***
На самом деле, Егор как-то машинально никогда не отрицал того, что не влюбиться в Олега — задачка максимально хардового уровня сложности. Эту экстремальную и чисто психологически невыполнимую миссию с треском проваливала каждая сопливая безмозглая дура, по удачному стечению обстоятельств или же по собственному упорному стремлению добившаяся маломальского снисходительного внимания от дрищеватого питерского беженца и моментально потерявшая всякую притворную порядочность и напускную скромность от страстной, блевотной жажды проснуться с ним в одной постели. Бабки, брендовое шмотье, отменная травка и грубый секс с восхитительным видом на европейский город — такой ущербный, уже давно вставший поперек горла, до зевоты неизменный список причин, по которым на Олега скопом вешались девки, Егору казался вполне логичным и обоснованным, поскольку, учитывая всю ту многослойность и неоднородность известности Нечипоренко на чужой испанской земле, ничего лучше Барса предложить и не могла. Говорить про истинную любовь и возвышенные чувства здесь, конечно же, было бы сущим преступлением, ведь Олег и сам прекрасно понимал, почему девчонки так отчаянно рвутся запрыгнуть к нему на член. Понимал, ржал и делал вид, что не парится: по-доброму закатывая глаза и улыбаясь, выдыхал Егору в лицо пренебрежительно искреннее «Похуй на них», но потом о чем-то все-таки задумывался и, вмиг посерьезневший, улепетывал в соседнюю комнату — в порыве чувств поцеловать Леру и заодно проверить для личного спокойствия, точно ли ему до пизды все эти сладкие шлюшьи увещевания. С Лерой, кстати, Егор по приезде в Барсу установил своеобразный дружеский коннект даже раньше, чем с самим Олегом, и это до сих пор воспринималось как нечто такое бестолково прикольное, парадоксальное и люто ебнутое одномоментно. В первый совместный вечер, когда Олег еще смешно ползал по углам и с непривычки где-то постоянно прятался, Лера по-свойски махнула на него рукой и задорно разболталась с компанейским и азартным до уютных посиделок Егором обо всем, что ему на первых порах общения было более менее позволительно знать. Она не любила пиздеть без разбору, не вываливала наружу ничего лишнего и запрещенного для чужих любопытных ушей, говорила открыто и беспечно, но вместе с тем старательно подбирала и взвешивала каждое слово, а глядела так весело, умно и проницательно, что Егор сразу допер — Нечипоренко вытянул счастливый билет. — Меня с ним тупо угораздило, понимаешь? Жесть, — Лера смеялась и рассеянно стягивала тонкую шкурку с пятнистых виноградинок. — По-другому не назовешь. В нем столько всего намешано. Я до сих пор не знаю, как смогла это полюбить. Но как раз-таки оно мне и нравится, вот это противоречие, что ли… Короче, идиотизм какой-то. Ракитин, естественно, на тот момент ни хуя не понял и лишь глупо покивал в знак поддержки, но спустя пару месяцев на собственной шкуре убедился, что его ведь тоже, блять, угораздило — так же, как и Леру, влюбиться в это самое бесценное олеговское противоречие. И теперь именно оно — равнодушно непостижимое и высокомерно уродливое, злое и запутанное в непроходимый бесконечный лабиринт из говна и палок, трогательное и притягательное буквально до слез, истерики и желания драматично кататься по полу с театральными воплями — доставляло Егору подлинное наслаждение и жуткую боль одновременно, вынуждало сердце заходиться в обезумевшем ритме и скручивало живот целым роем неадекватных бешеных бабочек. Ракитин пришел к выводу, что их с Лерой тандем выглядит просто охуенно: связанные единой цепью, они оба, похоже, при рождении получили поцелуй от Всевышнего и в итоге обрели довольно-таки редкую в современном мире способность любить адскую смесь из сложности, непролазности, двойственности и загадочности человеческой души. «Охуеть, спасибо, папаша. Залупа полная творится, держите меня семеро, — о происходящем Егор размышлял прямо, без кривизны и никому не нужного выпендрежа, — лучше бы дома сидел нахуй». Он боялся даже предположить, насколько мощные испытания на прочность ждут его впереди, раз Лера, по ее словам, уже на протяжении четырех лет при упоминании об Олеге не может