В Италии нельзя шутить с любовью

Как ребенок играет на флейте: звук есть, но управлять им он не умеет. — Шекспир

      Софи Леоне было четырнадцать, когда магические чары её безоблачного детства были беспощадно разбиты одним безжалостным человеком. В тот знаменательный для истории ее жизни день не было никаких внезапных подземных колебаний, немедленного пробуждения какого-нибудь спящего миллионы лет вулкана и даже увеличения скорости вращения Земли вокруг своей оси. Обычный день, но тайфун перемен настиг ее своей разрушительной силой и Софи почувствовала сдвиг: траектория ее жизненного пути навсегда изменилась и, казалось, это было столь неминуемо, как ждать дождей в октябре. Была весна тысяча девятьсот двенадцатого и Софи не подозревала, что ее жизнь скоро скрестится с концом прекрасной эпохи. Если она прикроет глаза, то вновь сможет почувствовать аромат нежного дня: цветущие цитрусовые за распахнутыми створчатыми дверьми, облитые оранжевым солнцем; пальмы и опунции у аттиков, когда она пробегала вдоль них босыми ногами по дорожке, вымощенной из камня-пластушки; и трава, ярко-зеленая, только что скошенная и сочная. Чьи-то голоса, переливающиеся на сицилийские мотивы, смешанные с ее собственным, что все еще стоял в ушах детским альтом. Софи могла точно вспомнить, чьи это были голоса: сопрано и дискант, принадлежащие её шестерым братьям, а баритон — отцу, Цезаре Леоне, в закоулках памяти по-прежнему сидящего в свой последний воскресный обед перед «шведским столом» на солнечном патио с Винсентом Чангреттой, что приходился ему старшим кузеном и представлял собой великовозрастного человека, держащего под собой сицилийское Палермо, итальянский райончик в английском Бирмингеме, при всем этом являясь Младшим боссом, или как было принято его называть, подручным мафии Спинетта. Отец Софи не любил отвлекаться по воскресеньям, поэтому предпочитал не сталкиваться с прислугой и привычно настаивал на том, чтобы девочка съедала весь свой обед с заманчивым предложением накормить живущую в ней глисту «ради приличия», метафизически игнорируя ее мать, Меиру Леоне, величественную еврейскую женщину, родившую на свет его семерых детей, в пользу своей «Таймс» и обсуждения дел с подручным. Софи отвлеклась за завтраком, и Меира тоже необычно молчала. Она любила проверять меню на ужин каждое утро и почти всегда зачитывала его вслух, но не сегодня. Она выглядела такой озабоченной, и Софи могла предположить, что ее мать, должно быть, утомилась, потому что накануне в дом приехали единоутробный брат Цезаре со своей единственной дочерью, от того Меира легла спать поздно. Этой ночью Софи лежала в постели и читала, когда услышала, как мать покидает спальню, где остановился её дядя, и крадется к себе, то выскочила из постели и пошла за ней в родительскую комнату. Меира была в одном из своих мрачных и угнетенных настроений, как всегда, по приезду Каллисто Спинетты, который долгие годы управлял Палермо в качестве Босса, кто-то называл его Доном, и присутствие Софи только усугубляло ее состояние. — Где ты была? — спросил Цезаре, оторвав голову от подушки, и Софи стала свидетелем фальшивых оправданий ее матери, наблюдая, как отец целует ту в шею в тонкой щели дверной петли. — Обсуждали с моей сестрой Ариэллой некоторые женские дела, — деликатно промурчала она, вытягивая шею для его губ, — а потом ужинали. — Ты не приготовишь мне молока с медом, мам? Я не могу уснуть, — прошептала Софи, войдя в комнату без стука, прервав родителей. Цезаре отпрянул от жены, убрав руку с её груди, и Меира напряглась, увидев дочь. — Ой… нет, — сказала она, не раздумывая. — Я слишком устала. К тому же, ты достаточно взрослая, чтобы спуститься вниз и сделать себе этот напиток самостоятельно, — Меира зло улыбнулась. — А теперь иди, дорогая, и не забывай впредь стучаться. Софи покинула комнату и Меира повернулась к мужу лицом. Глядя в ее прекрасное лицо, Цезаре в миллионный раз задавался вопросом, что такого плохого он сделал ей, что она не могла переносить свою собственную дочь. Она никогда по-настоящему не заботилась о Софи. После её рождения отношение Меиры к девочке было связано с послеродовой депрессией, и, хотя она в конце концов оправилась от неё, она просто никогда не имела тесной связи с последним ребенком. Меира потянула вверх ткань ночного платья, выглядя потрясающе. Цезаре улыбнулся ей и искренне сказал: — Ты великолепна. Она улыбнулась