(ит. Отвратительный, мерзостный, ужасный,
nauseante, brutto, contrario,тошнотворный, уродливый, противный,
disgustoso…отвратительный…)
…Ищет и совершенно не может найти, довольствуясь острыми отголосками, впивающимися, словно осколки стекл в хрупкую незащищенную кожу, опускает ладони на стол, пока разум обыденно четко и безжалостно подмечает как чужие эмоции так и ограниченность собственных, а интуиция, давно ставшая чувством, которому доверяешь больше, чем собственным глазам, шепчет, не давая расслабить напряженные, готовые к любой атаке мышцы. Но разве не этого он ждал? Разве не об этом шептало нутро, почти шипя от напряжения и некой… досады, перемешанной с искаженной радостью от странной определенности грядущего пути? Вот только кто сказал, что по этой дороге действительно стоит идти? Имэй почти безразлично бросает взгляд на небрежно лежащую на столе бумажку, отмеченную чужой волей, чуть склоняя голову к правому плечу, чтобы не выпускать неуловимого собеседника из поля зрения. Очередной приказ. Снова выверенные строки на дорогой бумаге, ненужная высокопарная чушь… на этом сходства удивительно резко заканчивались, немного раздражая необходимостью вчитываться в никому не нужные слова. Конечно, Савада не глядя мог сказать, что перед ним лежит пропитанный полынью договор со смертью, однако впитанный с кровью навязчиво-болезненный педантизм заставлял внимательнее всматриваться в чужие кружева невесомой паутины, с болезненной четкостью отмечая мелкие ячейки будущей сети, не оставляющие и шанса на своеволие, набрасывающие очередную цепь, которую каждый раз хотелось назвать последней, наполняя слова знакомыми, почти родными, каплями холода и саркастичного яда. С привычной четкостью, так похожей на предупреждения о смертельных ударах, интуиция позволяет не просто чувствовать, знать что случится при проигрыше или так желанной победе, видеть во фразах «…Бой за трон…Равное сражение…» - изящные занавески из тончайшего белого шелка – небрежно скрывающие за собой очередную алую бойню и отблески привычного, до боли знакомого металла – прекрасные для всех кроме него, словно наяву ощущать, как вскипает кровь под чужеродной, отвратительной волей или застывает превращаясь в густой, мерзкий кисель изредка взбалтываемый цепями клятв, каждое звено которых он должен был помнить в абсолютно любом состоянии. И Имэй помнит, кривя губы в сухом оскале, словно наяву смакуя солоноватый привкус крови, настолько въевшийся в естество что не отмыть, не избавиться, и легко кивает, чуть щурясь, не позволяя себе закрывать глаза в чужом присутствии, небрежно подписывая себе очередной приговор, вот только на этот раз по грани пройти не удастся. Взгляд невольно останавливается на раскрытой шкатулке подмечая тусклый отблеск колец одиозной семьи, семи проклятых полосок металла, крови на которых должно было скопиться столько, что багровый оттенок въелся бы в железяку сильнее ржавчины, но они были неправильно чистыми, отвратительными и столь похожими на человека брать с которого пример им явно не стоило. Будь у этих остатков прошлого, так безобразно цепляющихся за будущее своя воля, Савада непременно бы спросил: «Неужели ни разу не ошиблись?», однако ее не было, ничего кроме отголосков по которым и не скажешь одобряют эти осколки незадачливого кандидата или приказывают уничтожить, защищая свое детище от угрозы. И за собственными мыслями Имэй совершенно не слышит чужих слов, приторно ядовитых, настойчивых, абсолютно не нужных, незаметно скрывающих за грязной шелухой давно забытые ребенком оттенки, но прекрасно улавливает момент когда яркое, но искаженное солнце, столь же неправильное как и он сам, уходит оставляя подопечного в столь желанном одиночестве, позволяя неуловимо скривиться от боли, невесомо касаясь пальцами еще не заживших ран, скрытых одеждой, бинтами и хирургической леской. Очередная привычка, давно ставшая константой в его существовании, позволяющая раз за разом болезненно повторять «я еще живой». Только сейчас он позволяет себе рвано вздохнуть, чтобы не тревожить заживающие травмы еще сильнее вырвавшимся кашляющим смехом, выпрямить ноги