И небо погаснет...

      Глава 8. …Из обрывков воспоминаний.

             Ночь покрывалом укрыла маленький город, заглушая звуки, позволяя отдохнуть от долгого дня, спрятавшись под мягким одеялом. Звезды, немного испуганные яркими лампами улиц, как обычно сияли в вышине, превращая небо в полотно, усыпанное россыпью драгоценных камней.              На просторной кухне небольшого дома, холодящей ноги прохладой вместе с ветром, врывающимся в раскрытые окна, было до дрожи тихо, настолько, что хочется нервно сглотнуть слюну и медленно выдохнуть на замершие ладони. Казалось, совсем недавно тихие разговоры звучали здесь в любое время, а легкий стук посуды вдохновляюще поддерживал жизнь, делая это место по-настоящему счастливым и теплым, однако сейчас даже звяканье случайно задетой утвари было по своему угнетающим, холодным. Здесь пахло еще не выветрившимся из стен ладаном, отголосками цветов и кофе, незакрытая баночка которого сиротливо стояла возле заполненной посудой раковины.              Нана сидящая за почти пустым столом глубоко вздыхает осматривая спинки стульев, каждый из которых нес на себе странный отголосок одного из друзей ее старшего сына и его самого, но давно потерял теплые отголоски младшего ребенка. Глаза сами собой цепляются за пламя горящей свечи, поставленной в центре стола, заставляющей все предметы отбрасывать резкие тени и вместе с тем казаться хоть немного теплее, чем они были. Женщина просто не решилась включить яркие лампы с болезненной чёткостью рассматривая кажущуюся чужой кухню, на которой уже несколько дней отсутствовали манящие запахи с любовью приготовленных блюд. Она просто не могла без дрожи взять в ладони нож или одну из сковородок, боясь оставить на руках глубокие шрамы, которые могли не дать ей даже попрощаться с собственным дитя.              Влага слез снова касается ресниц, еще не сбегая по щекам, но уже заставляя горло сжаться от грусти и болезненной печали воспоминаний. Ее руки, сейчас сжатые у груди, весь день дрожали, даже во время церемонии кремации, после которой было необходимо переложить прах и кости, окончательно разламывающиеся после воздействия высоких температур, в урну. Сердце болезненно сжималось, пропуская удары, и оставалось лишь надеяться, что она сумела собрать все не промахнувшись под влиянием пелены слез.              Неловкий вздох снова срывается с губ, позволяя Нане немного неловко перевести взгляд на дверь… Всего несколько дней назад младший сын неловко заглядывал через этот проем на шумящую компанию старшего, прежде чем стремительно войти и получить легкий, мягкий поцелуй матери, от которого у этого ребенка странно дрожали руки и закрывались глаза при легком касании ухоженных волос. Имэй словно боялся прикосновений, не позволяя даже объятий и женщина с болью понимала, что это и ее вина тоже. В детстве он был другим…              Раньше. В глазах женщины загорается маленькая яркая искорка, заставляющая подняться и ненадолго забыть о сковывающей сердце грусти. Стремительными шагами, чуть не споткнувшись на лестнице, Нана приближается к собственной комнате, где на верхней полке под аккуратно сложенным сменным постельным бельем лежат ее сокровища, спрятанные скорее от детей и так и не покинувшие полку. Она торопливо вытаскивает небольшую коробку, уронив на нее пару невольно сорвавшихся слез, наполненных странным солнечным теплом, которого она не чувствовала так ярко с того момента, как что-то внутри сказало ей о беде, коснувшейся младшего ребенка.              Ослабевшие ноги больше не держат тело, и Нана падает, крепко сжав руками коробку чтобы не уронить, больно ударяясь коленями и пачкая пылью так и не снятое традиционное одеяние, однако все равно мягко улыбается, с теплотой прижимая небольшую коробочку, в которой лежало самое важное для нее сокровище – воспоминания.              Картон коробки осторожно, чуть дрожащими ладонями ставиться рядом на пол, с тихим стуком от скрывающихся внутри вещей. Комнату освещает лишь узкая полоска света, пробивающаяся через занавески и пробегаясь по кровати и полу, упирающаяся в приоткрытую дверь, которую женщина в спешке даже не подумала закрыть. Холодные отблески высвечивают предметы, делая каждый из них дальше, бездушнее, однако старая коробка яркий цвет которой не смогли одолеть безжизненные отголоски, словно была солнечной свечой, разгоняющей мрак, старающийся заключить сердце в объятья.              