То, что посылалось на него как из рога изобилия, опускает на дно, давит. Он цепляется пальцами за простыни, обливается потом. Не выдерживает — падает. На горле невидимая удавка. Пальцам не удается подцепить узел, хрипы все страшнее, перед глазами будто бы пьяная муть, хотя он протрезвел. Он видит угол печки и ножки кровати, толстый слой пыли. В ушах вата, голос Эрика звучит звонко и на удивление трезво. Ушибленное плечо становится катализатором. Его накрывает холод. Он рвет плоть. Отмораживает пальцы и нос. Сгущает дыхание до крохотных кристалликов. Выкручивает суставы. Покрывает инеем волосы, брови, ресницы. Ломает кости. Убивает. Он со стоном открывает глаз. Второй не открывается, и он пытается нащупать лицо, хотя нащупывает только повязку. Она идет через висок, прикрывая один глаз, обхватывает затылок с остриженными волосами. Боже, сколько он проспал? Сегодня же понедельник! Он после субботней встречи с Ноа поплелся воскресным утром в бар, напился, подрался. Познакомился с Эриком, да? Его вытащил Маэс. Их, если быть точным. Потом… О, боже, куда он залез, что он сделал! Стыд заливает лицо краской, он пытается сесть, потому что точно нужно бежать на лекции, как нелепо. Чужая рука врезается в его плечо, крепко удерживая на месте. Маэс устало трет переносицу, кажется, не особо напрягаясь от удержания Ала в лежачем состоянии. Он смотрит так, что хочется забиться под одеяло и не вылазить до тех пор, пока голод не изорвет его желудок в клочья. — Я договорился с отцом. Тебя как-то так хитро отмазали, лежи. Пойду, суп принесу, — он подрывается, его глаза бегают, Ал не может оторвать взгляд от неловкости в каждом движении. Он ловит его за запястье интуитивно, чуть подрываясь и шипя. Маэсово лицо вытягивается, но он садится на край кровати почти послушно. Некоторое время они тонут в тишине. — Когда ты спал в последний раз? — допрашивать его неправильно, но Маэс скалится кривовато, ухмылка искажает приятное лицо. — Ночь, когда у тебя приступ был. Руку он все-таки выдергивает и уходит, негромко прикрыв дверь. Ал запоздало понимает, что все время держал чужое запястье. Запястье, холодное и абсолютно мертвое. Он не слышал толчков пульса под пальцами, хотя большой покоился именно на этой точке. Что за черт? Он слышит слабый шорох шагов, пока в поле зрения не появляется Эрик. Вид у него еще тот. — Ты меня напугал до усрачки, придурок… — он то ли испуган, то ли зол, не понять. Жестикулирует так резко, что почти заезжает Алу локтем в лицо. — Этот твой приятель спокойненько так все воспринял, хотя орал жутко… Думали, у тебя сотрясение. Вряд ли, подумал Ал, есть хотелось, не двоилось, не тошнило. Так это Маэс так за него волновался? Он не злился, что Ал залез… А куда он, блять, вообще залез? Армия, Врата, погони, потери памяти, ФК — больше похоже на шифр, чем на реальное послание хоть кому-нибудь. Он прикрыл глаз, вдохнул поглубже. Он не знал, что ему с этим делать. А что, если Маэс захочет уехать? Как он будет без него… Но что за чушь, они знакомы всего ничего. В голове начала укореняться мысль: ему без Маэса хреново. Ему Маэс необходим, как воздух, как тепло. Боже. Он зарывается пальцами в волосы, слабо хохочет, когда находит на собственных щеках слезы. Что же с ним произошло, с идеальным золотым умным Хайдрихом? Тощие пальцы как-то неловко обвивают его плечи, притягивают тело к себе. И Ал срывается: зарывается носом в чужой ворот рубахи, ощущая пульсацию яремной вены кожей, запах персиков забивает голову, выметая все, кроме проклятого скулежа. Эрик слабо ухмыляется, перебирает ему волосы, говорит: — Ой, а кому не хочется пореветь! Давай, голоси. Его голос путанный, как старый клубок ниток, но успокаивает не хуже валерьянки. Эрик кудрявый и синеглазый настолько, что уже почти черноглаз. Думать об этом страшно, но Эрик скорее всего — еврей. Ноа — цыганское дитя, а Эрик почти наверняка может говорить на идише так же хорошо, как и на немецком. Оттолкнуть бы его сейчас, собрать