и на несколько секунд потерять словно навечно застрявший в позвоночнике болезненный стержень идеальной осанки, опуская плечи. Лист, пропитанный отвратительной полынью, все так же лежал на столе, насмешливо повторяя, что выходов больше не осталось, тончайшим кружевом заставляя нити марионетки вести надоевшую куклу в искаженном вальсе к полыхающему костру, отдать жизнь ради чуждых целей. Однако воля, запертая внутри превосходным контролем и по большей части раздавленная весом приказов и цепей, рвалась прочь от жалкого спектакля, отказываясь участвовать в последнем акте столь мерзкой пьесы любой ценой, и, кажется, впервые Савада соглашался, желая хоть что-то выбрать самостоятельно, по-настоящему, как в детстве… И так же болезненно он осознавал всю тщетность попыток сбежать из этой клетки. В хрупкой тишине Имэй безмолвно смеется без капли радости, содрогаясь и сильнее сжимая пальцы, сминая идеально выглаженную одежду в отвратительный ком, который иррационально хотелось побыстрее снять, поджимая тонкие губы в острую линию, до хруста сжимая зубы. Кажется, от этого вбитого в подкорку стремления к идеализму даже в мелочах ему уже не избавиться. Слишком глубоко… Савада резко замолкает, выпрямляясь и резковатыми движениями поправляя появившиеся складки, автоматически доставая телефон и под негромкие щелчки клавиш привычно-хаотично размышляя о том, что он должен успеть сделать до того, как пальцы вцепятся в это подобие сцены, разрушая изящный каркас, обнажая гниль, скрытую под прекрасной позолотой. Пока еще возможно разорвать удушливые нити, пока еще возможно остаться собой – стоит сделать шаг в неизвестность, потому что ни одна птица добровольно не станет жить в клетке, если уже познала свободу бесконечного неба. Это не попытка уйти красиво – станет еще Имэй делать что-то для тех, кто не возложит к его могиле даже ликориса, притворно проливая слезы – просто это последняя возможность поступить по-своему. И если раньше он мучительно верил в то что все еще может измениться, верил наперекор сердцу и интуиции… последние месяцы доказали обратное, а шрамы не дадут забыть об этом предательстве. Хотя можно ли называть это предательством? Савада Имэй просто смертельно устал…***
Тело сковывает болью от разорванных осколками костей мышц и вместе с ними тонких ниточек нервов. Она топит сознание, не позволяя почувствовать, как кровь спешно утекает из измученного организма совсем еще молодого парня, добровольно сделавшего последний шаг в бездну. Трава уже давно окрасилась в буро-красный, тускло поблескивая под неярким светом молодой луны. Однако с окровавленных губ срывается смешок, больше похожий на захлебывающийся кашель, и разрывает хрупкую ночную тишь, повторяясь снова и снова. По бледным щекам стекают алые струйки, опаляя теплом леденеющую кожу. Глаза, чудом не пострадавшие, почти не моргая, всматриваются в небо, моля о неизбежной участи, как о величайшем даре, и неслышно роняют радостные слезы, сливающиеся с красной кровью. Он еще жив. Сердце надрывно бьется, оцарапанное ребрами, которые должны были его защищать. Жив… Легкие мучительно борются за капли воздуха с заполняющей их кровью. Он стоит на грани, не в силах сделать решающий шаг, который бы вывел его… К жизни? К смерти? Надрывный кашель вместо смеха срывается в воздух, опаляя юношу такой привычной болью. Имэй молил о смерти. Его отучили просить и преклоняться. Вытравили даже мысли о слабости и поражении, шрамами оставляя зарубки в памяти, где, казалось бы, и нет уже места для новых белесых борозд. Его отучили верить в бога, потому что он все равно не отзовется даже на самые искренние молитвы. Маленького, тогда еще мальчишку научили верить только в себя, и тем удивительнее была его глубинная мольба без адресата. Его жизнь стремительно утекала, а губы растянутые в оскале, даже в обычное время напоминающем горькую насмешку, а не радостную улыбку, которую он так стремился выдавить из себя, испытывая иррациональное счастье от грядущей встречи с самим «Господином, собирающим души». Имэй стоял на грани, ожидая последнего шага в пропасть и лишь пламя, отражение его былого стержня и