в ответ, и он увидел белые зубы, нотки безупречного макияжа и знал, что улыбка присутствует на её лице только потому, что их дочери уже не было поблизости. Она расслаблялась, когда Софи была далеко от нее, и он знал, что это не было изощренным мышлением, потому что он чувствовал перемены. Цезаре и Меира были лишены какой-либо духовной близости чуть больше четырнадцати лет, в основном из-за её свинцовой холодности, несмотря на выводок. И всю жизнь они стояли на грани разрыва, а их дети — носились по ней, как по лезвию, не обращая внимания на сладко-голубое небо, уверенные в своей опоре и в солнечном свете, которые врывались в их окна и дарили каждое новое утро, жаждущим следующей главы в ненаписанных историях. Софи подскочила к накрытому столу с философским вопросом, морщась от солнечных бликов, преломленных плотным стеклом графина: — Зачем мы узнаем о существовании множества стран, если все равно не можем просто взять и посетить их, папа? — подняв глаза с небольшой карты мира, она посмотрела на Консильери — Советника мафии Спинетта, а затем перевела взор на сидящего напротив — Луку Чангретту, прибывшего этой ночью из Англии, где он пребывал в качестве солдата мафии, спустившегося к завтраку. Цезаре с улыбкой взглянул на единственную и горячо любимую дочь, протирая масляные губы салфеткой. Он немного выпил, отчего его широкое доброе лицо заметно побагровело. — Почему ты так думаешь, Сеттима? — Цезаре отодвинулся на своем стуле. Софи встала поодаль и замерла, оглядывая гостей, виновато опуская голову в наилучшем соответствии правилам. — Сеттима, значит, седьмая, верно? — уточнил Каллисто со своей привычной двусмысленной ухмылкой, и пока он говорил это, то смотрел на Меиру, которая не могла встретиться с ним взглядом. Вместо этого она прижалась к мужу и уткнулась лицом в его душистую рубашку. Цезаре облизнул нижнюю губу и взгляд его потемнел от очевидного для консильери вопроса, который был самым несчастным на свете, получив так много сыновей в криминальном и безжалостном мире. Дочь же, за счёт своей половой принадлежности, не входила в зону риска гибели от рук какой-нибудь противодействующей группировки. — Да. У меня ведь шли подряд шесть сыновей, а Софи, так сказать, разорвала поруку. Подойди, дорогая, не стесняйся. — Почему Сеттима не играет с остальными? — хриплый голос, растянутый, благодаря виски, заставил Софи смущенно улыбнуться и вздохнуть. Лука обращался именно к ней, и это было так неожиданно, что она смутилась и растерялась. Его внимание ей льстило, и она обомлела, как в пять, десять, так и в четырнадцать лет, впиваясь игривым взглядом в его острые, как ножевище, черты, с грустными оливковыми глазами и волосами оттенка королевского оникса — цвета ее первой и наивной влюбленности, о которой сам Лука в свои двадцать три определенно догадывался и это его забавляло. — Не знаю, — её плечи живо передернулись, уступая место поистине волнующему вопросу. — А почему ты вернулся из Бирмингема так поздно? Через три года, а не через год, как обещал? Лука демонстративно громко чавкнул плавающей во рту зубочисткой, которая со временем станет его визитной карточкой, а пока слыла тонким показателем его нервного темперамента, и перевел исследующий взгляд с Софи на её отца. Большая коробка с конфетами возвышалась в центре накрытого стола. Цезаре протянул дочери угощение, чтобы она умерила пыл своего допроса, и усадил на колени. Он приобнял её за плечо и Софи потерлась щекой о щеку отца, ощутив, как царапает кожу его щетина, вдохнула исходящий от него знакомый запах сладкого джина и прильнула к его скуле своей, почувствовав себя в полной безопасности. — С чего ты взяла, что я был в Бирмингеме? — Лука сделал глоток, обращаясь к Софи, сверкнув взаимной заинтересованностью к ее пытливому взору. — Сразу видно: виски и шоколадные конфеты. Лука обвел взглядом других мужчин и притворился рассерженным, театрально нахмурив прямые брови. — Слыхали? Моя Сеттима превратилась в настоящую женщину в мое отсутствие! Она с удовольствием поест привезенные конфеты, выпьет немного виски, но все равно будет выражать недовольство: зачем же уезжал и так надолго?! А что будет потом? — с этими словами он сделал еще один глоток и улыбнулся. Многим девчонкам в Палермо нравился Лука Чангретта, он слыл у них настоящим мужчиной и сердцеедом. А Софи он нравился потому, что всегда ей улыбался. Она ответила ему тем же и