Очень тебя люблю.
Я люблю тебя, мама. Прости. Прости, что мне не хватило сил… смелости сказать это вслух, произнести так четко и ясно, чтобы в этом не было сомнений, с той же теплотой и яркостью, обезоруживающей честностью и улыбкой, с которой ты делаешь это каждое утро и повторяешь каждую ночь. Ты удивительно сильная мам. Самый невероятный человек в моей жизни. Знаешь, как мне хотелось походить на тебя, иметь столько же сил для улыбки даже когда внутри все сжимается от боли, защищать то, что считаю правильным, кто бы не попытался это оспорить и что бы не шептал вслед. Но не вышло. Не потому, что я удивительно похож на отца – как ты говорила в детстве, трепая волосы с такой нежностью и теплотой, что мне не хватало смелости возразить, сказать в голос, что совершенно не похож и не хочу быть похожим на него – просто так все сложилось. Я… не вини себя.Никогда не вини себя, слышишь!
Чтобы ты не думала, мам, пожалуйста, никогда не вини себя в том, что произошло. Так странно писать подобные слова зная, что ты не послушаешь, но это то немногое что я могу сказать через бумагу. О чем могу попросить.Это безобразие…
Не прошу принять это.
Не прошу простить меня, потому что я чувствую себя предателем, когда шагаю в бездну и не могу даже сказать тебе в лицо о том, что чувствую.Так больно. Страшно.
Прости меня, мама
Я так люблю тебя»
***
Тсунаеши спустился к завтраку непозволительно поздно, взъерошенный и по-прежнему сонный, он неловко тер пальцами уставшие за почти бессонную ночь глаза и немного хмурился, не чувствуя чего-то привычного, чего-то, что должно было ощущаться сразу, но почему-то отсутствовало. Это было так странно, и в то же время не волновало сильнее пары новых деталей плана и незавершенного вчера кода, до сих пор рябящего на грани сознания отрывками функций и команд. Тсунаеши был уверен, что упускает в четких строках какую-то деталь, важную, возможно маленькую, которая бы довела его милое творение до необходимого идеала, но которая никак не хотела попадаться на глаза, даже учитывая искорки интуиции. Размышляя о том, стоит ли попросить помощи у Шоичи и Спаннера, чтобы друзья свежим взглядом осмотрели приевшиеся строчки или не стоит портить грандиозный сюрприз сырой идеей, Савада медленно сел на привычное место за столом, недоуменно отмечая, что пальцы вместо палочек хватаются за пустоту, сколько бы раз он не пытался найти неуловимые деревяшки. Тарелок тоже не было. Глаза сонно пытаются зацепиться хоть за что-то, но кухня почти пуста. Нет ни грязной посуды, ни готовых блюд, одуряюще пахнущих чем-то сладким или печенным, или жаренным, нет красивых салфеток, на которых обычно высились тарелочки для каждого члена семьи и гостя. Не слышно шкворчащей плиты, шума воды или тихой, незатейливой мелодии. Тсунаеши шире открывает глаза наконец действительно просыпаясь, и замечает маму, замершую у окна с какой-то нелепой бумажкой, столь бережно сжимаемой тонкими пальцами словно это очередное письмо от отца с яркой и неуместной открыткой и кучей фотографий. Однако читая весточки от папы она никогда не плакала, наоборот почти пела и готовила множество вкусностей. Только замечая выведенное на конверте Емицу, мама начинала улыбаться столь ярко и заразительно, что напоминала солнышко, даже если внутри была пара ничего не значащих строчек или нелепый рассказ о странных случаях на работе. Казалось, ей было совершенно не важно, что конкретно рассказывал отец, Бьянки-сан услышав недовольное бурчание Гокудеры-куна после одного из таких писем холодно осмотрела братца, негромко, но уверенно говоря со столь редкой серьезностью: «Это любовь». И в общем Тсунаеши был с ней полностью согласен, особенно если учитывать, что у девушки в руках был нож. Но сейчас, смотря на сбегающие к подбородку слезы, мокрые ресницы, раскрасневшийся нос, подрагивающие ладони, растрепанную прическу и нелепый наряд без привычного глазу фартука, младший Савада и без интуиции мог сказать, что это не письмо его отца, но сосредоточится чтобы понять чья же это бумажка не получалось – почти бессонная ночь брала своё. - Мам? – не смотря на всю решимость Тсунаеши, с губ слетает лишь негромкое восклицание, вместо полноценного вопроса. Он никогда не видел, чтобы мама плакала. Ему даже, казалось, что она не умеет плакать так как собрала в себе все щекотные солнечные зайчики и пряный запах вкусностей, от которого просто нельзя ни улыбнуться. - Тсу-кун? – Нана неловко поворачивается, чуть сминая пальцами бумагу и тут же торопливо расправляя, чтобы не осталось складок, лишь после, потеряно поднимая взгляд на старшего сына. – Ты уже встал? – она рассеяно кивает, словно только замечая пустой стол, пытается улыбаться, но даже эта улыбка кажется блеклой, вымученной, а ее