изломанной воли, непривычно ласково облизывало тлеющими лепестками холодеющее тело, не желая отпускать, однако возвращаться было некуда. Юноша безмолвно молил, невидяще всматриваясь в тусклые звезды. Смерть для него была спасением… единственным путем из захлопнувшейся клетки, не просто отобравшей свободу, но и сломавшей крылья. Он тянулся к единственному способу выбраться из темного омута, потому что других больше не было, потому что других он не видел… И пламя слышало его, неохотно отпуская из своих объятий, оставляя где-то внутри промоченные болью угли, которым уже никогда вновь не загореться. Как может пылать воля, если от нее остались больно впивающиеся осколки, неведомо кем названные гордостью, а на деле являющиеся лишь вбитыми в подкорку шрамами принципов, чужих идеалов, и собственной глупости? В последний раз Имэй закрывает глаза, безвольно хрипя и едва ощущая на языке медный привкус собственной крови, такой до отвращения привычный и въедливый, что это кажется жалкой насмешкой. На его руках собственной крови больше, чем чьей-либо еще… А ночь привычно прячет звуки, укрывая его в слепую тьму, как и тысячи раз до этого, вот только следующего уже не будет. Он больше не встанет. Не сумеет подняться, чтобы вновь сыграть прописанные другими роли в нелепом спектакле. И лишь звезды провожают его в последний путь. Безмолвные звезды, что не знают ни чувств, ни правды, слепо взирающие на мир, что невольно смотрит на них в ответ.***
Боль короткой яростной вспышкой вспыхнула в груди, заставляя Гокудеру подскочить на кровати, судорожно вцепляясь тонкими, израненными порохом, пальцами в майку, сжимая ткань, но совершенно не чувствуя облегчения. Яркая живая, яростная, так напоминающая собственный ураган, но также быстро затихнувшая, оставляя после себя гнетущую пустоту, настолько холодную, что это пугало, заставляя дрожащей ладонью потянуться к телефону, пытаясь набрать давно заученный номер, но из раза в раз промахиваясь по кнопкам. Пламя, старательно удерживаемое все эти годы, внезапно опустошенно молчало. Оно по-прежнему горело внутри тягучим костром, но было… другим, было… холодным.***
«Больно» - слово бьется в голове, выжигаясь в слабом детском сознании Ламбо, пока по щекам стекают непослушные слезы, привычно оставляя солоноватые дорожки, которые так напоминают кровь своей непривычной горечью, пока руки царапают грудь, пытаясь отыскать что-то, избавиться от причины неясного чувства или просто схватить, вырвать, чтобы просто не было так… пусто, горько. «Больно» - а с губ ребенка срывается лишь захлебывающийся полу хрип полу писк, такой отчаянно громкий в ночной тишине, но никем не услышанный. «Пожалуйста… кто-нибудь… Тсуна!» - и сердце стучит в бешенном ритме, пытаясь заглушить тишину, прогнать топкую темноту, которая вцепляется темными пальцами в свернувшегося комочком Ламбо – «Пожалуйста… Небо…» - и гроза искрит на кончиках пальцев впервые раня ребенка, добавляя к тонким полосочкам белых шрамов ало-розовые узоры.***
Удар, хруст, тихий вскрик, резко прерванный очередным движением тонф, и кровь на стали, причудливо сплетающаяся в неясный узор. Вот только не помогает. Не убирает отчаянно ревущую пустоту, надоедливо впивающуюся в сами кости и раздражая Хибари одним существованием. Боль – слабость. Вот только она настойчиво пульсирует где-то в груди, переливаясь яркими вспышками, напоминая о прошлом, которое хищнику хочется похоронить в памяти, запрятав за стальными дверями холодного подвала. И он вновь бьет, причиняя боль другим, чтобы заглушить отголоски собственной. Бьет, но этого вновь недостаточно, не хватает… Раздраженный хмык слившийся с очередным жестоким ударом. Хищник не имеет слабостей. Он встанет как бы не были ужасны раны, не сдастся пусть даже ценой за победу станет смерть и плевать на боль, жжение и холод. Пройдет… как сотни раз до этого. Пройдет… Вот только эта причудливая слабость и не думает затухать…***
