Глава 9. Они смотрят на каждый шаг
- Ребята! – звучит яркий, радостный голос, кажущийся очень теплым, почти мягким, а вместе с широкой улыбкой, растянувшей уголки губ от легкого счастливого предвкушения, кажется, что он может тронуть тончайшие струны души и сыграть на них столь прекрасную музыку, что даже самый привередливый слушатель не сможет сдержаться от восторженных аплодисментов. Тот, кого можно было бы назвать мальчиком еще несколько минут назад, сейчас был парнем, приветливо махнувшим ладонью, на которой не было ни единого шрама или застарелых мозолей. Приближаясь шаркающими от волнения шагами, из-за чего кроссовки, выбранные вместо официальных туфель, выглядели еще более грязными и запыленными, потерявшими собственные краски, как и низ неподходяще официальных брюк, наглаженных столь старательно, что стрелками можно было порезаться, спрятав вторую руку в карман яркой худи, выделяющей его даже в около полуночной темноте, он осматривал гостей, пришедших почтить предстоящую битву, почтить его самого, стать свидетелями восхождения. Взгляд, мерцающий искорками янтаря, всматривается в лица, прежде чем остановиться на дорогих друзьях и, кажется, засиять еще немного ярче. - Тсуна-доно, – хрипло произносит, сосредоточенно кивая, Гокудера определенно не решающийся назвать его десятым в присутствии еще живого девятого. Очевидно, смущенный таким вниманием, несмотря на то что они обсуждали все детали раз пятнадцать. И Тсунаеши, увлеченный моментом предвкушения, совершенно не вспоминает о том, что раньше Ураган ничего не останавливало от подобного прозвища: ни просьбы, ни шутливые приказы, ни высокопоставленные мафиози. Для хозяина красного пламени приближающийся человек больше не был Джудайме, не был небесами, ради которых стоит разрушать все преграды и стирать границы. Прекрасные зеленые глаза, так напоминающие сочные летние листья, сейчас больше напоминали хвойный лес, припорошённый снегом, безжалостный и холодный, забытый солнцем, скрывающимся за пеленой облаков, забывший небо… Хаято больше не улыбается, не смотрит на Тсуну с обожающим ожиданием, а потеряно цепляется за камешки под ногами, еле сдерживаясь от желания вцепиться пальцами в рубашку в области груди, приводя и так помятую вещь во что-то совершенно не годное для подобного места. Ему больно, отвратительно больно где-то внутри и оглушающе холодно… В голове урагана больше не воют ветра, не звучит ужасающая мелодия разрушения, которую пальцы в любой момент могут сыграть на черно-белых клавишах, там лишь пустота, тихая настолько, что само слово «тишина», кажется, описывает что-то ужасающе громкое. И лишь слова Шамала, звучат столь отвратительно серьезно, что их хочется вытравить из памяти и в то же время никогда не забывать, сохраняя внутри, как ценное сокровище, как гвоздь в крышке его гроба: «… у тебя было Небо, и ты его потерял». - Тсуна… - срывается с губ Такеши настолько тихо, что Тсунаеши замечает только приветственный кивок и на секунду прикрытые глаза, рассеяно смотрящие на занявших места гостей, во все глаза смотрящих только на их странную компанию. Конечно, все происходящее было удивительным, невероятным настолько, что казалось сном, поэтому Савада совершенно не удивлялся тому, что Ямамото осматривался вместо того, чтобы улыбнуться своей фирменной улыбкой и похлопать других по плечу, сказав что-то удивительное в своей простоте. Тот, кто звал себя Небом, совершенно не замечал полную пустоту Дождя, ставшего холодным, безжалостным льдом, в глубине глаз которого больше не скрывался отголосок спокойствия – там таилась бездна, не имеющая дна пропасть, обрамленная пыльным туманом. Хозяина голубого пламени съедала тоска настолько сильная, что тело дрожало от холода, а темные пряди, казалось, были припорошены снежинками, появление которых было совершенно не возможным в это время года. Такеши был болезненно безразличным, словно теплый летний дождик сковал безжалостный мороз, превращая его в пушистые снежинки, танцующие от малейшего ветра и настолько острые, что одним движением могли оставить царапины на камне. Лужи обернулись льдом, капель – тишиной, сквозь которую могли прорваться только хаотичные удары истерзанного потерями сердца, наполненного горечью настолько, что разум не мог зацепиться ни за одну искорку тепла. Даже Тсунаеши, что дарил мимолетный перерыв от терзающего тело холода, сейчас почему-то еще сильнее морозил, заставляя пальцы нервно сжиматься в отчаянной попытке сохранить крохи тепла, и вместе с тем оставлял ощущение потери чего-то близкого, почти родного, настолько важного, что перед блеклыми глазами возникал отголосок образа матери… которую ребенок хоронил своими руками, вместе с отцом касаясь мертвого тела… - Тсу… - сокращение имени от Реохея было столь неожиданным и вместе с тем казалось чем-то значимым несмотря на то, что звучало немного устало. Старший брат точно настраивался на сражение, смотрясь при этом настолько серьёзно, что его можно было бы назвать усталым. Тсунаеши улыбается ему ярче, пытаясь поддержать своей яркостью, помня, что первыми должны сразиться Солнца, пробивающие дорогу для своих Небес. Таковы законы пламени, единственные законы, которые нельзя нарушать сегодня. Пышущие энтузиазмом Небо совершенно не замечает, что бессилие Солнца отнюдь не показное. За ширмой собственных интересов Савада не видит болезненно скорченного лица. Сасагава кричит. Безмолвно, бессильно, не имея возможности ни открыть рот, ни осмотреться сквозь щелки, оставленные веками, размывающие очертания других настолько что все гости и друзья сливались в одну неясную бесформенную массу. Солнце жгло. Оно пылало, изнутри причиняя боль собственным ядом, забирая любые крохи энергии и энтузиазма в попытке разгореться, в желании не погаснуть. Реохей желал упасть, бесконтрольно свалиться и больше никогда не подниматься с земли. Он желал уснуть чтобы больше не чувствовать этой отвратительной беспомощности и идущей изнутри пустоты, что своим холодом тушила отголоски огня, который всегда