глаза, столь яркие ранее, сейчас напоминают запыленное стекло. – Я… сейчас что-нибудь приготовлю. Из груди Тсунаеши рвались тысячи вопросов, но только открывая рот он снова цеплялся глазами за дрожащие ладони матери, за продолжающие медленно срываться с подбородка капельки слез, которые старательно прятались волосами или рукавом, испачканным в какой-то пыли, и не мог произнести ни слова. Даже самому себе он не мог признаться в том, что просто боялся услышать ответ. Назойливые искорки интуиции тоже не помогали, лишь раздражая непривычными оттенками, шепча что-то на своем не до конца понятном языке. Все было таким неправильным. Странным. Настолько, что Савада даже не удивился поджаренному и немного пересоленному омлету и горькому чаю. Его мама всегда готовила, вкладывая в каждое блюдо не просто душу, как принято говорить на популярных кулинарных шоу, нет, Нана вкладывала свои чувства, – всю теплоту и мягкую заботу, – трепетно относясь к предпочтениям каждого. Она помнила о нелюбви старшего брата к сладостям и жаренному мясу, помнила что Тсунаеши ненавидит рыбу и обожает кофе с корицей, знала что предложить капризному Ламбо, так что тарелка всегда становилась чистой, помнила о любви Ипин к острому или горькому, мягко журя, но всегда добавляя на шепотку больше приправы раз в пару дней, помнила, что Фуута еще не привык к иностранной кухне и больше любил постные и простые блюда, хотя и мог молчаливо съесть все что положат в тарелку. И в этих деталях, еле заметных с первого взгляда больше всего проявлялась удивительная чуткость хозяйки дома Савад, ее незримая поддержка каждого человека, которому ее близкие позволили войти в дом. Осознавать, что мама, столь удивительная и внимательная, настолько испортила самый обычный завтрак, для Тсунаеши было так же горько, как и видеть начинающие припухать от слез глаза. Есть не хотелось…***
Ламбо плачет, безмолвно роняя слезы сквозь пелену тягучего сна, больше напоминающего беспамятство, которое вновь ненадолго спасает сознание от боли, тянущей что-то внутри и опаляющей снаружи. Тело дрожит, словно не может забыть жалящие разряды собственного пламени, а любое прикосновение, даже самое мягкое и осторожное срывает с детских губ болезненный, бесконтрольный стон, от которого сжимается все внутри.Дети не должны так плакать…
Фуута боится дышать, зажимая дрожащими ладонями рот, чтобы только собственные всхлипы не разбудили бедного ребенка, и в то же время совершенно не знает, что ему делать. Разбуженный привычным плачем мальчик даже не сразу уловил, что что-то было не так, – Ламбо часто снились кошмары под утро, – с тихим вздохом решив лишь поправить одеяло младшему члену их странной семьи, он получил в награду сиплый вой. Отчаянный, страшный и вместе с тем непривычно тихий, заставляющий против воли дрожать и повторяющийся на любое прикосновение, которыми звездный мальчик желал успокоить ребенка. Фуута плачет старательно душа любые звуки так и рвущиеся из горла и просто не может подняться на дрожащие от волнения ноги, чтобы позвать на помощь хоть кого-нибудь, лишь нервно дергается и замирает каждый раз, когда маленький Ламбо всхлипывает, в беспамятстве шевеля рукой или ногой, а в голове лишь звучит изломанный голос чужого крика. Страшно. Фуута отчаянно желает закрыть глаза и уши, чтобы только не видеть чужой боли и страданий, не видеть как корчится маленькая гроза, желает вернуть все обратно, чтобы Бовино как и раньше громко смеялся, так искренне, что по темным волосам пробегали искорки, а в глазах прятались звезды, вымогал конфеты, с детской уверенностью считая, что слезы открывают все маршруты, и кричал о собственном величие так громко, словно пытался убедить в нем самого себя. Чтобы как раньше утягивал всех в игры, за собственной бравадой пряча тихий вопрос «Вы же не оставите меня? Не бросите, правда?», и внимательно всматривался в каждого, обиженно косясь за забирающего себе все внимание Реборна, прежде чем совершить очередную глупую выходку, безмолвно говорящую «Я здесь!». Стараясь потише сглотнуть горькую слюну Фуута ждет Ипин с утренней тренировки, ждет заботливую Нану-сан, всегда заходящую их проведать утром, ждет теплого Тсуна-ни, которого иногда отправляли позвать детей обедать если они заигрывались, страшную Бьянки, которая старательно училась готовить вкусности под руководством Наны-сан и иногда в тайне давала Ламбо сладости, или хотя бы Имэй-сана, который не смотря на то, что очень пугал своими данными из рейтингов, никогда не нарушал собственных слов и обещаний. Фуута с надеждой смотрит на дверь, которая все никак не открывается, вслушивается в негромкие шаги и ждет, задерживая дыхание на краткие секунды, ждет, захлебываясь воздухом со слезами. Он может лишь ждать…