Пусто. Так удивительно знакомо для резко подскочившего мальчишки, пустым взглядом оглядывающему собственную комнату словно впервые, и так же болезненно отвратительно. Такеши думал, что забыл тянущее противное чувство беспомощности, фантомной боли, некого отчаянья и не пролившихся слез, понятное только тем, кто терял… терял самое ценное и дорогое в жизни, пока сам был не в силах ничего сделать, беспомощно наблюдая не в силах оторвать взгляд. Пусто. И за этим чувством даже не слышно боли, разрывающей… сердце? Душу? Не слышно и пульса, громко стучащего в ушах, отсчитывая часы, секунды, минуты… Ничего. Снова. А он даже не знает, что потерялось, что исчезло, не оставив ни следа, ни подсказки. И пламя, столь привычное и послушное, что всегда неощутимо следует, прячась в глазах, в улыбках, в оттенках голоса, теперь бездушно морозит, впиваясь в пальцы, в плечи, шею, вызывая мелкую дрожь. В нем больше нет умиротворенного спокойствия, оно снова напоминает безжалостный и своевольный лед.***
Тихо, потому что с губ не может сорваться ни звука как бы он ни старался кричать. Пусто, потому что неясная боль в груди словно отбирает все стимулы двигаться, не отдавая взамен совершенно ничего. Сасагава болезненно хмурится, пытаясь заставить себя подняться, но любое желание привычной тренировки от которой исчезают все мысли, в которой не чувствуешь ни боли, старательно царапающей что-то внутри, ни слабости, так отчаянно цепляющейся в тело, ни… тишины, вызывает в теле такое неясное, незнакомое чувство, что и двигаться больше не хочется. Так неправильно, непривычно, противно, но и что с этим делать парень не знает, безучастно рассматривая темный потолок, украшенный острыми тенями. А пламя ревет, неумолимо меняя саму суть, частью которой успело стать, превращая уютный огонек в ядовитую искру.***
В иллюзиях сокрыты иллюзии. За одной маской скрыта тысяча других. Но как бы ни была искусна сила обмана, реальность всегда остается собой, несокрушимо держа неясный якорь, словно потухший маяк, который необходимо снова и снова зажигать тем, кто живет между двумя мирами, так и не решив какой настоящий. Боль, неожиданно впивающаяся в тело до отвратительного хрипа, так знакома, что Рокудо хочется смеяться, срывая голос, пока «иллюзорные» иголки впиваются в кости, в разум, заставляя потеряться в собственном безжалостном пламени не в силах отыскать в нем хоть что-то настоящее… Потому что якоря больше не было.***
Ее молило любимое дитя. Срываясь на хрип и вновь переходя на шепот, оно вновь и вновь неумело, но искренне молило ее о милосердии. Ребенок, в руки которого она была готова отдать всю свою искреннюю любовь, всю власть над будущим, каким бы оно ни стало, над тысячами чужих судеб, отчаянно сипел, прося лишь смерти. Ни новой жизни, ни сил, ни тепла… покоя, в который он смог бы сбежать от всей боли, что даровала ему жизнь и те, кто должен был защищать. И она отвечала, неощутимо проводя по коже, позволяя огонькам его пламени навсегда утихнуть, забирая себе последние мгновения боли, чтобы ее дитя сохранило в памяти хотя бы секунды желаемого покоя. В ее власти было многое, но ее силы не хватило, чтобы уберечь это прекрасное Небо от боли, от чужой жестокости. В ее власти было неуловимо влиять на пламя и связывать незримыми нитями чужие судьбы, но… даже ей свойственны ошибки. Ее любимое дитя оказалось ранено лишь ступив на дорогу, которую уготовила судьба, ранено тем, кто захлебнулся в собственной жадности. Она множество раз стремилась оборвать эти болезненные связи, создавая и создавая новые, но лишь с отчаяньем наблюдала, как темнеет прекрасное пламя, как стонет под чужим гнетом его воля, как маленький ребенок подходит к краю с непривычно легкой улыбкой. Ради него ей хотелось разрушить все законы, раз они не могут помочь спасти единственного человека, который стал ей дорог, но он лишь с улыбкой молил о покое… Так искренне, так трепетно, так тихо… И она не могла отказать, не желала. Её дитя, которое никто в целом мире не сможет заменить, угасло, получая желанный покой. Маленький ребенок ушел, прощаясь с ней такой непривычной, теплой и искренней улыбкой, которую она, казалось, не видела целую «вечность». Почему же теперь ей так отчаянно хочется искорежить чужие судьбы, роняя хрупкие песочные часы вечного времени, разрушая само будущее мира… Почему?