Ну что, моя любовь? Как бледны щеки!
Как быстро вдруг на них увяли розы!
Лучиана Чангретта родилась в пятницу, шестого ноября тысяча девятьсот четырнадцатого года, с копной темных волос и блестящими оливковыми глазами в монастыре Трапани. Она весила почти семь фунтов при рождении и, по словам сестер, несмотря на недоношенность, была одним из самых здоровых и крепких детей, которые у них были за долгое время. Софи, как и Меира, не были католиками, но это было место, которое больше всего подходило для девушек, в таком раннем возрасте сбившихся с праведного пути. Отправляя Софи туда, несмотря на недовольство Каллисто, который отговорил Меиру от аборта, на который она была решительно настроена повести свою дочь, убедила ее, что с Лукой Чангреттой больше не может быть никакой связи, ни сейчас, ни когда-либо. И она позаботится о том, чтобы никто ничего не знал, ибо никто и не должен знать: ни другие люди мафии, ни соседи, ни даже сам Лука… ни одна живая душа. Меира принципиально не навещала Софи в Трапани: и на то было несколько причин — ненависть к дочери была невыносимой, и она почти могла её себе объяснить. Она знала, что это слишком сложно, и в любом случае ей нужно быть в Палермо ради мужа и сыновей. Тетя Ариэлла была одной из немногих посетителей во время пребывания Софи в монастыре: она приходила каждую неделю, в пятницу днем, один день, когда пускали посетителей. Будущий ребенок уже не являлся для Софи чем-то иллюзорным, он ощутимо вошел в ее жизнь, и, как она совершенно верно догадывалась, именно он стал причиной отчуждения от нее остальных членов семьи. Даже ее дружок Евангелиста был вынужден держать лицо и абсолютную холодность, чтобы не стать таким же призрачным изгоем, как она. Лилиана писала письма кузине, и Ариэлла приносила эти письма вместе с сухими письмами от Меиры и забирала ее ответы. Софи притворялась перед Лилианой, что всё прекрасно, и что она ничуть не грустит, находясь в подобном заключении, которое было, по ее мнению, направлено на благо ещё нерожденного ребёнка, потому что знала, что ее ответы проскальзывают в руки Луки. Софи придумывала экскурсии, мероприятия, даже беседы, объясняя, как разумно со стороны Меиры, что она послала ее сюда. Лилиана рассказывала Софи о том, каким она видит Луку со стороны: разрушенным и угнетенным, истерзанным тоской человеком, которого всего-навсего заставили выбирать между семьей и любимой девушкой. Он обещал подарить Софи любой дом, который она пожелает, если ей действительно так понравилось Трапани. И ничего об их совместном будущем. Письма Меиры были размеренными, формальными и всегда без всякой привязи к дочери, её будущему ребёнку или обстоятельствам. Чего не скажешь о Каллисто, который навещал Софи без времени, тогда, когда спиртное отключало его рассудок и он начинал требовать от Софи снова и снова признать его отцовство, сидя на скамье в комнате свиданий. Дни в Трапани длились дольше, гораздо дольше, чем дни в Палермо. И Софи жила в тускло освещенном мире. Мир без рассвета и заката, где минуты сплющились, растянувшись в бесформенные часы; дни сливались с ночами, недели с месяцами. Софи почти не разговаривала, прикрывая глаза и возвращаясь домой, где много света и тепла, с ароматами лаванды и домашней выпечки, пока голубое весеннее небо спешило облаками, а Лука, стоящий под кронами старого дуба, смотрел на неё с той же любовью во взгляде и улыбался. «Ох, Сеттима… Соблазн, ты знаешь, он слишком велик». В Санта-Катерина у сестер и монахинь с Софи всегда был только один разговор с весьма прагматичным подходом — «Что вы будете делать с ребенком? Гораздо лучше, если он будет жить с настоящей семьей, где есть состоятельный отец и созревшая для детей мать, чем застрять с вами в Палермо». Сначала Софи не слишком много рассказывала сестрам о себе и своих обстоятельствах, а они, все еще помня о своем месте и статусе, не спрашивали ничего