Стальной пишет кровью

Идзуми себе не врет. Эдвард мертв. Эдвард погиб, умер, исчез, пропал, ушел в мир иной. Эдвард не вернется, сколько ни жди. Она это знает. Ее сыновья совершили грех, и наказание их настигло. Эдвард искупил их грех один, отдавая все, что у него было — и смерть была уроком мироздания. Он спас брата, как и мечтал, но поплатился за свои мечты. Идзуми больно только там, где отсутствуют органы. В душе не больно. Она догадывалась, что отпуская, благословляя, она его больше не увидит. Он это тоже знал. Он прощался, ничего не обещал, уходил, уверенный, что смерть наконец заберет его в свои лапы. Он больше не верил в законы их мира, он не верил больше ни во что, а ей хотелось бы узреть, сколько смог бы он создать, скинув оковы той жизни. Каким бы человеком он мог бы быть, забыв про гомункулов, убийства, войну, Лиор… Каким бы гением алхимии стал бы, зная ее настоящую цену… Нет, думается Идзуми, не стал бы. Такие люди заканчивают как Марко, как она сама, как чертова Данте, с которой все началось, которой все закончилось. Эд бы исчез из столицы, убежал бы в место, где никому не было бы известно его лицо — золотые глаза хорошо запоминаются любому бродяжке, — стал бы отшельничать. Кем бы он стал, будь жив? Остался бы он жив? Она не искала тела в том здании, даже не зашла туда, с порога чувствуя, сколько тут пролилось крови, произошло преобразований. Она простилась с ним еще там. Не плакала, но утирала глаза. Не кричала, но болело горло. Знала, но не доверяла себе. Но когда ей вынесли тощее тельце — мальчишку, чье лицо она так плохо помнила, но узнавала, — она не вынесла. Удержать его на руках она не могла, но прижимала к груди лохматую светловолосую голову. Ал был жив. Когда женщина, руководившая группой, наконец не спросила, есть ли еще тела, кто-то из поисковиков, стукнув каблуками, отчитался очень просто: «Мэм, лысый мужчина лет тридцати с татуировками и темноволосый мальчик с протезом» Два тела. Тела Данте не нашли, как бы Идзуми ни давила на них. Ее не могли отстранить, потому что лейтенант Хоукай привела ее с собой как специалиста. Эти синие мундиры кривили губы, но отчитывались ей, как собственному начальству. Они дали ей то, что было так необходимо. О, как ей хотелось размозжить голову Данте о стенку, держа за горло. Как ей хотелось заорать на нее, проклясть ее. Из-за нее случилось все это, из-за нее погибли столько людей. Ишвар, Лиор, столько алхимиков, Эдвард. Эдвард ее остановил, поняла она с диким, неумолкающим хохотом, что рвался из груди. Эдвард, не она, догадался по письмам, по духам, по запаху гниющей плоти. Она знала Учителя значительно дольше, так почему не поняла, не узнала? Эдвард был младше в три раза, тощий сопляк с горящими глазами. Но спас чертов город, остановил грядущую войну с Бриггсом. Победил он в схватке или проиграл — уже плевать, какая разница, когда даже тела для похорон нет. Но тела нет ни Данте, ни Эда, и Идзуми не знает, что теперь ей делать. Когда выносят тело мальчика, живого мальчика с ее лицом и протезом Эда, она проводит рукой по лицу, по скопившемуся поту и грязи, по боли, которая никогда не исчезнет. Она матерится грязно, очень по-солдатски, чем, верно, вызывает уважение этих желторотых птенцов. Они думают, что женщины такого дерьма в жизни не видели, но Идзуми их бы огорчила, потому что она алхимик, а алхимики не неженки ни в коем разе. Алхимики злые и нервные, бьющиеся за истину и гениальность с несуществующим в их мире Богом (Идзуми знает — видела, что нет). Они соперничают за звание творца с Творцом, уничтожают и создают, убивают, но не воскрешают, поэтому каждый алхимик видел дерьма значительно больше. Она опознает их. Ала и Гнева, ручается за них. Говорит, что они будут под ее опекой, она не даст их сослать в детский дом на время следствия. Она говорит: — Это мои дети. — И слова вылетают так просто, будто всегда оно так и было. Слова летят птицей, исчезают в свете заката, мелькают в глазах Хоукай. Идзуми не думает о земле, которая ей выкуплена на кладбище, о надгробном камне в кладовой без даты смерти, о выбранных цветах, о купленном по такому случаю платье. О взглядах и прогнозах врачей, о горьком воздухе, отдающим всегда вкусом крови на задней стенке горла, тоже не думает. О том, что будет с Сигом и с этими детьми, если она все решит здесь и сейчас. Она не думает, но смерть уже дышит в затылок. Она уже решилась. Пути назад не будет. — Дети поедут со мной. Не обсуждается. Точка. Кто-то помогает донести ей детей до вокзала, она не помнит. Ее душит, ей муторно, тошно в животе. Копна волос Гнева качается при каждом шаге солдатика, что его несет. На вокзале пахнет многим — но ей не приятно, ей никак. Вокруг шумно, люди бегут, идут, что-то несут, спешат, не торопятся. Где-то вокруг чертова толкающаяся, бьющая источником, жизнь. Жизнь, которую ей уже никогда не достигнуть, не прикоснуться, не вдохнуть. Жизнь, что ей не понять.