вещи и вернуться домой. Под крыло матушки, пить вино на вечерах, собирать сплетни, управляться со штатом слуг. Прожить остаток жизни в роскоши и без нужды. Быть надменной копией отца, ублюдком, что был достаточно умен, чтобы выучиться в университете, но явно глуп, растрачивая семейный бюджет на увлечение оккультизмом. Бросить все начинания и проекты. Бросить Маэса и Ноа. Приползти обратно в ноги к чертовой госпоже Хайдрих, словно не он хлопнул дверью, когда уходил из дома. Словно не он кричал оскорбления и обещания никогда не возвращаться. Да, он был юн и наивен. И тогда еще не был болен. Ему было шестнадцать, и он смог поступить раньше, доказывая свою неоспоримую гениальность. Он не хотел дышать воздухом, где еще был слышен запах разложения отцовского тела. Он не хотел ходить по комнатам, которые теперь были отданы ему: кабинеты с креслами и богатыми гобеленами, комнаты отдыха с секретными барами и бильярдными столами, мастерская с книгами, которых он и пальцем касаться не хотел. И подвал, глядящий на него провалом двери. Ужас его редких кошмаров, напоминающих тлен. Это, конечно же, было негласно. На самом деле у него осталась лишь пачка сигарет и ни гроша в кармане. Все унаследовала мать, но царственно махнула рукой, объявила: — Дорогой, мне не нужны эти тайны, разберись с этим… А он сбежал. Не выдержал напускной скорби матери, которая ловко срослась с образом неутешной вдовы, посещая выставки, музеи, музыкальные вечера, не замечая, как усыхают ее дочери. Он сбежал. Очень малодушно, прихватив чемодан вещей, но она словила его на горячем. Они ругались на крыльце. Лил дождь, все одежды прилипли к телу, волосы мешали посмотреть ей в глаза. Она наконец разбила маску — и кричала, кричала, кричала. О том, что ему не достанется ни копейки, если он ступит дальше ступеней. О том, что заставит заниматься поместьем, загубит его карьеру на корню, что его не возьмут ни в один из приличных университетов, она уж постарается… О том, что он неблагодарный богатенький мальчик. Что золотой ложки в заднице ему, видите ли, было мало. — Ты бросаешь сестер! — и это было подло, но справедливо. И тогда он не выдержал — разрыдался, бросил чемодан на крыльце, где стоял, и ушел. Как добрался до Мюнхена уже и не вспомнит. Позвонил одному из старых отцовских приятелей, тот предложил ему гостевую спальню. Ал согласился. Не знал, что делать, куда идти. А теперь сидел в объятьях еврея, мальчик-золото, надежда нации, голубоглазый ариец, которого Оберхоф держал на коротком поводке просто ради бесплатных идей. Боже, ему срочно нужна возможность свободных исследований. Ему нужно сбежать. Забрать Маэса и Ноа и валить из этого места к чертовой матери! Он так запутался. Кому доверять, кому нет? Что делать? Не рыпаться? Но если взяться за исследования и запудрить мозги Оберхофу, можно посмотреть пару стран перед смертью. Только бы денег достать… Эрик его немного встряхнул, заулыбался глупо, по-детски так очень. Маэс тыкал ему в рот ложкой, нахмурившись, будто проводил последние тесты, а не пытался покормить его с ложечки. — Нахрен тебя, Маэс, — ворчит и забирает миску с ложкой. Эрик с Маэсом с противоположных сторон кровати наблюдают за ним так внимательно, что он давится, но ест. Он не помнил, когда зашел Маэс, сколько времени он вжимался в Эриково горло, давая волю своим горестях. В общем-то он был готов запихнуть гордость куда подальше, чтобы действительно побыть с Маэсом и Ноа у себя дома. Не обращать внимания на матушкины взгляды из-подо лба (читай: некультурные), делать вид, будто ее и нет вовсе. Покаяться перед ней, извиняться за то, что не считает неправильным. Винить себя, а не ее. Но были сестры. Его удивительные сестры: Анна и Мэри, Мэри и Анна. У Анны теплый голос, но холодные глаза. Она почти копия матери, за исключением сколов, которые сама себе оставила. У нее сломаны зубы и неправильно срощен нос, шрам на щеке заметный (чтобы госпожи соседних поместий ядовитой слюной давились) и