лишнего. Меира и Одри заставили Софи поклясться, что она никогда не расскажет ни одной живой душе о своём затруднительном положении; заставили пообещать никогда больше не упоминать имя Луки Чангретты, как отца этого несчастного ребёнка. Но после нескольких месяцев молчания и осознания того, что она, вероятно, никогда больше не увидит этих женщин, Софи решила рассказать им правду, рыдая всю свою позорную исповедь. Четыре месяца Софи холила своего ребёнка в утробе, считая каждое трепетное шевеление, пытаясь поймать и почувствовать мягкую ягодицу или острую пяточку, наблюдая, как сумерки опускаются на Сицилию все раньше и раньше. Софи придумывала для него сказки, рассказывая все о его отце и о Палермо. Она описывала сад, особняк, каждую комнату, свою спальню, напоминая себе, кем она когда-то была, пока роковая любовь не сбила её с верного пути. Софи водила свое ожидающее рождения дитя на прогулки по памяти; через поля, луга, останавливаясь у озера. Они вместе огибали пляж, где Софи была счастлива носиться и смеяться с Лукой, черты которого они вместе обводили глазами. Софи описывала живущему в ней созданию цвет глаз и волос его отца, и даже где находятся те или иные шрамы, как особые приметы. Она мысленно познакомила его с тем человеком, которого он никогда, вероятно, не встретит, пока в ее окно хлестала тихая морось. В ночи отчаяния, зажигая свечу, Софи писала Луке, чувствуя, что он тоже не спит: «Интересно, как ты сейчас без меня? И если ты когда-нибудь вернешься ко мне, знай, что я буду ждать, потому что у нас будет ребенок, любимый, красивая девочка, как ты и говорил, но я боюсь, что ее заберут у меня… Ты можешь прийти за ней раньше, чем ее отнимут у нас навсегда, мой Лука?» Софи была на восьмом месяце беременности и очень похорошела: ее личико и фигура заметно округлились. Она сидела во дворе монастыря, подставив лицо лучам ноябрьского солнца, прикрыв глаза, и ее мысли перенеслись куда-то далеко. Сестры великодушно разрешили ей гулять каждый день по целому часу. Это была настоящая свобода. Час прогулки принадлежал только ей, и с каждым днем Софи все чаще хотелось побыть одной. Софи откинулась на спинку скамейки и расслабилась. Ребенок шевельнулся, и будущая мать машинально положила руки на живот. В поясницу вступила тупая боль, и Софи только слегка поерзала на месте. Она была одета в просторную шелковую накидку, скрывающую живот. Пребывая в блаженном полусне, она вдруг подпрыгнула от неожиданности, услышав рядом с собой знакомый голос: — Сеттима… Софи открыла глаза и увидела перед собой Луку. Он усмехнулся, заметив, что она явно удивлена его рискованной выходкой. — Мне сказали, что я могу найти тебя здесь. Софи показалось, что голос Луки стал более низким — он окончательно превратился в зрелого мужчину. Опускаясь рядом с ней на скамейку, он оглядел ее с головы до ног, на секунду задержав взгляд на округлившемся животе, и достал зубочистку. Софи с интересом наблюдала за тем, как он ее надламывал до нужной остроты — Лука определенно изменился. Он был одет в новенький клетчатый костюм, на голове элегантная шляпа, волосы аккуратно подстрижены и уложены. — Может, скажешь мне хоть слово? Софи вздохнула — чертовски надоедливый тип, и тут же боль пронзила ее тело. Она закрыла глаза и не открывала их, пока боль не отступила. Они сидели под каштаном на нижнем лугу, укрываясь от дождя, который стал накрапывать все сильнее, когда Лука спросил: — Ты расскажешь нашему ребёнку обо мне? Софи ждала этого, ждала, что он придет к ней с этим вопросом. Лука не смотрел на Софи, когда говорил, а смотрел вперед, на море, и в его тоне была незнакомая формальность. — Я собираюсь покинуть Италию послезавтра утром. Софи не могла заставить себя сказать что-либо в ответ. Они уже потеряли друг друга и так много времени вместе. — Я буду скучать по тебе, — сказал Лука. — Буду скучать по вам, Софи. Лука повернулся к