услышала смех: свой, братьев и Луки. Какое же чистое блаженство. В тот же полдень, когда грозовые тучи землистого цвета стали сгущаться над головой, палитра её юношеского мира внезапно оказалась более яркой, чем когда-либо. Сады в Палермо всегда были чудесными кусочками рая, а весной они приобрели восхитительное цветение с переливом ароматов. Софи срывала эти раскрывающиеся бутоны будущих плодов и приносила домой, но мать, как и всегда, выглядела отстраненной, нехотя принимая её дары, жалуясь на то, что каждый цветок и лиственная ветвь вызывают у нее нестерпимое слезотечение. Папа часто говорил Софи, смотря на неё, что он видит прекрасное видение Меиры. Но Софи так и не поняла, что отец имел в виду под этим. Ибо как кто-то может быть совершеннее мамы? Софи была похожа на нее, по крайней мере, внешне: у неё были её золотистые волнистые волосы и зеленые глаза. И, когда она росла, другие часто отмечали — копия Меиры. Внучка бывшего беглого дипломата Российской Империи Шломо Альтмана, годы становления Меиры были разделены между бедствием, закончившись огромным имением ее отца в Трапани. Но Софи знала, что у Меиры были секреты, ибо в этих доброжелательных улыбающихся глазах таилась какая-то непостижимая тайна и дразнящие, но пока невысказанные слова на самом кончике ее мягкого языка. Софи убегала на террасу, выложенную плиткой, обещая себе больше не приближаться к женщине, что подарила ей жизнь, несмотря на то, что она ее об этом не просила, задыхаясь от бесконечной красоты раскинутых волнами крыш песчаных черепиц на фоне синего неба и бирюзовой воды, пытаясь запомнить расстеленный пейзаж, являясь ее единственной нетерпимостью. Соленый шлейф моря с ветром ударил по пазухам и Софи жадно вдохнула его. Меира предсказала грозу. Она сообщила, что запланированный турнир по футболу, который задумали братья Софи в качестве развлечения для мафии, возможно, придется отложить. Сидя в летнем домике и смотря на плывущие мимо грозовые тучи, Софи слушала рассказ своей старшей кузины Лилианы в ее неповторимой манере, как зачинаются и рождаются на свет дети. Некоторое время они обе сидели в молчании, каждый из них отвлекался на образ наиболее желаемого будущего мужа. Если в фантазии Лилианы был Анджело Чангретта, большой любитель женщин и безнадежный хулиган, то в грезах Софи это был его старший брат — Лука, который однажды попытается, дай Бог, совершить такой неблаговидный поступок в отношении неё самой. И она знала, что будет ждать этот день. Тогда, с неизмеримым ужасом, она поняла, что её папа сделал это с её мамой — и не один раз, а семь! Может, в этом и была причина ее металлического бесстрастия… — О, Господь Бог! Папа?!.. Мама?!.. Ты, наверное, что-то путаешь, Лилиана! Мои родители не могли… Мой папа — он белый католик! — Я знаю. Это невероятно, но я клянусь тебе, что это правда, Софи! Ты должна об этом знать прежде, чем засматриваться на Луку! Ему, как будущему мафиози, да еще и ярому, — она предупреждающе вскинула палец, — католику, может понадобиться с полдюжины сыновей! Софи посмотрела в незастекленное окно беседки, чувствуя сладко-горькую эйфорию от услышанных слов, но тут же потускнела от мысли, что этого, вероятно, никогда не случится. — Откуда ты знаешь? Лилиана подкатила свои карие глаза: — Анджело сказал мне вчера ночью, когда мы сидели здесь сразу после его приезда. Я думала, он разобьет окно в спальне, кидая мелкие камушки. И знаешь, — ее глаза загорелись, потому что она была влюблена в него, — он сказал, что очень хочет, чтобы я тоже подарила ему детей, приплетал к этому весну и всё такое… Софи завистливо закусила губу. Ещё бы! Они были почти ровесниками, чтобы предлагать ей подобное! Разница около пяти лет, а вот её с Лукой разделял огромный мост в десять лет, преодолеть который, казалось, было невозможно. — А, ребенок? Как же он?.. — спросила Софи, все еще прижимая руки ко рту от удивления и чёрной зависти, что скребла ей душу. — Ребенок растет внутри своей матери, пока не будет готов к рождению, а затем… — Лилиана внимательно посмотрела на свою кузину, — Ты готова это услышать? — Софи отрицательно замотала головой, набираясь смелости. — Приготовься, дорогая, если хочешь однажды стать женой Луки, пожалуйста… — торопливо произнесла она. — Он выходит откуда-то меж ее бёдер, разрывая пополам! — Ой, фу! — Софи схватила Лилиану за руку и сжала ее до боли, скривившись. — Нет! Этого не может