Револьвер

Лара знает, что это должен быть револьвер. Не нож, не скальпель, который иногда блестел в руке бакалавра Данковского, нет, именно револьвер. Она просит Данковского достать его, потому что как-то понимает: он не откажет в этой просьбе, хоть она и странная. Он помогал ей и раньше, с заражённым домом, лекарствами и прочим. Он точно хороший человек, хоть на улицах шепчут обратное. Звук разбитого стекла резким дребезгом разрывает тишину. Этот звон совсем не похож на тот, который был, когда Гриша попал мячом в окно соседского дома, когда они, так и оставив там мяч, стремглав бросились прочь, чтобы хозяева уши им не поотдирали. Тёма тогда ещё упал, споткнулся, расцарапав коленку, и Стаху пришлось схватить его зашиворот, чтобы тот не пропахал носом землю. Этот звон громче, тяжелее, от него птицы вспархивают с голых веток и, громко хлопая крыльями, взмывают в небо, рассыпаются там тёмными галками. Этот звон эхом оседает в голове, от него закладывает уши, от него остро хочется улыбаться — она попала! с первого раза, не промахнулась. Улыбка расползается по губам, Лара оборачивается: отец поодаль стоит у старой яблони, улыбается ей в ответ одними уголками губ, едва-едва, так, что заметить сложно, но Лара замечает. Она замечает все его блёклые улыбки, все тёплые слова, все объятия, и хранит бережно-бережно, как самое ценное, что у неё есть, гораздо ценнее шкатулки с гайками и болтами, осколками зеркала и пёстрыми лентами. — Молодец, доча, — голос у него тихий, он никогда не говорит громко и уж тем более не кричит. Он подходит к старому деревянному столу, на котором лежат осколки разбитой бутылки, и ставит дальше две такие же. — Сможешь попасть? Лара сжимает рукоять до побелевших костяшек. Она должна попасть, после стольких тренировок, после сбивания яблок рогаткой, после кидания камней на дальность. Она знает, что отец не станет ругать её за промахи, не скажет ни слова, но ей очень не хотелось его разочаровывать. Руки её дрожат, будто она держит не револьвер, а жестяное ведро, до краёв наполненное водой. Она прикусывает губу, задерживает дыхание. Стреляет. Слышится звон разбитого стекла. Осколки тёмно-зелёных прозрачных бутылок ловят в свои грани солнечные лучи. — Попала! — воскликает Лара, и ещё раз, — попала! Пап, я попала. — Ты очень меткий стрелок, — он забирает револьвер из её ладоней, обнимает её другой рукой. От его куртки хочется чихать, она пахнет пылью и чем-то старым, но Лара всё равно зарывается в неё носом, обнимает его двумя руками. Он ерошит ей волосы, и целует в макушку. Ларе хорошо. Она отрывается от него, когда начинают затекать руки, и замечает его грустно опущенные уголки губ. — Ты не рад? — осторожно спрашивает она. Он вздыхает. — Больше всего на свете я хочу, чтобы тебе никогда не пришлось стрелять. Лара понимает. Она заглядывает в его глаза, они такие же, как и у неё — бледные, непонятного серого цвета, то зелёные, то синие, глаза-перевёртыши. Война кажется ей чем-то далёким, непонятным, опасным, война обитает в воспоминаниях её отца, или же это он пребывает в них; она знает: там люди убивают людей. И когда война начинается опять, её отец на неё уходит. Когда Лара была младше, она бродила во сне, и могла проснуться не в своей кровати, а на полу, или на кухне, или вообще — стоя посередине комнаты. Она просыпалась дезориентированной, смотрела на знакомые стены с незнакомых ракурсов и всё казалось таким чужим, непривычным, искажённым, словно вывернутым наизнанку, а она словно забредшая в зазеркалье. Она возвращалась обратно, ступая мёрзлыми ногами по деревянному полу, минуя самые скрипучие доски, тихо моля, чтобы они не начали выть на весь дом. Когда приходит похоронка, Ларе кажется, что она снова проснулась в незнакомом месте, или не проснулась вообще. Ларе кажется, что она разучилась читать. Или что написано на чужом языке. Или что буквы вот знакомые, а слова, в которые они сложены, — нет. Она читает, читает, читает, и всё никак не может понять, смысл ускользает, просачивается водой сквозь