заставлял двигаться вперед, делать новый шаг даже когда раны не позволяют даже подняться. Серые глаза, ранее блестящие так ярко что напоминали благородное закаленное серебро, сейчас можно было найти лишь сухость камня настолько хрупкого что при единственном касании он рассыпиться пылью. Длинные рукава прятали наливающиеся цветом синяки, что были похожи на странный, искаженный болью пейзаж. Потерянное в космосе солнце, так и не нашедшее свое небо… - Босс… - слышится от Мукуро с неповторимым ехидством и ядом, которые Тсунаеши привычно называет своеобразной заботой, потому что точно знает о том, что иллюзионист чудом и парочкой манипуляций выпущенный из Вендикаре совершенно не умеет выражать истинные эмоции, только что-то искаженное одному ему понятной тьмой и Адом, в котором он выстроил собственные дороги. Савада в какой-то степени восхищался этим хранителем, достойным называться королем несмотря на то, что на шахматной доске не дотягивал и до королевы. Расслабленная поза Рокудо, легкая ехидная улыбка, больше похожая на полубезумный оскал – все это словно обещание хорошего вечера, настолько прекрасного насколько смогут сотворить его иллюзии. Тсунаеши улыбается, одаривая его долей пламени… Туман играет. Никто не замечает безумия, окутывающего его, берегущего и уничтожающего, украшающего и искажающего. Потерявший маяк никогда не вернется к свету, корабль лишь разобьется о скалы оставляя после себя искорёженные ошметки. Неба больше не существовало, оставался лишь Туман – безжалостный и прекрасный в собственном безумии, истинные грани которого были известны лишь цепям, острым бескомпромиссным, холодным настолько что к ним хотелось тянуться, их хотелось обнимать прижимая к исхудавшему телу так близко, что со стороны бы показалось, что они единое целое. Если света больше не было он украсит все тьмой – прекрасной тьмой… Его глаза – яркие, удивительно живые и вместе с тем настолько искаженные что их можно было бы назвать прекрасными – в одном таится Ад, безумный, хаотичный, в котором просто не существует дорог, в котором верх это низ и бок, бок это лево а право это кувырок. В аду не существует законов и правил, созданных людьми – только боль настолько отчаянная, что хочется опустить руки, настолько разная, что ты горишь, мерзнешь и распадаешься на кусочки от лезвий и кислоты, пожираемые животными и одновременно уничтожаемый подобием наслаждения. Ад — это пытка. Ад — это его владения, которые он прошел, вдоль и поперек пытаясь отыскать отголосок его Неба, его тепла… В другом глазу таиться бездна – один взгляд и ты словно теряешь собственный разум и более того контроль, засыпаешь погружаясь в неясное путешествие, у которого просто не будет конца – за пустотой ничего не следует, а любая надежда померкнет во мраке. Туман — это безумие, облаченное в форму человека, притворяющееся таковым лишь ради порождённого чужими словами иллюзорного шанса найти отголосок потерянного якоря, исчезнувшего маяка и пока не одно пламя не откликается на его немую песню, больше напоминающую безотчетную молитву. Хибари лишь кивает, привычно скупо и холодно, хотя Тсунаеши ожидал от него легкой, заметной лишь в немного приподнятых уголках губ улыбки, однако в окружении стольких людей она наверное потеряла бы то значение доверия и очарования, стала бы пустой, и это по-своему вдохновляло Саваду, заставляя считать ее чем-то невероятно ценным, чем-то доступным только ему как Небу. Вот только в исключительно «острой» позе Кеи, настолько показательно правильной и идеальной, что некоторым могло стать тошно от одного лишь взгляда, называющий себя Небесами не замечал ран и шрамов появившихся буквально в последние дни, залеченных кое-как и заставляющих конечности ослабленно дрожать, что давилось железным контролем и еще живым отголоском убеждений называющего себя хищником. Одежда черная, от чего пятна крови были настолько незаметными в ночном сумраке, что их можно было бы назвать засохшей грязью или странноватым соком, если конечно удастся заметить. Хибари казался скалой, изрешеченной пещерами, взрывами и посеченной ветрами, изломанной попытками выстоять и еле держащейся, чтобы не пасть под гнетом очередного землетрясения. Хозяин пламени фиолетового цвета из-за всех сил старался скрыть даже отголосок снедающей его изнутри слабости, настолько болезненной, что любой вздох карался вспышками резкой, оглушающей боли, впивающейся в сами кости. Даже глаза, напоминающие сталь, теперь казались еще более острыми, словно и правда могли ранить, оставляя на коже тонкие отвратительные шрамы, напоминающие странные безумные рисунки. Облако было тем, кто, оставаясь вдали от Неба, защищает его… должно было защищать. Так почему его изнутри пожирает слабость, которая совершенно не пропадает, как бы чужая кровь не раскрашивала его тело, как бы не украшала подобием алой вуали, пряча любые отголоски разума. Почему чем больше он сражается в попытках заглушить отвратительное чувство внутри, тем сильнее оно распирает, тем больше ран остается на теле, словно отголосков странного проклятия, почему-то становящегося все сильнее рядом с травоядным? Было ли это наказанием для него? Наказанием для хищника, ослабшего настолько, что попало головой в ошейник, другой конец поводка которого был у недостойного, у того, кого нельзя было назвать не то, что хищником - зверем, настолько приторными и мерзкими сейчас казались руки. Был ли он… одурманен? Испорчен… Хибари казался себе отвратительно грязным, в отличие от крови эту грязь не могла смыть вода, не могли отодрать ногти, оставляющие лишь рваные раны на коже, и только возможная схватка дарила отголосок надежды, была последним шансом доказать, что он все еще хищник… Зверь, для которого не существует сжимающих горло цепей странных приказов от которых сейчас хочется рычать, срывая голос в нечеловеческом звучании. Ламбо отвернулся, пряча заплаканное лицо в рубашке Фууты, на которой кажется больше не было ни единого сухого места от соленых слез. Тсунаеши искренне не понимал, что