быть… Мама — она хорошо выглядит, я видела… Не похоже, что ее разрывало пополам когда-либо. — Да, моя мама тоже выглядела хорошо после рождения меня. Но именно из-за этого она и умерла, Софи. Моя милая мама, я видела ее, о Боже, у нее была горячка, она кричала проклятия в адрес моего отца, что он виноват, умоляя поскорее вытащить это злобное существо из нее, избавив от мук. А потом умерла. Ты можешь себе представить? — Мне очень жаль, но я не хочу… — Я тоже, поэтому сказала Анджело уверенное нет, когда он захотел большего. Это был переломный момент в жизни впечатлительной Софи, потому что тогда она решила, что у неё, как и у не менее решительной Лилианы, никогда не будет детей. Она еще не знала, что через два года после этого откровения будет только улыбаться, вспоминая об этом вместе с кузиной. И то четырнадцатое лето, когда-то самое лучшее и любимое, исчезнет и расплывется, сольется со всеми предыдущими в бессвязное сочетание форм, цветов, ароматов, звуков и людей: жаркое солнце на неподвижном платане, темная прохлада лужайки под ним; гул и скрежет косилки; белые бабочки на лаванде; сердечный крик кого-то из юношей и мягкие удары футбольного мяча по траве. Но всё ещё было впереди и Софи тотчас же понеслась во двор за Лилианой и, когда она пробегала по дорожке, которая находилась между входом в дом со стороны беседки и самой беседкой, то нос к носу столкнулась со своим дядей — Каллисто. Это был мужчина сорока лет с очень красивым лицом и абсолютным презрением ко всей женской составляющей этого мира. Тем не менее, он был достаточно способным и более чем знал счет. После борьбы с кем-либо, кто, как он чувствовал, не воздал ему должного, он заработал репутацию крепкого орешка. Серьезный профессиональный преступник и опасный человек, который, осознав свой потенциал, использовал его по назначению и без, и добился головокружительного успеха путем того, что разрушал чужие судьбы, ступая по головам. Каллисто остановил ее, странный, как и всегда, что до, что после смерти Алессии от родильной горячки. — Куда это мы так спешим, Сеттима? — перехватил он её за плечо, притягивая к себе. Софи пожала плечами: — Играть в футбол. — Ну ладно, ладно, твои братья уже и так проигрывают «в сухую». Не усугубляй ситуацию. Пойдем-ка, пойдем в ту сторону, дитя, — увлекая Софи туда, откуда она только что выскочила, не обращая внимания на её встревоженный взор, — хочу узнать о твоих делах и только. Подцепив, он завел её в беседку и, усадив, как маленькую девочку к себе на колени и, гладя по голове, стал задавать повседневные вопросы. Глядя на эту картину, как бы со стороны, Софи почувствовала привычный приступ дурноты, осязая ладони дяди на своих коленях, что побежали под ткань её платья, согревая своим жаром её бедра. — Ты такая очаровательная девочка. Как выросла, а? Знаешь, я очень люблю очаровательных девочек, не так ли? — от него пахло джином, табаком и потом. — Я давно выслеживаю тебя. Не бойся, я не трону, а только покажу тебе что-то очень забавное… — проговорил он, и тогда Софи осенило, и она резко вскочила с его колен, на ее лице был виден страх. — Прекрати, дядя, — она шептала, даже в испуге зная, что папа оторвет Каллисто голову, если увидит это зрелище, и начнётся война. Каллисто подарил ей ленивую улыбку, хватая её за руку, и снова попытался заставить Софи вернуться на его колени, начав душить ее своим влажным ртом, пропитанным едкой примесью спиртного и слюны, от которой Софи захотелось содрогнуться. А вот и самый близкий человек консильери примеряет «это» с его малолетней дочерью. Теперь Софи отталкивала от себя дядю более агрессивно. — Отстань! Он врезался пальцами в плоть на ее худых бёдрах, и Софи почувствовала, как слезы смачивают её розовые щеки. Теперь ее охватил страх за себя, свое тело и она ударила дядю в грудь локтем изо всех сил. Каллисто молчал, наблюдая, как племянница корчится в его руках, а он смотрел на нее с абсолютной решимостью однажды вонзить в это чудесное создание свой дубовый колышек. — Заткнись, тупая маленькая сучка, потому что очень скоро я стану тебе хорошим папочкой, — он схватил Софи за подбородок, сжав его между большим и указательным пальцем, и попытался поцеловать её в губы вновь. С испугом отодрав от лица руку дяди, Софи вылетела из беседки и стала спускаться по лестнице. Она знала о дяде многое, знала даже в юном возрасте, а эти вещи имели свойство повторяться, но, пока