ней, протянул руку и откинул её непослушные волосы с лица. Она посмотрела на него, потому что хотела, чтобы он поцеловал её, как тогда, но Лука начал говорить о чем-то другом, уводя их от этой точки. Софи не слышала его слов. Все, о чем она могла думать, о том, что ее Лука навсегда покидает Палермо, покидает Италию и ее мир. Софи знала, что в ее Вселенной есть кто-то по имени Лука Чангретта, и теперь он вот-вот исчезнет. Дождь прекратился, когда Софи молча пошла вдоль построек. Лука медленно брел за ней, пока она спускалась по траве, не удосужась приподнять юбку, и та облепила ее лодыжки, мокрая и тяжелая. Лука предложил ей руку: — Софи? Она любила слушать, как он произносит ее имя, обводя глазами знакомую до боли длинную ладонь, теперь увешанную перстнями, титанически проигнорировав ее, несмотря на глубокий соблазн, стоя у кромки воды. — Я обещаю, Софи, что мои губы, сердце и разум навсегда принадлежат тебе. Софи не ответила ему и на это, потому что ей было нечего сказать. — Видишь ли, я прекрасно понимаю, что последние несколько недель ты была в одиночестве, — он поднес руку к ее руке, касаясь пальцами ее тонкого запястья. — И я знаю тебя так, как больше никто никогда не сможет узнать. Потому что я видел тебя раньше… пока моя тьма не коснулась тебя. Софи улыбнулась, мягко уводя руку, хотя и не совсем понимала, что Лука имел в виду, продолжая идти. Лука остановился, запустив руки в карманы. — Сеттима, ты должна знать, как я люблю тебя. Софи посмотрел на него, обернувшись через плечо, пока он разглядывал ее из-под шляпы тем самым лукавым взором, которым соблазнил ее. — Да, — наконец ответил она. — Да, спасибо, Лука, — это был комплимент, или что-то вроде того, как думала Софи, а ее учили быть любезной. Неожиданно она наклонилась вперед, обхватив живот руками, делая шумный выдох, и Лука увидел, как расширились ее глаза. — Что, Сеттима? Софи покачала головой. — Мне пора возвращаться, — несмотря на боль, она улыбнулась. — Проводи меня в последний раз, — Софи произнесла это уверенным тоном, что несколько успокоило Луку. Он взял ее за руку, и они отправились к главному корпусу, прежде чем попрощаться навсегда. Тем же вечером у Софи начались роды: она тужилась изо всех сил. Волосы прилипли к голове, тело от боли разрывалось пополам. — Давай-давай, деточка, тужься хорошенько. Ну-ка еще раз, а потом передохни. Она кивнула. Вдохнув побольше воздуха, Софи напряглась что было сил, но ничего не получилось. Сестра мрачно улыбнулась. — Я не уверена, но ребенок плохо продвигается — ей нужно помочь. Кого-нибудь отправили за доктором? Софи, опустившись на подушки, не представляла, что будет так больно и что так ужасно будет ныть спина. До сих пор она видела ребенка как миленькую куклу в красивых одежках, которой все восхищаются. Даже жуткие истории Лилианы про роды казались бреднями, не имеющими к Софи никакого отношения. Но теперь страшные истории вовсе не казались ей нереальными. Софи стала молиться, но не о том, чтобы отпустила боль, а о том, чтобы ребенок родился живым и здоровым. И тут она почувствовала жуткую режущую боль, пронзившую все тело насквозь, — как будто его рассекали пополам острым мечом. На ее пронзительный крик прибежали другие сестры. Когда у Софи начались потуги, одна из сестер дала ей чай, смешав в нем содержимое бутылочки из тёмного стекла с хинином, и велела ей выпить до дна. — Это усилит схватки и успокоит твои нервы. Младенец наконец родился. Софи отдыхала, ее глаза подкатывались. Единственное, чего ей хотелось, — это увидеть ребенка, дотронуться до него, подержать его на руках и убедиться, что с ним все в порядке. Впервые за долгое время у нее не возникло мыслей о Луке. Теперь ее голову занимали только мысли о ребенке. Ей даже стало легче. Легче оттого, что не надо думать о Луке. Правда, пока она этого не сознавала. Впоследствии она вспомнит этот день и ей откроется истина, что