произошло с этим жизнерадостным и немного неуправляемым ребенком, для которого не существовало ни правил, ни запретов, и почему его пламя и виноградные леденцы теперь вызывали у маленького теленка лишь отчаянный крик, почему Гроза сбегала от него, кулачками цепляясь за потерявшего часть собственных способностей Фууту, выглядящему сейчас еще более потеряно, даже немного устало. Однако сейчас, в этот грандиозный день было достаточно и их присутствия громче любых слов говорящего о их поддержке. Тсуна предпочитал не замечать что два ребенка старались стоять от него как можно дальше, что с их губ не сорвалось ни единого подобия приветствия, даже вымученной улыбки – Ламбо встречал приход назвавшего себя Небом дрожью и тишиной, закрытыми глазами и сиплыми молитвами, еле различимыми в писках и хрипах сорванного за последние дни от боли голоса. Маленькая Гроза до безумия в глазах боялась небес, боялась боли что проявлялась от одного лишь ощущения чужого пламени, столь нежного раньше, что на языке даже появлялось ощущение любимой конфеты, и столь едкого сейчас, одним присутствием напоминающего о запахе пороха и паленой плоти, о почти забытых криках… С каждым шагом Тсунаеши Бовино дрожал сильнее, вжимаясь в тело Фууты, в поиске хоть какого-то подобия защиты, в поисках отголоска тепла, исчезнувшего из его жизни с первым отголоском боли. Зеленые глаза, - столь яркие и сочные наполненные самой жизнью, отражающие само понятие весны и в тоже время пышущие пламенем настолько сильно, что при первом взгляде казалось, что именно оно сыграло с волосами, превращая их в кудряшки и скрылось в глазах блестя яркими всполохами и маленькими искорками, невольно выдавая все грандиозные планы от одного только волнения маленького хозяина – сейчас напоминали бледную, чуть пожухлую капусту, в обрамлении желто-карих оттенков увядания. Ламбо желал сыграть в прятки, скрыться в том месте где то, что причиняет ему боль, больше не сможет коснуться, в единственной комнате дома Савад, которую никогда не откроет Тсуна… Фуута мягко проводил ладонью по спине Ламбо, не обращая внимание на боль от синяков, оставшихся от слишком крепко вцепившихся в тело ладошек, на уставшие руки, дрожащие от тяжести пятилетнего ребенка. Звездный мальчик, старается дышать ровно, лишь бы немного успокоить маленького друга, к которому не смотря на капризный характер успел привязаться и которого совершенно не желал отпускать или оставлять одного. Карие глаза впервые с момента исчезновения его дара сияют решимостью и его собственной волей и это больше не мягкий оттенок молочного шоколада, сладкий и по-своему нежный, это цвет древесной коры, наполненной мудростью, говорящей о жизни с долей усталого стремления и странной стойкости понятной только тому кто существует столетия, впитывая в себя мгновения невзгод и отголосков теплого счастья. Де ла Стелла впервые в своей жизни желал защищать, даже если ему будет больно – он больше не хотел слышать тот раздирающий захлебывающийся крик Ламбо, от которого даже сердце замирало, стуча столь медленно и оглушительно словно удары отсчитывали часы, а не секунды, так, что мгновение становилось маленькой вечностью – и вместе с его желанием пробуждалась его сила, способность, что, казалось, исчезла и все же нечто большее чем только это – просыпалась его воля, запертая сомнениями ранее, сейчас она расцветала подобно поздней сакуре, решившей, что летняя ночь прекрасное время, чтобы украсить мир нежными лепестками. - Тсуна! – в один голос восклицают Спаннер и Шоичи с беспокойством и волнением, вызывая на лице Тсунаеши счастливую улыбку просто от того, что они здесь, рядом, как и всегда, как и в тысячи бессонных ночей раньше. Его драгоценные друзья, вместе с которыми он раскрывал двери спрятанной от обычных людей истины, а сейчас они всё так же вместе стоят на пороге чего-то невероятного, чего-то непредсказуемого и тайно подвластного его воле. Пускай Шоичи нервно сжимает живот пытаясь унять боль, всегда возникающую при волнительном страхе, испуганно бросая быстрые взгляды на множество незнакомых представительных людей в костюмах, и мнет собственную парадную рубашку из-за резковатых движений, пускай Спаннер щуриться, по-прежнему выражая долю сомнения внезапно появившуюся у него на последних этапах плана, спрятав ладони в карманы и шаркнув ногой совершенно не смущаясь рабочей одежды заляпанной маслом, мазутом и припорошенной пылью и грязью – сейчас все они были здесь: Хранители, Друзья и он - Небо. - Как же я рад, что все смогли прийти. – с яркой улыбкой заявляет Тсунаеши, мягко хлопая по плечам Ирие и Спаннера, приободряя, позволяя встать спокойнее и вздохнуть глубже. Скоро все должно было начаться…***
«Дети», сидящие на зрительских местах между представителями семьи Вонгола, их приглашенными союзниками и семьей Джиглио-Неро, не так давно заключившей союз с Джессо, представитель которых вольготно сидел рядом с Арией, смотря на других с долей забавы, словно присутствовал на нелепейшем представлении, а все остальные были шутами разыгрывающими спектакль. Эти «дети» с первого взгляда могли показаться чужими, инородными, лишними, беспомощными куклами, приведенными юными наследниками не старше пяти лет, от которых шума ожидаешь больше, чем от всего проводимого мероприятия. Однако никто из дорогих гостей не посмел бы высказать и доли насмешки к их росту или возрасту, только уважение к опыту и безграничной силе тех, кого по праву зовут сильнейшими представителями собственного пламени. Солнце – прокладывающее дорогу вперед. Ослепительно яркое, живое, которое, кажется, просто не может замереть в одном месте, находясь в вечном движении, в вечном росте над самим собой, в стремлении к собственным целям и мечтам, эгоистично поставленным на первое место. Оно просто не могло не привлекать внимания тысяч глаз. Ошеломляло, восхищало, пекло, сжигало, спасало и становилось смыслом жизней. Солнце, носящее столь же блестящую и прекрасную корону весом с ношу незнакомую никому кроме него – ответственность сильнейшего киллера и власть, которая следует в его тени. Гроза – защищающая собственную семью. Настолько же гениальная, насколько и невероятно безумная, потому что ради своего любопытства готова заглянуть за грани возможного, лишь бы только сотворить что-то настолько же ошеломительное и великое, как и его имя, звание, от которого хочется избавиться, но которое постоянно заставляет делать новый шаг, когда уже опустились руки, заставляет вновь и вновь смотреть на все с иной стороны, словно переворачивая реальность и раскрывая смысл в тех вещах, которые кажутся глупыми. Сила способная защищать, творящая безумия во имя спасения. Ураган – разрушающий любую преграду. Стирающий в пыль все, что могло стать угрозой, с мудростью достойной того, кто каждый день борется с безумным драконом, клокочущим где-то внутри настолько громко, что его можно принять за голос, зовущий станцевать безумный танец на грани возможностей, на грани самой жизни. Он создавал возможности и стирал преграды, позволял остальным следовать воле Небес и успевать за скоростью Солнца. Ураган, находящийся в вечном танце, возникающий так же внезапно, как и обращающийся в пыль, невероятный в своей мощи и простоте, однако несущий на плечах бремя власти, ставшее огранкой, не позволяющей вырваться безумию. Дождь – смывающий любую тревогу. Смеющийся вопреки боли, грусти и снедающему отчаянью, очищающий сами души от въедливой тьмы, блестящий отголоском ярких солнечных зайчиков, пропущенных сквозь тысячи каплей, и в то же время напоминающий безжалостную, бесконечную бездну для тысяч врагов, видящих вместо беспечной яркости безумный, беспощадный оскал, настолько невероятный, что его владельца стоило бы назвать дьяволом. Хранящий тысячи слов и их оттенков, которые помогут подняться с разбитых в кровь колен и вновь сражаться за то, что безумно дорого, выходя за грани возможного. Он смывает иллюзии, обнажая истину, в том самом неприглядном ее очаровании. Весенняя капель, летний дождь и осенний ливень. Вода в чьей власти коснуться любого сердца. Туман – скрывающий семью от угрозы. Заставляющий блуждать на грани безумия и реальности, восхищающий собственным влиянием и возможностями, способный обмануть разум, зачаровать душу и украсть чувства. Прекрасный в безумном, коварном ужасе, вызывающем дрожь, мурашками касающуюся даже кончиков пальцев. Самоуверенный и эгоистичный, преследующий лишь собственную иррациональную выгоду, стоящую превыше чужих желаний и уступающую лишь приказам Небес. Взявший себе лишь власть над реальностью и легко отбросивший все, что не приносило ему ни капли выгоды. Облако – издалека защищающее семью. Столь яркое и живое, что напоминало одновременно обжигающее солнце и успокаивающий дождь. Противоречивое, непостоянное, стремительное и медлительное одновременно, бескомпромиссное и устойчивое. Столь разнообразное, словно и правда не имеет ни единой формы, ни определенной личности, просто делая все так, как велит сердце, и делая это на все двести процентов помпезно. Завоевывающее власть и внимание собственной невероятной харизмой и привлекающее любые взгляды энергичными действиями, лишь бы отвести внимание от собственной семьи, давая им долю безмятежного спокойствия. Радуга, столь редко собирающаяся вместе, сияла, не позволяя взгляду остановиться хоть на одном представителе Аркобалено, безмятежно говорящих так, словно и вправду не учитывая обращенное на них внимание настоящих детей. - Кажется кое-кто сегодня слишком молчалив, кора. – подмечает Колонелло, смотря на соперника с легким прищуром, делающим голубые глаза еще более острыми, а легкий оттенок недоверчивости, смешанный с легкой насмешкой, еще ярче. - Неужели ты волнуешься, Реборн? У этих детей настолько ужасная подготовка, кора?! – Голова «ребенка» легко склоняется к плечу, заставляя светлые пряди волос пощекотать брови, а легкий смешок звучит еще более явно, вместе со сложенными у груди руками выглядя скорее, как нелепейшая издевка. - И правда. Кажется, от него сегодня не слышно ни единого горделивого слова. – Легко кивает Фонг, привычно прячущий ладони в рукавах традиционного китайского костюма, переводя острый взгляд на странно молчаливое Солнце, снова цепляясь за знакомо-незнакомые детали, прежде чем тактично обратить более пристальное внимание раскосых глаз на выбранное в противники Занзаса Небо и его хранителей. – Но эти претенденты действительно выглядят… безобидно. – И с губ Урагана последнее слово звучало как немного приукрашенное сравнение с гражданскими, выделенное больше оттенками интонации и легкой паузой, во время которой взгляд был спрятан за веками, словно Фонг старался подобрать слова, несмотря на то что точно знал, что желает сказать. - Никто из них все равно не сможет превзойти Скалла-сама! – горделиво вскрикивает фиолетовое Облако, указывая на себя большим пальцем, фыркая на острые взгляды и повыше задирая нос, прежде чем вскочить на ноги, оставляя пыльные следы на стуле, упирая кулаки в бока, забирая себе все крупицы внимания с жадностью своего атрибута и долей резковатой заботы. К счастью мотоциклетный шлем прятал крупицы истинных, живых эмоций в его глазах. - Может нам стоит сделать ставки? – Хитро улыбается Мармон, столь же таинственный, как и его атрибут, показательно игнорируя возгордившееся Облако, однако каждый мог сказать, что именно Туман в этот раз виноват в нелепом падении Скалла, не рассчитавшего положение стула, пытаясь снова сесть. - Разве это имеет хоть какой-то смысл, Вайпер? – Не отвлекаясь от расчетов и графиков заявляет Верде, закатывая рукава белого рабочего халата, совершенно не заинтересованный ни в намечающемся мероприятии, ни в криках Облака, возмущенно обвиняющего Реборна во всем, скорее по привычке. Если бы не просьба Небес растрепанный ученый, ставящий исследования на несколько ступеней выше «мелочей» жизни, даже не подумал бы появится в столь отдаленном городке… - Не смей называть меня этим именем! – возмущенно вскидывается Мармон, раздраженно смотря на совсем