он не уедет, ей нужно было потерпеть. Пробегая по лужайке, Софи вспомнила, как Цезаре сказал, что Каллисто всегда был «исключительным стрелком, определенным на незрелые цели». На короткой траве братья Софи наслаждались футболом. Её отец все еще располагался у патио в мужском коллективе, состоящем из Винсента Чангретты, его младшего брата Витторио, который что-то увлеченно объяснял своему семнадцатилетнему сыну Маттео. Жена Винсента, Одри Чангретта, родом из Бирмингема, дочь мигрантов исключительной сицилийской крови, разместилась рядом с остальными женщинами, и, к ее сожалению, с Меирой и Ариэллой, которых изначально недолюбливала, ровно как и Софи, за чрезмерное высокомерие, свойственное еврейской нации, переданное ей от матери и тётки, в утверждение, что большинство итальянцев — это предки евреев, и только. Одри с удовольствием делилась достижениями своих сыновей: младший, Анджело, недавно занял положение солдата в свои двадцать лет и приехал с намерением остаться, чтобы наслаждаться красотами Сицилии и учиться править Палермо. А Лука… С ним было все предопределено, кажется, с рождения. Для Софи все было, как всегда, только лучше, потому что теперь она могла видеть свой предмет обожания после трехлетней разлуки. Встав на поле, чувствуя себя в скверном расположении духа из-за дяди Калиссто, Софи крикнула через лужайку Гаспаро и Сантино, швырнув в них мяч: — Пожалуйста, прекратите обсуждать политику и заткнитесь! Вы портите игру! — и когда она прокричала им эту фразу, Гаспаро обернулся и мяч прилетел ему в нос. Это задело его самолюбие на глазах у мафии, к которой он не имел никакого прямого отношения из-за Цезаре, что запретил ему и другим окунаться в грязный бизнес ради их же безопасности, но юноши этого не ценили. — Кто-нибудь, пожалуйста, помогите мне швырнуть мою сестру в черное озеро и тогда мы все сможем немного расслабиться! Софи увидела, как брат шагает к ней через лужайку, пнув мяч в сторону, и помчалась к саду. Софи слышала крики Лилианы, аплодисменты других братьев, желающих надрать ей задницу, и только Лука с Анджело привстали со своих мест, бросив Гаспаро что-то вразумительное, вроде, оставить сестру в покое, когда она мчалась через выползшие наружу корни многовековых деревьев. Софи потеряла свою туфлю, споткнулась и упала, совершив кувырок. Когда она откатилась на спину, то беспомощно завопила выросшему над ней Гаспаро: — Прости-прости-прости! Пожалуйста, не надо! Я больше не буду так говорить! Он посмеялся, согнувшись и схватив её за ухо: — О, ради всего святого, Софи, вставай. Хватит разыгрывать представление перед Чангреттой! Софи еле дышала: — Я не могу, — тяжелый выдох покинул её легкие. — Я вывихнула лодыжку, Гаспаро. Он толкнул её на траву, осуждающе покачал головой и пошел прочь, но его сменил Лука с подобранной обувью в руках. — Какого черта вытворяешь, а? — поинтересовался он своим басом и Гаспаро только насмешливо покачал головой, увеличивая шаг. Лука бросил ножевой взгляд ему в спину. — Кусок дерьма. Подойдя, он закатал рукава белоснежной рубашки и наклонился к лицу Софи. — Какая лодыжка? — его длинные пальцы легли на её травмированную конечность и Софи ахнула, но не от боли, а от восприятия. Миллионы нейронов полопались, точно воздушные шарики, от прикосновения самого желанного в мире объекта девичьей любви. — Правая. Лука положил вторую руку на её белый чулок: — Где больно? Здесь? Или здесь? Софи покачала головой и Лука провел рукой по ее лодыжке выше, вынудив фибры колыхнуться: — Здесь? — Ай! Да, там, — ответила она, шикнув и вытирая слезы от жалости к самой себе грязными руками. — Ты можешь идти? Лука благородно взял Софи за руку, и она позволила ему поднять её с травы. Юная особа встала на одну ногу и Лука обхватил её за пояс. — Держись за меня, — твердо заявил он. Софи обняла его за плечо, желая насытиться этим касанием, и попыталась идти, но это было слишком больно, и она закричала. — Для этого есть только одно известное средство — мне придется нести тебя, — Лука протянул Софи её туфлю, а затем подхватил её на руки, как если бы она была ничем, облаком. — О, нет, твоя спина даст трещину — я слишком тяжелая! — её попытки воспротивиться его доброте оказались пустыми, когда он расположил ее на своих сильных руках и понес через кочки к лужайке для футбола. — Извини. — Не извиняйся. Твой брат-недоумок уже достаточно взрослый, чтобы гоняться за тобой. В