такое Лука Чангретта в ее жизни. Когда новорожденную обтерли, Софи была в лаудановом тумане, почти не шевелясь и не ощущая ничего, кроме смутного ощущения того, что она жива и слышит разрывающийся плач своего ребёнка, проваливаясь в сладкую невесомость. Боль, гнев и разочарование, которые она испытает в день рождения своей дочери, останутся с ней на долгие годы, упрятанные глубоко в подсознание. До поры до времени. Но в те первые мгновения после разрешения от бремени она думала только о своем первенце. Прибывшие в монастырь Меира, Ариэлла и Ува поглядели на девочку, и только у последней на глаза навернулись слезы. Она была такой красивой: невероятно длинные ресницы, пухлый ротик, как розовый бутон, и оливковые глаза. Тельце маленькое, крепкое. Ей так и хотелось взять малышку на руки. Словно малютка для того и была создана — чтобы ее баюкали, держа у груди. Слезы застилали Уве глаза. Она с жалостью посмотрела на Софи, которая мирно спала. Опустив дитя в люльку, монахиня Санторо посмотрела на Меиру, которая держалась холодно, абсолютно безразлично к прекрасной, здоровой девочке, своей внучке. — Вы уверены, сеньора Спинетта, что не хотите взять малышку на руки? Меира кивнула. — Да, более чем. Мой старший сын сопроводит ребёнка вместе с его приемными родителями до их поместья. Гаспаро? Молодой человек появился в дверях, встревоженный безжалостностью собственной матери, перенимая крошечное существо, прижимая к себе с особой осторожностью. Он посмотрел на маленькое личико и удивился — сразу видно, что это ребёнок Луки Чангретты, схожие черты прослеживались при первом же взгляде. Лючия и Арриго Клементе сидели в холле. Супруги молчали, вслушиваясь в доносившиеся сверху неясные звуки. Затем они услышали детский плач. Их глаза встретились, и они, словно сговорившись, вскочили и бросились к лестнице. Им навстречу спускался Гаспаро. — Это девочка. Здоровая, красивая девочка. Лючия подобрала юбки и побежала наверх, словно девчонка. Ее лицо светилось от счастья. Приёмные родители всматривалась в каждую черточку лица их приёмной дочери, упивались ее запахом, ее тяжестью, формой ее головы, ее пальцев. Протянув им племянницу, Гаспаро заставил себя улыбнуться: — Посмотрите, какая она прекрасная. Женщина взяла младенца и села с ним на край кровати. Ува вздохнула: домоправительница вышла из комнаты, якобы затем, чтобы принести роженице чашку крепкого чая, а на самом деле — чтобы не видеть эту сцену, от которой ее старое несчастное сердце разрывалось от горя. — Она очень милая, сеньора Спинетта. Большое спасибо, что дарите нам такое счастье. — Вы ведь будете заботиться о ней? Её зовут Лучиана, — спросил Гаспаро и Меира осекла его. — О, да, юноша. Лучиана? Пусть будет Лучианой, это замечательное имя, правда? — Лючия разрывалась от восторга. — Так звали мою матушку. Меира криво улыбнулась. Арриго кивнул, перенимая девочку: — Мы будем заботиться о ней всю свою жизнь, обещаю. Большое вам спасибо за то, что вы отдали ее нам. Спасибо. Удовлетворенная словами четы, Меира откинула волосы с лица и улыбнулась в ответ со спокойной душой, которая была тревожна все эти долгие месяцы. Софи проснулась через шесть часов. Сестра дежурила возле ее кровати и сразу же позвала монахиню, когда та открыла глаза. Женщина принесла Софи бульон, зная, что девочка наверняка уже проголодалась. Отхлебнув пару глотков бульона, Софи посмотрела на морщинистое лицо монахини и улыбнулась. — А где ребёнок? Кто у меня родился? Лука приходил, ему показали? Монахиня села на кровать рядом с Софи. — Это девочка, и ее унесли — она родилась мёртвой. Софи резко села в постели, отказываясь верить собственным ушам. — Как?! Почему?! Но я же чувствовала ее шевеления! Это ложь! Ты врёшь мне! Принести мне моего ребенка, и немедленно! — ее голос стал срываться на крик, и монахиня силой притянула ее к своей груди. Она прижала раздавленную горем девушку к своей