***

Ала заберут в больницу, Гнева на психическое обследование прямо на перроне. Ее втолкнут в поезд. Она упадет, ударится сильнее нужного спиной. Через месяц Сигу скажут, что именно это падение изменило все возможные прогнозы. Они скажут, что оно изменило все. Спутало карты, разбило бутылки, сломало ее там, где пытались все, кто только мог. Через месяц это все скажут Сигу, потому что врача вызвали только за тем, чтобы он констатировал смерть. Идзуми Кертис умерла пятого ноября примерно в двенадцать ноль пять пополуночи. В полнейшем одиночестве, как не мечтала, но очень, очень хотела. Идзуми Кертис, умирая, мучаясь горячкой, оказалась перед Вратами. И встретила там мальчика с золотыми глазами, короткими волосами и перерезанными венами. Конечно же, это был бред. Идзуми тогда не верила уже в это все. Алхимия для нее померкла. Нет, перед смертью она думала не о законах и формулах. Перед смертью она думала о своих детях. О послушном Але, потерявшем память и брата, о непостоянном Гневе, о его чертах лица. В те минуты она смогла подняться, доползти до стола и написать кривую записку с дрожащими, конвульсивными буквами. «Отправить Ала в Централ к Рою, Гневу дать имя…». Ее рука соскользнула, ослабела, глаза закатились, тело обмякло. С глухим стуком она упала на деревянный пол, уже не ощущая боли. Не ощущая ничего. Только на губах у нее замерло одно имя. Она звала ни своего мужа, Сига, ни ужасного учителя, Данте, ни Эдварда, ее невыносимого ученика-сына. Нет, она звала Эрика, своего нерожденного, но живого сына, которого все обрекли именем Гнев. Впаяли ему это клеймо. Идзуми умерла на полу. Идзуми смеялась, перед тем, как ее сердце стало. Словно часы. Какая ирония. Она пережила своего Эда. Она не успела дать имя своему сыну.