любом случае, у меня есть шанс обнять тебя после разлуки, а его — наказать, — ответил Лука, глядя на Софи с улыбкой, и она растаяла. Когда они вышли из леса, Лилиана бросилась к кузине, расталкивая юношей, которые стояли кучкой на лужайке рядом с Гаспаро. — О, Софи! Как ты? — Она подвернула лодыжку, — ответил Лука совершенно спокойным и уверенным голосом, и Лилиана посмотрела на Софи, многозначительно приподнимая брови и улыбаясь. Вокруг них столпились Гаспаро, Сантино, Паскаль, Нанни, Тициано, и Евангелиста, и все остальные, желающие взглянуть на травмированную лодыжку Софи. Но Лука не остановился. Он продолжил идти по лужайке, затем поднялся по ступеням на террасу, где сидели женщины. Когда Меира увидела их, она встала с места и ее рот приоткрылся. Как и всегда, неописуемая тревога ее оправдывалась не беспокойством за дочь, а страхом, что Цезаре снова обвинит её в недосмотре. Софи молчала в объятиях Луки, пока он объяснял её матери, что произошло, и девочка видела, как она смотрела через лужайку в сторону Гаспаро, сузив глаза. Одри взглянула на Софи, нахмурившись с немного излишней озабоченностью. Она словно раскусила Софи и её неумелые попытки обольщения, снова заметив, как она строит овечьи глаза её старшему сыну. Меира осмотрела лодыжку и, когда она потерла ее рукой, Софи снова вскрикнула. — О, мое бедное дитя. Гаспаро — маленький мерзавец, — она уставилась на Луку. — Лука, не могли бы Вы стать еще большим ангелом и отнести Софи в ее комнату? Я позову Уву; она всегда точно знает, что нужно при таких травмах. Когда Лука нес Софи в дом, она почувствовала слабость, будто парила во сне. Она не могла поверить, что её мама попросила самого Луку проводить её в комнату. И, оглядываясь назад, Софи полагала, что это была мера ее доверия к нему. Лука нес Софи, и она смотрела на него, на его лицо с идеальными чертами, пока они шли по коридору из деревянных лакированных досок. Его пальцы обвились вокруг её талии, а глаза устремились вперед. Софи изучала линию его подбородка, темную тень гладко выбритой шеи и кривой изгиб его рта: проблеск улыбки играл на его нитчатых губах. Они поднялись по лестнице в тишине, перебивая пыльные лучи света, бьющие в окна через проемы грозовых ворот, а Софи чувствовала его сердце, бьющееся в идеальный унисон с её. — Тебе придется показать, какая из этих комнат твоя, — сипло сказал Лука, остановившись на крайней ступени, осматривая некоторое количество проемов. Софи указала пальцем: — Первая дверь слева от окна. Ее дверь была приоткрыта и, оказавшись внутри, Лука жадно оглянулся, словно рассматривая мельчайшие детали: стены, окна, потолок, а затем высокую кровать с пологом и плюшевым слоном в изголовье. — Прекрасная комната для моего tesoro*, — протянул Лука, используя любимое детское прозвище, прерывая неловкое молчание, и вибрация его баса отдавалась в желудке Софи дрожью. — Странно, но все именно так, как я себе представлял. Эта комната стала её основным обиталищем на двенадцатый день рождения, когда отец перевел Софи из юркой детской в просторную «взрослую» спальню с четырьмя высокими окнами, выходящими на юг и восток. Сначала она ненавидела новое место пребывания. Комната казалась ей большой и слишком неуютной с соответствующими бежевыми обоями, светлыми шторами, темной обивкой и клетчатым покрывалом. Софи очень хотелось вернуться вниз, в свою крошечную комнатушку, граничащую с покоями няни. Она тосковала по игрушкам, которые пришлось оставить, возмущенная этими изменениями, тихо злясь на своего папу. Лука подошел к краю кровати, остановился и посмотрел на Софи, в её глаза, а затем они перестали держаться друг за друга, когда он опустил её на подушки. Софи шаркала по покрывалу, не задумываясь, согнув ногу и расстегивая вторую туфлю. Лука заведомо подошел к окну, выходившему прямо на террасу и далекую синеву моря, сливающуюся с небом, не имея четкой границы. — Потрясающий вид, — сказал он, сдвигая свой цепкий взгляд по стене — самое худшее, что могло произойти, — сталкиваясь глазами со снимком, который Софи украла из семейного альбома своего отца. Лука, узнав себя в костюме и прижатой к груди шляпе на фоне Вестминстерского аббатства, не сдержал улыбки и повернулся. — Ну, ты превзошла саму себя, Сеттима, — потерев переносье, он чуть смущённо ухмыльнулся. — Удивительно, м-да. Софи побагровела, уставившись на больную ногу. — Я должен идти, — подытожил он скупо. — Ува будет здесь через минуту и, я уверен, она позаботится о тебе, как следует, — но Софи показалось, что Луке неудобно, будто он не желал оставлять её одну, но и не мог задерживаться дольше положенного. Она посмотрела на него из-под длинных ресниц. — Спасибо. Смягчившись, Лука подошел ближе.  — Ты похожа на Титанию, — вытаскивая из её волос часть зеленого листа. — Уже мечтаешь отомстить своему брату? — его голос тянулся, пока он стоял над ней, перебирая её вырезки из журналов для шитья. Софи села, поправляя платье, пряча вздыбленные на коленях от его касаний первые бесцветные короткие волосы: — Вовсе нет. Лука опустился на клетчатое покрывало. — Он жалкий тип, этот Гаспаро, хотел показать себя сильного на фоне младшей сестры. Болван. Софи нервно прыснула на эти ругательства. — Гаспаро, как я думаю, очень хотел выглядеть властным и суверенным перед тобой, рассчитывая быть принятым в команду. Он говорил об этом всю весну с огромной надеждой. Лука взглянул на неё, протягивая стакан воды из прозрачного кувшина. — В глубине души мы все хотим быть такими, но это не всегда возможно. Ни один твой брат никогда не будет работать на меня. — Из-за отца? — её вопросы были далеки от истины. Лука отрицательно помотал головой. — Из-за Кодекса чести. Ее глаза округлились, но Софи знала о чем идет речь, заранее осведомленная отцовской брехней. — Одна из заповедей которого никогда не смотреть на жен друзей? — Софи вопросительно вскинула палец. — Или всегда находиться в распоряжении мафии, даже если рожает ваша жена? Лука весело оскалился. — Первое соблюдают реже. Если я буду Доном, то великодушно смогу отпустить себя самого на час-другой, — указал он повернутыми по отношению к себе пальцами, — чтобы поддержать жену и поприветствовать своего ребенка. Софи не сумела одолеть очередной прилив и глупую улыбку, быстро сглатывая волнение от его адски-прельщающих её мысли слов. — Так это правда, что ты хочешь иметь детей? Лука, преисполненный фантастическим любопытством Софи, развел широкими острыми плечами от вопроса, который поставил его в тупик во многих смыслах. Может, он об этом еще не задумывался напрямую? — Да, определённо, — ответил он, делая глоток воды, причмокивая в своей манере, цедя безвкусный напиток, будто сожалея о чем-то уже случившемся ранее, сменяя тему. — А Гаспаро нарушил Кодекс — ни при каких обстоятельствах не трогать детей. Губы Софи понятливо поджались. — Я никогда не хотела выглядеть властной, — сказала она неуверенно, сомневаясь в правильности ударения, пока Лука с пустым взглядом попивал воду. — А суверенной просто не получалось из-за того, что я младшая. Его губы разомкнулись. — Поэтому у тебя все по-другому, — Лука стер с её розовой щеки грязь большим пальцем, и Софи снова прикрыла веки. — Думаю, всем мужчинам нравится выглядеть властными и суверенными. Но для этого нужно сделать хоть что-нибудь в своей жалкой жизни, как в свое время делал я… Он не закончил мысль и несколько минут тишины поглотили комнату. — Все обречены на величие, — подытожил Лука с тоской, все еще глядя на Софи и её повреждённую лодыжку. Она ничего не ответила, лишь еще раз посмотрела на него краем глаза. На гладко выбритом лице он пропустил пятно: несколько темных волосков — обнаруженное несовершенство, создающее идеальную уязвимость. — Я думаю, тебе суждено обрести величие, Лука. Он повернулся к ней, глядя в глаза тем знакомым серьезным взглядом. И в этих глазах отражались блики моря, выделяя маленькие вкрапления цвета заката или виски на дне бокала. — Я вижу это в тебе… Я ясно вижу это в тебе, — добавила Софи, глядя на него. — Ты станешь великим. Лука поднял глаза на неё, лежащую на подушке: — Из всех людей, Сеттима… Из всех лицемерных ублюдков, что окружают меня, я бы больше всего хотел, чтобы ты в это верила. — Я буду, если ты хочешь… Лука вымученно улыбнулся, касаясь её выпавшей прядки, заправляя ее за ухо. Их глаза находились в нескольких дюймах друг от друга. Софи видела, как он посмотрел на её щеки и снова в глаза. «Поцелуй меня. Поцелуй меня сейчас, Лука, прошу тебя!» — молила она. — Давай не пойдем по этому скользкому пути недомолвок, Сеттима, — Лука вынул из внутреннего кармана тонкую зубочистку. — Через неделю мне нужно будет вернуться в Англию.  — Я понимаю, — её глаза разочарованно опустились. — Но перед тем, как ты уедешь, я могла бы стать для тебя подружкой, чтобы ждать и мы…  — Нет, — категорично отрезал он, запуская ее в рот, клацнув челюстью. — Но, ведь Лилиана с Анджело — они хотят детей и… — Софи… — его растянутый бас выжигал ей душу. — Ты милая, очень милая, но ты слишком мала… даже для того, чтобы ждать, не говоря уже обо всем остальном. Его слова показались Софи возмутительными, а не наоборот. — Я взрослая, Лука, клянусь. Мне почти пятнадцать! — Это была неправда, только в январе ей исполнилось четырнадцать. Но ей так не хотелось терять Луку. — Я уже многое умею, честное слово. Сеньора Ува научила меня всему. Я смогу готовить для тебя твои любимые тортеллини, а еще стирать твои рубашки до белизны, крахмалить их, и гладить брюки по стрелкам! — Сеттима… Она была неукротима, теряя свой шанс на счастье, что утекало сквозь пальцы, как песок аргументов, рядом с мужчиной, которого она любит всю свою маленькую жизнь. — А другая сеньора научила меня этикету и языкам. Я немного знаю французский и бегло говорю по-английски. Тебе не будет стыдно за меня перед другими мафиози, Лука! Лука поправил рукава рубашки, изредка поглядывая на Софи с мягкой полуулыбкой, пока она изливала ему свою тираду. — А перед сном я могла бы читать тебе стихи, и мы засыпали бы под скрип старых пластинок. Лука потер левую бровь, устало опуская дуги. — Ты так молода и наивна, Сеттима. Наивность и молодость — знаешь, это будет действительно очень опасное сочетание в твоем случае через пару лет. Но мне, как и любому другому мужчине в моем возрасте, — он покрутил рукой, выражая мысль, — стихов будет недостаточно в этом воинственном мире, tesoro. Ее губы поджались. — Что ты имеешь в виду? — Я имею в виду, что тебе следует отложить свое предложение затеряться со мной в Англии на пару-тройку лет. Софи ничего не ответила. Лука помог ей стянуть второй чулок, глядя в сторону, пока она поправляла юбку, укладываясь полностью горизонтально. — Не печалься, Сеттима. — Все в порядке, — сказала Софи и двинулась от него так сильно, насколько ей позволяла изувеченная конечность, и Лука проследил за её демонстративным передвижением.  — Сеттима… пожалуйста, я говорю тебе это для твоего же блага, — не придвигаясь, продолжил он. — Тебе нужно понять… Ты должна это ценить… Софи снова отодвинулась от его настойчивой руки, что потянулась к её стопе. Он смотрел на неё, сжав челюсти. — Сеттима… — Мне нужно сказать тебе, — лицо Софи скривилось от боли, когда она резко шевельнула лодыжкой, — что я больше не буду видеться с тобой. Никогда. Надеюсь, ты скоро уедешь, а когда вернешься, то я буду счастлива. Лука приподнялся. — Я буду рад знать, что это так, Сеттима. Софи скрестила руки на груди, не сумев задеть его этим. — У нас нет ничего общего и мне кажется, что все эти жесты и улыбки, которые ты так любишь дарить — совершенно бессмысленны. Лука выпрямился. — Хорошо, — он был короток и безжалостен, почти холоден. — Тогда нам больше нечего сказать друг другу? — Нет, — Софи отвернулась к стене. Лука обошел её постель и попытался коснуться её виска губами, но Софи увернулась и это было самое разумное, что она когда-либо совершала. — Выздоравливай, tesoro. Обещаю не попадаться тебе на глаза. Софи фыркнула, сдерживая поток слез. В этот момент в дверном проеме появилась её мама, в тени Увы с каменным лицом, несущей коробку и миску, заставив её протоки всосать соленую воду назад. — Большое спасибо, Лука, — сказала Меира, проходя мимо него. В тот вечер Софи не стала спускаться на ужин. Её лодыжка распухла до размеров лапы слоненка несмотря на то, что Ува принесла тряпки, напичканные льдом. Лилиана посетила её примерно через час, а после пришел Цезаре и привел всех её братьев, заставив Гаспаро громко и четко извиниться. Сидя на краю её кровати и взяв её за руку, он сказал: — Знаешь, мне правда жаль, Софи. Я думал, ты, как всегда, прикидываешься, чтобы привлечь к себе кое-чье внимание, — когда отец покинул комнату и скрылся за дверью, Гаспаро приблизился к ней и прошипел. — Не пытайся откусить такой большой кусок, как Лука Чангретта, вонючка. Меира вошла следом за мальчиками и, по велению Цезаре, долго возилась с дочерью. Взбив подушки и поправив одеяло, она сказала: — Лука стал таким внимательным. Чувствую, скоро его женят. — Да, он хороший юноша, — подавленно ответила Софи, зная, как много значит для мамы термин «хороший». Она взглянула на неё в ответ. — Да, он очень хороший мужчина, Софи, — акцентировав на последнем. — Мужчина, моя дорогая.