груди, пытаясь утешить, успокоить ее. Софи рыдала. Содрогаясь всем телом, она сквозь рыдания изливала накопившиеся у нее на душе боль и обиду. — Это неправда! Речь ее была бессвязна. Слова звучали невнятно. Только по интонации можно было разобрать, что она хочет сказать. Монахиня гладила ее по спине, уговаривала не плакать. Она пыталась утешить девочку, которую толком не знала. Софи душило чувство вины, когда глаза ее останавливались на люльке, в которой могла лежать ее дочь. Она понимала, что наделала, понимала, что сама допустила то, что произошло. — У тебя еще будут дети. Такое случается. Но даже ей самой эти слова казались неуместными, жалкими. Разве можно утешить мать в таком страшном горе? Почему люди прибегают к старым расхожим словам утешения? Произносят избитые фразы, вспоминают народную мудрость — просто чтобы не молчать. В конце концов сестры утешали Софи, сказав, что Лучиана, в конце концов, попадет в рай; а по факту, к бездетной паре, которая молилась о идеальной маленькой девочке, такой же, как дочь Луки Чангретты и Софи Леоне. — Все будет хорошо; как только ты выздоровеешь, то сможешь начать все сначала, но на это потребуется время. Твое дитя будет любимо и лелеемо, и это главное, Софи. Мы будем молиться, просить Господа простить тебя и о благословении твоей бедной внебрачной дочери. Но Софи оставалась безутешной. Она во всем винила не только Луку, и даже Каллисто, но и себя.***
Каллисто сидел в гостиной с Лукой, Винсентом и Анджело Чангретта, в окружении солдат и крепкой выпивки. Все молчали, завершив обсуждение дел, ожидая Меиру с новостями, прислушиваясь к доносившимся из прихожей любым неясным звукам. Федерико заметил, что нервничает не только Лука, но и Каллисто, ожидая исхода родов Софи. Он видел, как Дон выкручивает себе пальцы, как вздымается его грудь. Меира вошла в гостиную через тридцать минут, нарушив нервную тишину, которая была невыносима для всех. Наконец, появившись перед мафией, Меира получила быстрый вопрос: — Чего это ты так рано? Неужели Сеттима так скоро разродилась? — он нарочно говорил равнодушным тоном, но по тому, как он дергался, Меира поняла: он уже догадался, о чем она хочет ему сообщить. — Да, Софи родила. Лицо Каллисто зарделось от радости, а у Луки осветилось, и с его стороны это было оправдано. — Ну и молодчина Софи! Значит, она справилась, да? Ува, давай сюда стаканы! Отметим это дело! — заорал он. Глядя на эту маленькую картину, Меира почувствовала, как внутри нее поднимается ревность. Её муж никогда еще не поднимал такого шума из-за нее, а она проходила через это пять раз, не считая последнего ребенка, которого Каллисто дал ей. Он как и Лука, думал, что мрачный вид Меиры объясняется тем, что она ими недовольна — ведь Каллисто исчез на несколько дней в очередном загуле, но узнав о Софи, вернулся домой немедленно. — Он умер. Ребёнок родился мёртвым. Все присутствующие теперь как следует рассмотрели ее лицо, на котором были видны следы блестящих слез. Лука вскочил с места. — То есть как это — умер? — Что она с собой сотворила — упала, что ли? Налетела на что-то?.. — Каллисто покраснел от досады, ища ответы в глазах жены. Лука был убит. Он выглядел так, словно у него отняли что-то очень дорогое. Он так ждал этого ребенка, так ждал! Он гордился тем, что от него родится новая жизнь, это придавало ему веса в собственных глазах. — Софи не виновата. Ребенок умер ещё в утробе. Никто точно не знает, от чего. Но он мертв, это факт. Каллисто скривился, и Меира прикрыла глаза: дочь Софи не могла быть ребенком собственного дедушки. Это не могло быть правдой, это было абсолютно возмутительное предположение. Софи не позволила бы этому случиться с ней, она не подпустила бы Каллисто к себе, ни за что, это было невозможно. Меира Спиннета, однако, невольно нашла последний кусочек головоломки, которую она пыталась разгадать в течение многих месяцев. — Господи, как мне хочется встать и разнести твою тупую башку, чтобы та растеклись по полу, старая ты сука, за то, что отправила свою дочь в чертов монастырь. — Не обвиняй меня, дорогой! — Меира начала плакать, но не от трагедии, а от отчаяния осознания. Она фальшиво плакала, маленькая и несчастная, прекрасная актриса. Лука, казалось, постарел за эту ночь в смятении уставившись на Дона, чьё лицо было бледно и ничего не выражало. Он испытывал угрызения совести. Взяв стакан с виски, он поднес его к губам.***