асимметричные губы. Она вся — ловкость и дерзость, ослиное упрямство. Она матери в лицо смотрит спокойно, с достоинством отвечает на все ее змеиные выпады и смеется, обнажая зубы и опрокидывая голову. Она вечно растрепана, чаще в брючном костюме, чем в платье. Анна спала с их конюхом. Она любит его до стиснутых ребер, болтает с ним без умолку обо всем на свете. Фредди чудной парень, но на Анну смотрит так, будто она повесила на небо луну, звезды и солнце в придачу. Алу было до колик смешно, когда они перетаскивали вещи Фредди из комнаты слуг в комнату Анны. Когда выбирали им двуспальную кровать под матушкино причитание и вой. Голосила она тогда знатно, но немудрено — актриса. Анна отвоевала себе место под солнцем, значит, и Ал сможет. Анна Ноа примет в объятья, расцелует в смуглые щеки и обругает Ала на чем стоит за то, что не привез сразу, выбирать вместе платье. С Мэри сложнее. Но Мэри смешная, застрявшая между детством и отрочеством. У Мэри длинные руки, плоская грудь, узкие бедра. Мэри еще даже не походит на женщину. Мэри неловко шутит, Мэри смотрит заискивающе. Мэри стучала в окно, когда он убегал. Сестра плакала. Ради Мэри он мог бы остаться, просто глядя на нее, он вдохновлялся. Заправляя ее волосы за уши, гладя по плечам, поправляя вороты слишком неловких для сестренки блузок, ему было тепло. Тепло бы он это ни за что не отдал, но… Пустые глаза — почти его, только гуще и длиннее ресницы. Задерневшие пальцы, зажавшие юбку. Небьющийся пульс на запястье и под челюстью. Застывшие в крике губы, покрытые инеем. Тело почти синее. И очень, очень мертвое. Касаться страшно, но он неловко проводит по фарфоровой щеке сестры. Мэри — вот она, только бездыханная. Он старается думать, что это сон. Все сон — пентаграмма, начертанная уверенной отцовской рукой, пузырек с кровью, что был спокойно вылит на лицо его сестры, запятнав ее, кубок с плеском алого цвета, которой он пил и давился. Порез на руке, капли вязкие от холода, падающие на шею Мэри, создавая ожерелье будто бы из рубина. Это было шесть лет назад, почти целая жизнь. Ему было пятнадцать, он плакал и почти молился. А отцовское лицо строгое и будто бы неживое, ничего не выражало. Он не кричал, не бранился, только давал инструкции. Через год отец умер, а Ал не смог даже попытаться оставаться безучастным и пустым, делать вид, что все в порядке. Глушить крики ночами, засыпая лицом в подушку и прикусывая кусок одеяла. Пить по ложке коньяка перед сном. Вздрагивать, когда Мэри приходит от кошмаров, зарываясь ему лицом в ключицу. Не смог, хотя пытался. Он так и не спросил у нее, помнит ли она тот день, когда замерзла насмерть. Он выбрал побег вместо встречи с наследием отца. Физику вместо оккультизма. Оберхофа вместо матери. Общежитие, которое им по сути и не являлось, вместо родного дома. Пять лет назад он покинул поместье. С того дня он ни разу не видел сестер и мать. Когда он ездил за платьем для Ноа, его вынес Фредди. Фредди смотрел неодобрительно, печально качая головой. Фредди имел право, ведь благословление получил от Ала лично. Он заметил блеск кольца, подумал, что даже на свадьбе у сестры не был. Как же он залгался, Боже. Сколько же он просрал, прости Господи. — Неси карандаш, Маэс. — Маэс поднял бровь, хмыкнул. Притащил бумагу сразу, забрал недоеденный суп, спокойно прихлебывая остатками прямо из миски. — Будешь письмо писать? Лицо у него было ироничное, позабавился видимо от смеси стыда и уверенности Ала. Маэс смотрит упрямо и немного устало. Он никогда не задумывался, но смогли бы Ноа и Маэс пережить эту зиму? А Эрик? Были ли у них деньги и кров? Черт возьми, как все сложно и запутано. Мог бы он смотреть себе в лицо после того, как подумывал оставить их, людей-бродяг, признавшись себе, что они ему уже важны? Ради Маэса и Ноа он готов был начать царапать следующее: «Пишу Вам от третьего октября нынешнего года, матушка. Госпожа Хайдрих, не позволите ли вы провести эту зиму в нашем семейном поместье?..»