не впечатленного Верде. – Как вообще можно потратить столько времени на контракт, за который даже не заплатят… – ворча, фыркает Туман, поджимая губы в тонкую линию и поворачивая голову в сторону Небес Вонголы, ставших причиной этого собрания и необоснованных трат. Мармон определенно вышлет им счет… - Не думаю, что нам вообще удастся увидеть здесь что-то интересное. – качает головой Верде и, поправив немного съехавшие очки, сильнее закрывается планшетом, показывая всем, насколько все этого его не интересует. - Мы здесь по просьбе донны Арии, – мягко напоминает Фонг, приподнимая уголки губ в подобии вежливой улыбки. - Которая при этом притащила неясно кого, кора! – прерывает Ураган Колонелло, ярко возмущаясь, словно за всех сразу, бросая подозрительный взгляд на ребенка рядом с Небесами с удивительно фиолетовыми, проницательными глазами, совершенно не подходящими безобидной внешности, помахавшего им с такой безмятежностью, словно приехал на забавное представление, а не на решающий многое поединок, и Дождь хмурится громко фыркая и показательно отворачиваясь от подобной картины. - Колонелло-семпай ревнует? – Тянет Скалл и в одном его тоне слышится насмешливая улыбочка. - Заткнись головешка, кора! – резко отвечает Дождь, ударом снова отправляя Облако на землю, и совершенно не обращает внимания на прозвучавшие в ответ ругательства. И за причитаниями Скала другие Аркобалено почти пропустили негромкий хмык от Реборна, сверкнувшего взглядом из-под полей шляпы, выглядя как обычно безупречно угрожающе. - Ты не собираешься ничего говорить? – уточняет Верде после некоторой паузы, ненадолго оторвав взгляд от бумаг. Такое тихое поведение от одной из самых ярких личностей их состава и правда выглядело непривычно – давно они не видели подобного… Реборна. - И портить вам впечатление? – черные глаза сверкают отсветами искусственного освещения, а улыбка, лишь подчеркивающая негромкие слова, напоминает вежливый оскал ожидающего зрелище зверя. И эти детали говорили другим гораздо больше чем то, что могли бы слова – они слишком долго работали вместе, чтобы отметить тысячи различных деталей и привычек… - Опять твоя самоуверенность, кора! – восклицает Колонелло, бросая новый, придирчивый взгляд на совершенно не впечатливших его детей, выбранных в противники лучшему из боевых отрядов Вонголы. А черные глаза прячутся за шляпой, скрывая еле различимые оттенки эмоций от случайного взгляда. Время не обернуть назад, и случившийся кошмар уже не исправить одним желанием, однако преподать истины еще живым это не мешает. Даже если месть не была желанием юного Неба – это эгоистичное желания того, кто назвался учителем и не смог дать ничего серьезнее слов в ответ на ожидания, лживых обещаний ни одно из которых он не сумел исполнить. Это вторая ошибка, которую Солнце признает за собой за всю свою жизнь и которую не собирается забывать… Эти дети, кучкой стоящие на поле, выглядящие дружными для случайно брошенного взгляда и разобщенные для более опытной оценки каждого, кто обращает внимание на детали. Погасшее Солнце, испуганная Гроза, затихший Ураган, замерзший Дождь, безумный Туман и потерянное, никому не нужное, Облако – искаженные атрибуты заставляющие радугу бросать напряженные, почти случайные взгляды на расчищенное для грядущей битвы поле, следуя за напряженной «песней» собственной воли. Сражение наказанных пламенем с сильнейшим боевым отрядом – безумие. Однако только чуждое пламя, столь отличное и в то же время, являющееся отголоском прошлого, могло хоть немного заставить ожить потерявших Небо хранителей… детей. Оживить или полностью уничтожить разбивая хрупкий лед на осколки. И Реборн был бы рад любому варианту. А виной всему Тсунаеши… Старший сын Емитсу… Избалованное дитя не знакомое ни с законами, ни с сутью воли, олицетворяющей тот мир, в который оно шагнуло без тени сомнения. Слабое небо, которое не видит реальность, ломая все до чего только дотронуться его желания, чудом избежавшие дону Арию. Ребенок похожий на свечку с мягким, ненавязчивым запахом дурмана, хрупкую, бесполезную, бессильную… Сильнейшее Солнце желало причинить ему боль за то, что это дитя успело натворить, однако, согласно контракту, не могло коснуться ни пальцем, ни пламенем, ни холодом металла… ни как-то еще… Он был так похож на Луче…***
Старческие руки устало постукивают кончиками пальцев по подлокотникам, чтобы позволить разуму хоть на мгновение успокоить бушующую бурю, заметную по прищуренным, цепким, совсем не подходящим для старика глазам, сжатым в неровную ниточку губам, по которым совершенно нельзя было назвать эмоцию, которую так старательно пытались сдержать внутри, выражая лишь в деталях, потерявших всю полноту контроля с течением лет, с количеством шрамов, взрыхливших кожу, и болью, подарившим узоры, змеящиеся по телу так, словно дикое растение не могло определиться с тем, что оно вообще такое. Однако Тимотео, смотрящий на детей пристально и вместе с тем отрешенно, не замечал таких слабостей, давно ставших лишь досадливыми мелочами, не мешающими основной работе. Мужчина, столь долго занимавший кресло босса и обагривший «престол» очередной алой кровью… - не только множества врагов, подосланных безумцами, глупцами и излишне амбициозными юнцами, но и его собственной, такой драгоценной и в то же время бесполезной, а самое главное кровью его детей, его семьи… жен, хранителей… И эта кровь была еще более драгоценной, яркой и свежей, оседающей на языке, давно потерявшем оттенки вкуса, неправильно терпким привкусом метала, чудящимся в каждом глотке и кусочке, - сейчас он видел перед собой неуверенных, а главное неготовых детей, которым придется взять в свои слабые, дрожащие под весом ноши руки все, что скопилось за долгие годы. Все проклятия, все влияние, всю власть и всю слабость. Хранителям и Небу требовалось взрослеть – так рано и резко, что Тимотео поджимал губы в недовольстве, невольно видя в этих юнцах собственных сыновей… У них не было выбора. Другого выбора не было, а любая доля жалости