Софи уставилась на маленькую могилу, поверх которой Лука опустил огромный букет цветов, и ей захотелось громко закричать. Она не хотела, чтобы он приезжал и привозил цветы, которые не вернут их дочь, но скорбь Луки была так искренна, вызывала такую жалость… И Софи согласилась. Если мужчине дано скорбеть по-настоящему, то, похоже, для Луки настал тот самый случай. Софи хотелось, чтобы ему было так же больно, как и ей. Хотелось, чтобы и он ощущал такую же пустоту в душе, как и она. Она долго жила, ощущая дитя внутри себя, чувствуя, как оно там живет, толкается, ворочается с боку на бок. Теперь ей так не хватало ее живота. Не хватало надежды, которую внушала эта жизнь внутри нее. Не хватало того особого, известного только женщинам ожидания чуда. Только вынашивая ребенка, она чувствовала себя полноценной личностью. И вот теперь она хоронила свою Лучиану, предавала ее в руки Всевышнего. Глядя на Луку, хорошо одетого и аккуратного, она вдруг почувствовала, что в ней просыпается жалость к нему. Это ее сильно обеспокоило. Видно было, что он действительно убит горем, но Софи знала то, чего не знал сам Лука: его мучила не только скорбь по дочери, но и чувство вины, а ещё собственного малодушия. Софи понимала, что по-другому горевать Лука не умеет. Так ему было легче жить на свете. Но от этого ее ненависть к нему не становилась слабее. Софи до сих пор не разговаривала с ним. Софи почувствовала, как кто-то взял ее за руку, и догадалась, что это Лилиана. Она была единственным человеком, с которым Софи могла сейчас разговаривать, да и то, потому что осталась одна в монастыре. Софи перевела взгляд на Каллисто. Следовало отдать ему должное — он оделся с иголочки по случаю и во все черное. Он был аккуратно подстрижен и выбрит, костюм отглажен. Поймав ее взгляд, он грустно и беспомощно улыбнулся. Она поняла, что улыбается в ответ, и поспешила закрыть рот ладонью. Что это с ней? Что во всем этом смешного, черт побери? Да то, что ее дочь избежала уготованной ей судьбы, сообразила вдруг она. Эта мысль вертелась в ее голове непрестанно, день за днем и вот теперь окончательно оформилась. Ее дочь не попадет в руки Каллисто и Меиры, они не сделают из неё то, что сделали с Софи. Уж кто-кто, а она знала, что выживи она — и Каллисто непременно измарал бы маленькую Лучиану, заставил бы перенять свой образ мыслей, а потом, по прошествии лет не смог бы устоять соблазну, чтобы не начать домогаться ее, возможно, собственной дочери. Все кончилось. Софи поняла это по тому облегчению, которое отразилось на лицах людей. Они уже не были печальны. К ней подошел Лука и обнял за плечи. Он плакал, стоя позади нее. Софи видела, что за ними наблюдают, в том числе и Одри. В этот миг ее как будто прорвало. Слезы хлынули из глаз. И все из-за аромата, который исходил от Луки. Тот шлейф, который она любила: туалетной воды, сигарет и бриолина. Она предпочитала видеть в Луке жертву пороков ее дяди, и неожиданно поняла, что Лука хотел пользоваться таким же авторитетом, мечтал стать Доном, к которому все ходили бы на поклон в беде и который имел бы власть вершить свой собственный суд и расправу, пусть даже кровавую. Его близость была для нее всем на свете, рядом с ним она чувствовала себя надежно. Софи любила и желала его. И вот теперь она плакала о своем покойном ребенке. О своей погубленной юности, от которой не останется даже светлых воспоминаний.