Нане не нужно было смотреть, чтобы знать, что лежит внутри. Еще не коснувшись крышки, на которой неровными иероглифами было написано слово счастье, она уже «видела» вещи, чуть скомкано от легкой тряски лежащие внутри. Руки быстро проходят по краям, цепляясь за ребра коробки, пока уголки губ медленно складываются в теплую, солнечную улыбку, от которой все вещи, кажется, становятся еще немного ближе. С щеки снова срывается неосторожная слеза, которую не успеваешь почувствовать, падая на крышку, прежде чем ладони осторожно поднимут ее, по-настоящему показывая содержимое.              С губ женщины срывается негромкий смешок, а глаза чуть умиленно щурятся, как только подмечают очертания давно знакомых предметов. Пара небольших игрушек, несколько книг с яркими красочными обложками и пострадавшими от пролитого молока страницами, первые подделки, неловкие и кривые, но настолько волнительные, рисунки, сломанный поезд, фантики от любимых конфет детей, пеналы с карандашами и самое ценное… альбом с фотографиями…              Пальцы мягко и трепетно проходятся по шершавым страницам и глянцевым фотографиям, пока карамельные глаза смотрят на искаженные тьмой ночи снимки, так тепло и нежно словно они озарены солнечным светом, мягко касающимся макушек и плеч, зайчиком, прыгающим по страницам, ненадолго замирая в остановившихся мгновениях.              Даже видя лишь очертания на изображениях Нана помнит каждый снимок, каждую их деталь, именно ее воспоминания наполняют тонкую бумагу смыслом и жизнью. Именно в ее руках, с маленькими царапинами и ожогами от каждодневной готовки этот альбом становился драгоценным сокровищем…              ***              Здесь, пальцы мягко почти невесомо очерчивают край фотографии – единственного снимка, на котором присутствовала вся семья – Емитсу ошеломленно держит детей, укутанных в простыни на руках, и выглядит удивительно мягким и осторожным, счастливым и вместе с тем похожим на растрепанную птичку. Сама Нана, мягко касающаяся плеча мужчины, негромко говорящая как стоит держать детей, смотрит на них с легкой усталостью и щемящей сердце любовью, с живой теплой улыбкой. А малыши беспокойно что-то лопочут – Тсу-кун возмущенно бьет кулачком по груди отца что-то выкрикивая, а Мэй-чан крепко держит пальцы матери, никак не желая их отпускать, и изредка добавляет что-то к словам брата.              С губ женщины срывается мягкий смешок, а уголки приподнимаются в легкой улыбке наполненной еще не отпустившей сердце грустью от решительно разорванных отношений с человеком, которого она любила…              Мягкое покачивание головы и короткие волосы щекочут шею и щеки, отвлекая от сумбурных мыслей и связанных с ними чувств, а ладонь скользит к следующему снимку, запечатлевшему один из обедов с маленькими детьми. Глаза, сверкающие карамелью, счастливо щурятся, вспоминая войну кашей, забавные истории, произнесенные за столом, сидящих на отдельных стульях игрушках разных цветов и шумные купания каждый раз, следующие за подобной трапезой как маленький водный праздник. Нана помнит, как в волосах Тсу-куна вечно прятались кусочки каши, из-за чего ребенок вечно напоминал рыжий одуванчик или маленькое солнышко, решившее пробежаться по дому отголоском солнечного зайчика, после купания. Помнит, как Мэй-чай внимательно слушал все сумбурные рассказы и отодвигал тарелку к сидящей рядом игрушке, если замечал яркие овощи. Помнит, как дети пытались перешипеть готовящийся омлет, напоминая маленьких котят.              Воспоминания хранят обрывки сказок и шутливых историй, произнесенных за столом, как пыльная кладовка хранила детские стульчики, сейчас вновь стоящие на кухне…              Пальцы движутся дальше, касаясь скрепленных вместе фотографий того, как дети впервые поднялись на ноги в кроватке, как делали первые шаги к распахнувшему объятья Емитсу, улыбающемуся так радостно, что сейчас на сердце становилось горько. Однако детские улыбки… торопливые проглатываемые обрывки неясных слов – они были гораздо важнее.              