была бы ядом для следующего Вонголы… Морщинистые пальцы, со шрамами от оружия и ожогами от столкновений пламени с силой сжимали подлокотники в пустой сейчас злости на самого себя и старческую слепоту, на небрежность и ослабевшую хватку… - Ты уверен, что это было необходимо, Емитсу? – голос звучит строго, уверенно и ровно. Никакая доля власти «короля» преступного мира не могла отменить скрепленные пламенем слова и договоры, однако это не мешало существовать сомнениям, гложущим душу, разъедающим остатки слабеющей воли. - Вы сами знаете, что у нас не было выбора. – Емитсу улыбается, не бросая на детей ни единого взгляда, лишь цепко осматривая приглашенных гостей, количество которых явно было излишним учитывая количество приглашений, отправленных скорее из доли вежливости… - Возможно. – с сомнением произносит Ноно, касаясь пальцами подбородка. – Возможно… - медленно повторяет мужчина и тон голоса словно нарочно звучит еще тише, с оттенком непередаваемой печали и грусти. - … мы просто были не в силах его отыскать. - Вам кажется, что мы ошиблись? – холодные глаза советника, главы спец подразделение напоминают острый лед, удар холодного клинка, но для босса они лишь замерший каток. – Приняли неправильное решение? - Оглядываясь назад всегда видишь ошибки, которые мог бы не совершать… - Карие глаза, похожие цветом на мягкий молочный шоколад, снова смотрели на взаимодействие кандидатов, на холодную покорность хранителей сына и отстраненное беспокойство хранителей юного Тсунаеши, улыбающегося так непривычно для мафии ярко и искренне, что сомнения о том, что кто-то подобный выживет в их среде возникало само собой, травя израненную душу. – Только смотря назад. – тишина на несколько мгновений замирает между двумя отцами. – Я соболезную вашей утрате. Емитсу лишь коротко кивает, прикрывая глаза, чтобы спрятать горящее в них раздражение и отголосок боли. Его творение… выращенное с такой тщательностью и лишившее его всего с такой легкостью, невольно ударяя в самые болезненные места с такой силой, словно ему всегда были известны его слабости. Емитсу ненавидел Имэя. - Благодарю вас. – улыбается советник с такой натяжкой, что его улыбку скорее назовешь натянутой маской, чем привычной изящной рабочей фальшивкой, выверенной по миллиметрам до той самой грани, когда это не кажется искусственной гримасой, нагловатым оттенком превосходства или же острой насмешкой. – Благодарю… - А в его глазах сияет болезненная горечь тоски с отголоском так и не исчезнувшей ненависти… Если бы не дрогнувшая нить марионетки, если бы не сорванные отголоском свободы крепления, так хлестко ударившие руки что их направляли…***
Яркая улыбка дрожит от еле сдерживаемого хохота, и даже пальцы картинно прячущие ее от других, служат скорее привлекающей еще больше внимания деталью, заставляющей смотреть на дрожащие уголки губ и кончики пальцев, чтобы через секунду взглянув немного выше утонуть в остром нескрываемом ехидстве необычайно фиолетовых глаз, смотрящих с таким ядовитым предвкушением и оттенком насмешливого ожидания незабываемого шоу, что смотреть в них дольше пары мгновений было опасно. Бьякуран веселился и совершенно не собирался этого скрывать смакуя чувства так, словно они были запутанными строками его планов, выверенных, идеальных, прекрасных, ошеломляющих и вместе с тем до обманчивого иллюзорных, пока в реальности не появилась та самая деталь что заставила их гореть, сиять, собственным очарованием оставляя на страницах следы, похожие на отблески не затушенного костра. Все вокруг было до очаровательного нелепым, наигранным, искаженным, наполненным тем оттенком ядовитой горечи разочарования и ошибки, который ощущался как посыпанный солью зефир – совершенно отвратительного и до невозможного бесполезно. Спектакль, в котором главного героя убили до того, как он шагнул на сцену, чтобы сказать несколько выверенных деревянных фраз. Нелепейшее представление, собравшее столько зрителей, что любой цирк попросил бы инструкцию для следующей рекламы. Яркие глаза замирают на фигурах главных участников, напоминающих выгоревшие восковые свечи, потерявшие собственную форму, растекшиеся по столу пачкая скатерть так, что проще было бы выбросить и забыть, однако они были здесь, ходили по тонкой грани между тем, что называется искренностью, и предательством, балансировали на острие ножа под прицелом винтовки, нескольких пистолетов, пары килограммов пороха и это были только те детали, которые первыми приходили на ум. Все это было невероятно… - …очаровательно, – Едкая улыбочка украшает губы, предавая лицу долю одухотворенного возвышенного величия, наполненного той самой насмешливостью, которую можно почувствовать лишь от восседающих на троне царей со старых, истертых временем картин. – И как их вообще допустили до столь значимой битвы. - Не могли иначе. – лаконично отмечает Ария, так же посмотрев на несчастных детей, чья воля бессильно билась о стены сосуда, потеряв саму причину существования, оставляя шрамы и болезненные трещины, больше похожие на немое проклятие, потеряв причину яркого танца, который должен был бы распалять все сильнее и сильнее живущее внутри пламя, однако, обращенная в острый лед, ранящий собственного владельца сильнее любого врага, она сияла ярче многих других. – Эти дети были идеальным вариантом. - Неужели среди них есть хоть кто-то, кто достоин рухнувшего Неба? – Бьякуран хмурится, произнося уточнение с оттенком грубой иронии, пренебрежительного ехидства и выраженной в пронзительном взгляде и резком цоканье жалости. - Они были до и могут стать после. – поджимая губы, произносит Ария, чтобы скрыть подобие усталой, измученной знаниями улыбки, тонкими, обманчиво хрупкими пальцами касаясь пустышки, давая намек понятный только связанным клятвой Небесам. - … Я знаю. – тихо и хмуро срывается с губ ребенка после небольшой паузы. – Но в данных момент в них нет и капли того, что можно было бы назвать достойным. Лишь… - пальцы танцуют в воздухе словно стараясь поймать то самое, на секунду