пальцы. Они говорят: это пройдёт. Они говорят, что станет легче. Когда умерла мама Лара была совершенно маленькой, она её не помнит, она осталась на фотографиях и в рассказах отца, осталась дымчатым призраком в её жизни. Лара никогда не тосковала по ней, ей никогда не было горько от того, что та мертва. Иногда ей хотелось, чтобы она была жива, потому что тогда отец был бы счастливее, и ей самой иногда хотелось узнать — каково это, когда у тебя есть мама. У Тёмы тоже не было матери, и они почти никогда не говорили об этом, но иногда Лара ощущала между ними связь, как секрет, который они делили на двоих. Когда отец ушёл на войну, Лара по началу, по привычке, вслушивалась в шорох дома, надеясь найти в нём его голос, шум дыхания. Прошло время, она смирилась с его отсутствием, стала ждать письма, которые никогда не придут. Заперла часть комнат, надеясь поймать и законсервировать воспоминания о нём. Если оставить всё так, как было, тогда можно сделать вид, что ничего не изменится, всё вернётся на круги своя. Лара знает, что сын Ноткина теперь круглый сирота, как и она. Только он младше на десяток лет и хромает на одну ногу. Она всё время забывает, на какую. Лара читает газеты, пачкая пальцы дешёвой типографской краской, ища новости с фронта. Газеты к ним приходят на громыхающем поезде, всегда с опозданием. Лара читает о Танатике, и выцепляет из текста одно словосочетание, оно въедается в мысли; думает, что «одолеть смерть» — это странно. Как можно одолеть смерть, если она всегда рядом, с самого первого твоего крика, ходит за спиной и наблюдает из тёмных углов. Все умрут, рано или поздно, и это кажется закономерным. Нельзя заставить ручей бежать вспять, нельзя восстановить из пепла сгоревшие дома. Нельзя одолеть смерть. Он оказывается совсем не таким, каким Лара его представляла, бакалавр Даниил Данковский. Он ниже, смурнее, раздражительнее и у него грустные, но очень живые глаза. Словно он очень устал и очень не хочет здесь находится. И всё равно она предлагает ему ночлежку, хотя знает, что он остановился у мечтательной Евы Ян. Просто потому что может. И всё равно он отказывается. И приходит через несколько дней. Лара узнаёт его по стуку — Артемий терзает бедную дверь так, что щепки летят, та странная девочка Клара и вовсе проскальзывает бесшумно. Часы давно пробили заполночь, рыскающие по улицам мародёры обычно не стучат. Лара открывает дверь и на неё смотрят всё те же усталые хмурые глаза. — Мне, право, неловко, но… Лара понимает. Лара пускает его в дом. Бакалавр Данковский отказывается от еды, хоть Лара и пытается. Он только лишь отмахивается, бурчит про переждать ночь и смотрит усталыми и очень живыми глазами. Ей кажется, что он действительно живой, настоящий. — Может, вам и правда удастся одолеть смерть, — слышит Лара и понимает, что это её голос. Что это она говорит. Данковский замирает. — Вы выглядите так, словно она может рассматривать вас как равного. — Что привело вас к такому выводу? — плоско спрашивает он. Он стоит к ней в полоборота и она не видит лица. Только сгорбленную спину и тёмный затылок. — Я не знаю, — честно бросает Лара. Её немного злит, что она начала этот разговор, он кажется ей неуютным, неуместным. Вряд-ли Данковскому нужна была спонтанная полуночная философия. — Просто… Вы… Живой. — А смерть разве мёртвая? — выдыхает он. — Нет, она просто есть. Если бы смерть была бы мёртвой, её бы не было. Она просто есть, и… — Лара морщится, массируя виски. — Давайте оставим этот разговор, бакалавр Данковский. Прошу прощения, что втянула в него, цветущая твирь и позднее время суток действуют на меня не лучшим образом. — Конечно, — эхом отзывается он. Если у него и есть, что сказать, он оставляет это при себе. Утром он уходит ещё до шести, берёт таки предложенную краюху хлеба и стакан молока. Он живой, в то время, как все они — просто есть. Револьвер отец забирает с собой на войну и там он и остаётся. Лара просит Данковского достать ей где-то оружие, и она знает, что тот согласится. В этот раз звона не слышно.