Нана никогда не забудет первые слова ее дорогих детей. Как Тсу-кун со всей энергичностью сказал папа настолько внезапно, что кажется с глаз сорвались счастливые слезы, а Мэй-чан негромко звал ее, схватившись пальчиками за низ юбки, желая посмотреть на подготавливаемые к готовке, вымытые овощи. Горячие слезы снова очерчивают дорожки, и женщина еле успевает поймать их свободной ладонью, чтобы не намочить фотографии, бросив взгляд на лежащие в коробке игрушки, с которыми ее малыши любили ложиться в кровать и гулять в парке – мягкий медвежонок, у которого было зашито ухо и перешила лапа, случайно оторванная в игре, и полосатый тигренок, испачканный кофе и потерявший глаз после игры с ножницами.              Пальцы мягко, неторопливо листают страницы, наполняя комнату теплом воспоминаний, исцеляя засевшую в сердце женщины пустоту иллюзиями из прошлого, столь желанными и живыми, столь близкими и родными.              Проводя ладонями по страницам, Нана словно вновь собирает детей в детский сад подбирая им маечки и яркие шляпки, прикалывая имена на небольших табличках и слушая шутливые ворчания начавшего вновь отлучаться по работе мужа о том, что ребят почти не отличить друг от друга. Она гуляет с ними в парках, покупая сладкую вату и с громким смехом знакомя с аттракционами. Легкой песенкой и пластырем успокаивает при травмах и готовит волшебные вкусности, покупает яркие ботиночки, позволяя попрыгать по лужам, и старательно купает, рассказывая истории о морских чудовищах, смотрит энергичные мультики и стирает испачканные вещи, слушая как дети называют их парусами корабля путешественников.              Словно в маленькой коробочке она хранит воспоминания о том, что они любят или не любят, объятьями прогоняет страхи, старается научить их тому какой большой и удивительный мир, слушая по-детски яркие мечты о прогулках на луне и сражениях со злодеями, о морских открытиях и букете из ярких звезд, пахнущем конфетами, о том что они всегда будут вместе…              Нана хотела, чтобы так было всегда. Чтобы дети вместе придумывали истории, помогая друг другу, смотря на вещи с разных сторон, чтобы они радостно смеялись и защищали друг друга если взрослые не смогут помочь, чтобы они выросли здоровыми и счастливыми. Она искренне желала этого, однако Емитсу… собственными решениями он небрежно расстроил все выстроенные планы, пригласив начальника, Тимотео-доно, к ним в гости, разломал как карточный домик…              Тогда, за счастливо стучащим сердцем, Нана совершенно не услышала тревожного знания, поверив собственным чувствам, а не странным ощущениям. Сейчас, смотря на запечатленную тогда в парке фотографию… последнюю фотографию, где ее дети были вместе, женщина виновато опустила взгляд, вспоминая что именно, в то время рассталась с младшим ребенком. Она не заметила тревожного взгляда чуткого младшего ребенка, не придала значения собственному беспокойству, словно одурманенная счастьем позволила мужу забрать дитя обнимающего ее на прощания так крепко, что казалось он прощается навсегда, что не верит в еще одну встречу.              Похолодевшие ладони касаются разгоряченных щек в попытке сдержать слезы, уже успевшие очертить линию подбородка и нетерпеливо сорваться на страницы альбома. Нана знала, что виновата, но что-то внутри с той же болезненной горькостью подмечало, что виновата никогда не была только она. Емитсу… человек которого она любила, который довел собственного ребенка до подобного безжалостного шага, сделанного с легкой улыбкой, позволивший получить ребенку столько травм… Именно он был виноват в том, что по возвращению домой это дитя боялось ее объятий, избегало прикосновений с болезненной резкостью, вздрагивало от произнесенных с нежностью слов.              