забытое слово, и, если бы не острый взгляд, смотрящий прямо на слабое, обманчиво нежное, до одури приторное Небо с раздражением злостью и долей неприязни, то подобный жест мог бы показаться чем-то инстинктивным, а не способом молчаливо высказать несколько более нелицеприятных слов… - Когда расцветут черные розы в тринадцатый раз… - юный голос звучит внезапно, привлекая внимание к маленькой Юни, с мягкой, счастливой улыбкой, качающейся на стуле из стороны в сторону, так беззаботно, словно сражение, что должно было бы начаться прямо перед ее глазами, было театральной постановкой с известным, затертым до дыр финалом. - … из пламени вновь родится прекрасная птичка. - Конечно. – Кивает Бьякуран, медленно моргая и вновь улыбаясь так ярко и искренне, с небольшим оттенком светлой хитринки, словно и не было той хмурости, царившей в фиолетовых глазах несколько секунд назад. Он осторожно, бережно проводит ладонью по мягким волосам девочки, и этот жест напоминает неловкое одобрение и осторожную похвалу, которую старший ребенок просто не умел выражать правильно. – Все будет именно так. Может нам даже стоит проследить за некоторыми охотниками, чтобы они не посмели вредить хрупким крыльям? – Вопрос звучит с легкой хитринкой, словно забавная шутка, ясная только им… Юни хлопает ладошками и смеется, негромко, но так ярко, словно звенит маленький колокольчик, невольно заставляющий улыбнуться всех вокруг…***
Въедливый запах виски. Он цеплялся за каждого члена отряда, оседал горечью на языке, искажал делали острого обоняния и неумело скрывал отголоски крови, словно осевшие на губах и оставившие отпечатки в волосах, въевшиеся в их одежды, в ладони по самые локти, раскрашивая неровным узором. А вместе с кровью в тела специального отряда словно впился запах металла и озона, обманчивой сырости тумана и легкой горечи привычной урагану, придавая каждому офицеру свой уникальный, неподражаемый оттенок, который было бы благоразумно сравнить с нотками вина различимыми лишь для профессиональных сомелье, однако точнее было бы сказать, что они никогда не были однородным напитком. Вария напоминала коктейль, смешанный в самом убойном сочетании, отдающим сразу в голову, не давая ни единого шанса, оставляя на языке привкус металлической горечи, а в сознании туман, разрушающий все связанные мысли, поданный руками умелого бармена с острыми, ненасытно алыми глазами, так похожими на прицел винтовки. Специальный отряд просто не мог не притягивать оценивающие взгляды, учитывая всю их славу и влияние, кровавые следы, оставленные их сапогами в каждом уголке мира и преследующий их шепот самой смерти, сравнимый с ощущением безнадежности, шлейфом тянущимся за представителями Вендикаре. Все желали увидеть тех самых ненасытных гиен, охотящихся за троном Вонголы с высокомерием достойным позабытых царей и жестокостью тиранов. Впервые с момента образования Варии им ничего не будет за косой взгляд и острое ругательное слово в сторону младшего наследника, напоминающего паршивую шавку, а не благородного босса, и это развязывало руки падальщикам, мнящим себя грациозными птицами. - Босс – негромко, с придыханием, передающим присущий только Луссурии оттенок волнения, произносит Солнце, поправляя очки, скользя пальцами по накрашенным губам, еще больше выделяющим излишне яркие ногти, словно подчеркивающие контрастными оттенками всю неформальность внешности и стиля жизни. И чужие глаза не поймут, что движения просто отвлекают тех, кто умеет читать по чужим губам… - … не убить этих симпотяжек будет довольно сложно. Вы уверены, что нам не стоит сдерживаться против этих куколок? Скуало кривиться, переводя острый взгляд в сторону безвольных кандидатов, кажущихся настолько бестолковыми, что марать о них клинок было бы чем-то… омерзительным. Словно на поле попали потерявшиеся гражданские, а не кандидаты на место Дечимо и Хранителей. Все это выглядело как продажный спектакль, настолько бесполезный и грязный, что если бы не примой приказ Небес, Дождь бы просто срезал им головы, уничтожая нелепую преграду к осуществлению давней клятвы… Бельфегор, растерянно смеется, словно жутковатый, шишикающий смех мог бы прогнать ощущение неестественности грядущего сражения, инородности схватки небес, в которой проклинающий отряд советник выбрал их сторону, а действующий босс Вонголы, показательно отрекся от сына, выбирая неумелого ребенка, не знающего с какой стороны взяться за нож. Это нельзя было назвать иначе чем спектаклем – выполненным настолько картонно, что любой, посмотревший на кандидатов Ноно, дал бы невинным детишкам, на которых не было ни единого следа чужой крови, ни единого отголоска металлического запаха меди, клеймо марионеток. Занзас не говорит ни слова, лишь бросает на собственное Солнце острый, чуть угрожающий взгляд, громче любых слов цедящий извечное: «Мусор» с кривой усмешкой, делающей шрамы на лице еще более явными, более яркими. Мужчина вальяжно сидит на кресле, словно он заказчик этого спектакля и его главный зритель, центральный участник, вокруг которого идет сюжет всего представления и все же… что-то в его позе, его непривычных движениях не давало расслабиться хранителям, знающим собственное небо лучше собственных ладоней, каждый шрам и мозоль на которых были сделаны множеством собственных усилий, сражениями и бойней… войной со всем «миром» ради одного человека. В какую игру их, удерживаемых толстой цепью, бешенных псов, снова втянули, веселя столь «высокую» публику?..***
Свистящий звук прерывает все разговоры, напоминая сигнал о начале представления в большом театре, наполненном множеством зрителей, пришедших ради зрелища, ради критики или и вовсе из любопытства. Тишина замирает напряженным молчанием, выдерживаемым словно дорогое вино в холодном подвале. Дороги назад уже не будет, выбор сделан и до тех пор, пока жизнь теплиться в телах – никто не сможет покинуть свое место – таков договор на пламени, такова Воля. «Да будет благословлён свидетель контракта.Да будет проклят нарушивший его.»