***

Она не пришла на его похороны. Не участвовала в этом фарсе. Ей было плевать, какие цели преследовало новое правительство, но поиску Эда они не дали зеленый свет. У них Эд — мертвец, что недалеко от правды. У них Эд — герой, что правда. Но это торжество, о котором писали в газетах, не должно было случится. Эти люди, змеей следующие в очередь посмотреть на могилу пятнадцатилетнего мальчика, тоже. Эта ложь ядом разъедала легкие. Она не встретила бы там ни одного знакомого лица. Бабуля Пинако и Винри остались в Ризембурге, Роза поселилась там на время. Ал и Мустанг отлеживались на больничных койках, а Хоукай всегда была где-то рядом, отрабатывая свои часы по ночам. Никто не пустил бы их на этот пир абсурда. Они сами не пожелали этого. Она появилась у его могилы чуть позже. В один из тихих августовских дней, под слоем слабо накрапывающего дождя, чувствуя под босыми ногами влагу травы (обувь мешала отекшим ногам, и она скинула ее где-то по дороге), она пришла к нему. Перед могилой стоял мужчина. Светлая ночная рубашка, точно такие мягкие брюки, темные волосы. Ничего примечательного. Возможно, зевака, тот, что начитался газет в свое время, и решился посмотреть лично. Такие Идзуми бесили сильнее всего. Нет, она не потерпит такого у могилы Эда. Это же издевательство. Она не могла остановить несущих гроб и проныр-журналюг, но теперь этот глупый человек был в ее власти. Как он посмел осквернять его память! Человек обернулся через плечо, чуть прищурился. Очевидно, ему мешала повязка, скрывающая отсутствие глаза. Единственный черный глаз рассматривал ее довольно сосредоточено. Нахмурились брови, чуть дернулись вверх — ее узнали. — Здравствуйте, Идзуми. Она неплохо его знала. Познакомились они зимой, когда в лавке работа была скудная и скучная, и они с Сигом чуть ли не загнивали от сидения на одном месте. Кому из них пришла мысль приехать к блудным ученикам в Ризембург — не помнит, хоть убей. Вот тогда-то Винри и сдала их. Она рассказала все, что знала, отводя глаза, пряча слезы. Они не предали ее, нет, но убежали, сожгли дом, будто оно так и нужно было. Будто дом и память, и их прогулки, и вечера перед книгами, и школа — все это было неважно, все это можно было оставить. Винри любила их со всей детской нежностью, но они бросили ее, отправились навстречу новой жизни. Винри не знала, что служба на государство и все поиски сломают их. Что в глазах едва ли будет когда-нибудь теплится смех, а в глотке застрянет и не выйдет: «Люблю». Что мир останется черным, а все знания и понятия пойдут прахом. Винри не знала, что Ал уйдет жить к человеку, который убил ее семью, что будет приходить к нему по ночам, прячась у него подмышкой от кошмаров. Винри не знала, что Эд будет умирать на операционном столе в концлагере другого мира, плача и воя от боли. Она не догадывалась, что Ал попытается проникнуть в Бриггс, Ишвар, чтобы узнать хоть каплю того, что произошло с его братом. Она не догадалась бы, что Эд спокойно выстрелит в голову одному из самых родных людей. Винри не знала — Идзуми догадывалась. Слушая, рассматривая печальные голубые глаза, понимала далеко не самую приятную вещь — ее дети повзрослели слишком рано. Столкнулись с ужасом мира, в который она уже и окунала, но никогда не хотела, чтобы это случилось так. Армия. Алхимия, какие глупцы. Запретила, но кто же ее послушал? Кто понял, что поиски этого чертового камня не изменят их жизни? Они с Сигом рванули в Централ, только Винри заснула. Как только Пинако кивнула им, протягивая керосиновую лампу, они вышли за порог. Были поздно, заметала метель, но Идзуми должна была попасть в их начальству завтра же. — Они нам так редко пишут… Мы совсем не знаем, что у них там происходит. Их начальника звали Рой Мустанг. Одна из самых знаменитых персон прошедшей ишварской кампании. Один из самых почитаемых алхимиков современности. Один из ужаснейших ученых, потому что, если смотреть правде в глаза (а Идзуми не привыкла отворачиваться), Рой Мустанг — невероятный убийца. Он столько испепелил своими перчатками, что трупами всех этих людей можно было заполнить маленькое кладбище. Что было еще важнее… Идзуми была не ребенком, прекрасно осознавала цену жизни после того, что сама совершила, но вот только… Что двигало им? Как можно было совершить столько убийств без должного желания? Молодость и гордость. Нет, этого мало. Идзуми не верила и в страсть к показыванию пуза этому государству. Да, она верила в лучшее. В то, что у этого человека должна быть ясная причина для такого выбора. Никто бы не выбрал убийство осмысленно, верно? Да, стоя в его кабинете, смотря на этого человека в упор, она наконец поняла. — Восточная кровь так сильно вредит репутации, полковник? Он смотрел на нее знакомыми по самой себе миндалевидными черными глазами. Что же его семья забыла в Централе? Как попал он сюда, это дитя пустынь, родственное ей по далеким-далеким предкам? Его нарисованная усмешка соскользнула. Все-таки так молод — ударь посильней, и он потеряет контроль. Возможно, это был именно тот человек, который смог вытащить бы Эда со дна и не предать его, но она боялась. Эд был воином-одиночкой, не потерпел бы над собой руководства, поэтому все, что она хотела… — Если вы знайте хоть что-нибудь о той красной вещице, умолчите. Элрики — славные мальчики, я не хочу их смерти. Он не сможет обуздать Эдварда, нет. Человек Востока хранил все внутри, прятал чувства. Нет, Эд его не поймет и не примет. Нет, Эд будет верен только своим целям. Эгоисты — вот, кто они, значит не протянут друг другу руку, не помогут. Она хотела все ничего — чтобы Эд и Ал остались бы живы и не насмотрелись на грязь этого мира. Но было поздно. Виновен ли был в этом Рой Мустанг? В тот день она ушла, пряча в глазах обиду. Ее дети уже выбрали этот путь, никто не был в этом виноват кроме них самих. Винить Мустанга было бы по-детски. Она и не винила, но глядя на него сейчас, сломанного, потерянного, осознала одну простую истину: Эд его изменил. Всех их изменил. Винри повзрослела. Ал потерял память. Она помягчела, размякла, как сухарь в чае. И Рой Мустанг… О, Рой стал совсем другим. Он смотрел на нее с болью, а тогда, в кабинете, с безразличием. Он потерял что-то с уходом Эда из этого мира. Смог ли он полюбить этого мальчишку так, как она? Смог ли признать, что он небезразличен ему, этот пустой гроб и смешное надгробие, эти лилии? Смог ли объяснить, почему ненавидел себя и его, когда Элрик дезертировал? Когда нужно было доставить мальчишку живым или мертвым, и он наставил на него пальцы для щелчка? Да, все повторяется. Он стоит перед Элриком и щелкает пальцами, заглушает взрывом собственный крик. Надгробие разлетается на мелкие камушки, одним даже чиркает его по скуле. Как знак, как символ. Он оборачивается к Идзуми, не пытается стереть слезы, смотрит, упрямо вздернув подбородок. Почти смеется с ее испуганно-шокированного лица. С ее встрепанного вида. Он сделал это, сумел, признал. — Я не верю, что Эд умер. И тут их пути расходятся. Она уходит, слишком переполненная всем, чем бы оно ни было. Он сидит на примятой траве и слабо ухмыляется серому небу. Все повторяет, будто в полубреду, полудреме. — Я тебя найду, обещаю…