Нана любила Емитсу… но кажется свое дитя, одно из маленьких солнышек, выращенных собственными руками, она любила больше…              Пальцы замирают, не желая показывать припухшим от слез глазам одинокие фотографии Тсу-куна, по-прежнему радостные, но в то же время словно ненавязчиво говорящие о прошлом громче любых слов, перелистывая назад, чтобы снова показать моменты из парков, запечатленные подделки и шалости, возвращая глазам нежность и улыбку, позволяя ненадолго отпустить вину и непривычную злость…              ***              В доме раздаются намеренно приглушаемые шаги. Неаккуратные, торопливые, все еще шумные в тишине «мертвого» здания, внезапно потерявшего теплоту и яркость, словно отвечая эмоциям собственной трепетной хозяйки и предчувствуя разлуку. Шумное дыхание так же выдавало спешащего ребенка, заботившегося о тишине лишь по нелепой привычке ночных вылазок на кухню за ароматным кофе или остатками ужина. Однако больше, чем шум его выдавал холодный свет экрана телефона, высвечивающий черты лица, плечи, волосы и блестящий в глазах этим странным безжизненным светом, превращающим Тсунаеши в подобие призрака заброшенного дома.              На экране при внимательном взгляде можно было отметить несколько строк, о сборе возле школы, отправленных в беседу без привычного жизнерадостного смайлика в конце, одним сообщением столь тяжелым и легким, что ребенку хотелось раздвинуть уголки губ в яркой улыбке. Теперь до его желания оставалось меньше шага. Пальцы, казалось, уже чувствовали приятную тяжесть отголосков власти, вложенных в его ладони вместе с кольцом.              Тсунаеши желал изменить все. С той самой болезненной искренностью и добротой, от которой мороз пробирается под кожу, иголками проникая глубже, потому что в его глазах не существовало компромиссов. С силой, что была получена им по праву крови, с крепко схваченной в ладони судьбой. Не обращая внимания на чужие жизни, он стремился лишь к собственной призрачной цели, к картине, нарисованной яркими красками тем, что называлось интуицией. Руки тянулись к этой иллюзии воплощая ее в реальность и теперь… настал тот день, когда она станет истиной.              Взгляд небрежно скользит по двери закрытой гостиной, сердце даже не сбивается с ритма, как и с губ не срывается ни звука. Тсунаеши не любил брата. Как он мог любить того, кто причинил матери столько боли и беспокойства? Как мог волноваться о том, кто, даже не находясь дома, привлекал столько внимания?.. Даже выкладывая на его могилу цветы иберийки, спрятанные среди белого букета, он поджимал губы, в раздражении хмуря тонкие брови. И в то же время поверить в то, что этот странный человек мертв никак не удавалось… Словно происходящее было чьей-то постановкой, однако огоньки интуиции беспристрастно говорили о том, что все происходящее настоящая истина, не прячущаяся за маской странной игры невольного кукловода.              Брови хмурятся, прежде чем ребенок резко качает головой, делая несколько стремительных шагов к входной двери, чтобы небрежно обуть кроссовки и отбросить все эти глупые мысли. Имэй был мертв, так что не было смысла думать о нем сейчас. Больше не было. Особенно в этот день, обещающий стать кульминационным началом его пути.              Взволнованное дитя совершенно не замечало тихого шороха шагов собственной матери с шокированным любопытством и болью, смотрящей на собирающегося куда-то ночью сына, не в силах промолвить и слова, из-за душащих горло воспоминаний и слез. И больнее всего женщине было не от небрежной улыбки или тайного ухода, а от тишины – молчаливой жестокой тишины, обещающей остаться после того, как затихнут его шаги, а спина исчезнет за поворотом.              Нана боялась. Чувствуя, как по щекам снова бегут горькие слезы, она до дрожи боялась увидеть безмолвное лицо старшего сына, замершее в странной, холодной гримасе, в которой не было бы и капли жизни. Снова возлагать белые цветы давая безмолвные обещания… зажигать благовония, дурманящие настолько что теряешься в днях, забывая даже поесть… снова слушать службу в храме… смотреть как памятник воздвигается над небольшой могилой, вчитываясь в выбитые слова…              Еще не успев все обдумать, женщина делает шаг, заглушенный щелкнувшей входной дверью, оповестившей об уходе ребенка, невольно сжимая в кулак протянутую ладонь и прижимая ее к стучащему в груди сердцу. Нана не прячет взгляд за веками, не поправляет измятые одежды и растрепанные волосы, лишь делает шаги, наполненные странной болезненной уверенностью, подкрепленной внутренним знанием и собственными сомнениями. Забыв об обуви, она торопливо ступает по сонным улицам, освещенным холодным светом фонарей, за ярким огоньком волос дорогого дитя…