Несколько оглушительных щелчков прожекторов, и в центре поля появляются две женские фигуры, словно сотканные из белесого тумана, похожие друг на друга настолько, насколько могут быть похожи отражения в зеркале. Они напоминали цветущую сакуру – цветом волос похожим на лепестки цветов и оттенком кожи, напоминающим знаменитое древо. Словно волшебницы именитого цирка, спрягавшие лица за маской, облаченные в розовые костюмы, лишь подчеркивающие необычный оттенок глаз, сравнимый лишь с блеском розового бриллианта. Похожие на изящных кукол, без тени сомнения, выполняющие мужской поклон. - Мы – Червелло. Сегодня мы…- … действуем от лица Ноно Вонгола …
- … согласно его воле …- … подтвержденной приказом.
- И сейчас…- Пришло время…
- … Начать Битву Колец!
Голоса, звучащие невероятно похоже, отличались лишь неуловимым оттенком, скрадываемом торжественной интонацией. Даже движения двух дам были настолько выверенно зеркальными, что притягивали взгляды легким оттенком неестественности и загадки… Оставались мгновения до момента, когда начнутся битвы…***
Пальцы, чуть дрожа, прикасаются к металлу распахнутых ворот, обретая странную опору в холоде, пронзившему ладони в ответ. С губ срывается немного сиплый вздох, пока взгляд следует за Тсунаеши, ее милым дитя, идущим так уверено и ярко, без капли сомнения или сожаления, что страх сковывал сердце словно тяжелая чугунная цепь, почерневшая от времени. Глаза цвета карамели следуют за непослушными волосами, за кажущейся такой до неловкости хрупкой спиной, что слезы блестят на ресницах от яркого света ночных ламп внутри школы. Почему открыты ворота? Почему включен свет? Что же ты делаешь, Тсу-кун? Уголки губ дрожат в неясном отголоске бури эмоций, душащих горло и не позволяющих сорваться крику, пронзительному восклицанию, обращенному к единственному оставшемуся живым ребенку – ее дорогому сыну. - Тсу… - сиплый шепот вырывается подобием хриплого полузадушенного кашля, а по щекам сбегают слезы, оставляя горячие дорожки, обжигающие на фоне вечерней прохлады. Пальцы комкают черную ткань традиционного наряда, царапая ноготками кожу, невольно щипая ее, но совершенно не чувствуя этой легкой боли. Нана смотрит вслед своему дитя, желая сделать еще один шаг, еще один, схватить его за измятый рукав и больше не отпускать до того самого мгновения как муж покинет маленький город, до того часа как они переедут в тишину гор или к шуму яркого Токио, лишь бы больше никогда не встретить пронзительные голубые глаза… Однако что-то внутри останавливает, кричит сковывая шаги, не позволяя ноге оторваться от дороги, заставляя посмотреть на картину событий немного шире, увидеть что-то еще и она смотрит… Смотрит, отмечая друзей Тсунаеши, и скользя взглядом куда-то дальше к трибунам, к множеству неизвестных людей, среди которых сердце сразу отыскало того самого, единственного человека, Емитсу.Что он делал … здесь?
Ладонь, все еще касающаяся холодных ворот сжимается в кулак, пока в глазах пляшут отголоски оранжевого, сияя так же ярко как и праздничные фонарики, запущенные в небо хрупкими ладонями с тысячи обещаний и надежд разбившихся как бьется неосторожно упавшая посуда разлетаясь на неровные части из больших кусков и мелкой крошки. Сердце мерно стучало, отмеряя мгновения в секундах, словно отсчитывая то, сколько времени взгляд будет прикован к человеку, что исполосовал ее сердце трещинами, а она так и не смогла забрать хрупкий орган из чужих ладоней. Она верила, а он вновь и вновь оставлял незаживающие раны, и улыбался… смеялся и просил поверить, не оставляя после себя ничего кроме пустых ничего не значащих обещаний. Когда их жизнь стала такой? Была ли она иной? Нана с силой заставляет себя не смотреть на Емитсу лишь для того, чтобы, скользнув взглядом немного в сторону, увидеть его начальника, Тимотео-доно, посещавшего дом семьи Савада тогда, когда детям было всего пять, после чьего визита она больше не видела младшего сына, того, кто невольно причинил боль их маленькой семье несмотря на то, что даже не осознавал этого, однако она знала, чувствовала так ярко, как никогда прежде.Розовые очки разбились.
Впереди было множество незнакомых и знакомых лиц, сидящих словно зрители, ожидающие какого-то нелепого представления с участием ее старшего… единственного ребенка, его дорогих друзей и даже маленького Ламбо.Она не позволит им забрать свое дитя.
Нога в посеревшем от уличной пыли носке отрывается от земли, начиная шаг… - Вы уверены, что желаете сделать этот шаг? – голос звучит так неожиданно и вкрадчиво с оттенком грусти и уважения, заботы и строгости, останавливая ее движение, не позволяя перешагнуть невидимую линию ограды, словно давая последний шанс, чтобы отступить, чтобы как и прежде оставить ребенка где-то там, под приглядом светлых глаз дорогого бывшего супруга. – Вы все еще можете остановиться, оставаясь под защитой неведенья… - Я должна знать. – уверенно прерывает говорящего Нана. – Должна была узнать много лет назад…