сдержать заебавшегося вздоха. Конечно, было бы круто пропиздеться ей о наболевшем, тоскливо похныкать, пожаловаться на неразделенную и невозможную с точки зрения здравого смысла любовь, а затем вместе распустить нюни под какой-нибудь грустненький плейлист и утром встать с опухшими глазами, но по объективным причинам Ракитин на такое удовольствие права не имел. Во-первых, потому что он, вроде как, запал на мужика, что само по себе являлось пиздецом высшего класса, а во-вторых, Лера с Олегом, в конце концов, были в отношениях, любили друг друга и вообще вряд ли собирались ни с хуя менять свою ориентацию. К слову, наивным и пустым простачком Егор себя никогда не считал, хотя и мирился с тем, что его внутренняя организация на фоне олеговой наверняка выглядит несколько скудноватой и вряд ли смеет претендовать на такую же лютую многогранность и неугомонность в самых непредсказуемых ее проявлениях. В отличие от Олега, Ракитин только-только покинул юношеский возраст и потому вполне справедливо воспринимал собственную личность как существо еще недостаточно оперившееся, не до конца оформившееся и, соответственно, не особо прочно стоящее ногами на земле. Аналитически ковыряться в нем было бы отнюдь не увлекательно и, может быть, даже скучно, однако Егора это никоим образом не тревожило: ему с головой хватало Нечипоренко с бесконечным набором всевозможных причуд и поводов для неконтролируемого подергивания глазных нервов. Ракитин лицезрел в Олеге тот душевный беспорядок и хаос, каким никогда не обладал сам, непроизвольно тянулся к нему упрямым магнитом, забывал про тормоза, терял голову и неосознанно засовывал куда подальше мерзкий разумный голосочек, наставительно твердивший что-то наподобие «Дубина, блять, окстись! Куда ты лезешь? Зачем? В дерьме чужом хочешь копаться? Оно тебе вообще надо, а?». А Егору было надо, позарез надо, и он не знал почему, но знал, что реально надо, и полз вперед — так же, как и Лера, ползущая уже который год подряд и давно уставшая искать причины этого аномального, нездорового влечения. Поскольку понять Олега не представлялось возможным совершенно никому даже из его немногочисленных близких, то Ракитину, лишь начавшему обустраивать свое гнездо на испанской стороне жизни, было тем более жирно на что-либо рассчитывать. Да он, собственно, и не собирался строить из себя ебучего мудреца и пытаться постичь непостижимое, каким бы привлекательным это сраное непостижимое ни казалось. Егор просто мечтал наблюдать за ним дни напролет и любить его, невыносимо далекого и заточенного в тонком татуированном теле, до обморочного состояния и искр из глаз — непозволительно нежно, отчаянно и неосторожно, без оглядки на все, за что сердце цеплялось раньше и на последнем издыхании цепляется сейчас, без объяснений и банальных бесцветных слов. Егор дрочил на Олега, хотел Олега, возбуждался на Олега, представлял Олега на своем члене, пялился на Олега, любил Олега и жаждал любить его целую вечность (или немного дольше). Это был непроглядно глубокий, страстный, желанный омут, в который Ракитин погружался стремительно и в котором он искренне надеялся задохнуться, не имея ни единого шанса на возрождение. Егор жил по соседству с нерешаемой головоломкой и ощущал себя вынужденным участником какого-то безумного психологического эксперимента, который давным-давно вышел из-под бдительного контроля, перестав подчиняться всяческим законам и правилам, который надменно игнорировал привычные всем поведенческие нормы и который явно не собирался попадать под чей-либо обременительный присмотр. Олег обитал где-то убийственно далеко, в мире алогичном и никому не доступном, и на Землю спускался неохотно и нерегулярно: скитаясь по ней заплутавшим инопланетянином, он, не находя нигде достойного пристанища, раз за разом терпел неудачу и опечаленно устремлялся обратно, словно одинокий космический путешественник. В те редкие моменты, когда Нечипоренко тусил на почтительном расстоянии от своей родной комфортной планеты, он казался почти по-серому обычным и неестественно нормальным, но Ракитин знал, что внутри у Олега безостановочно бушуют безграничный бардак и полная неразбериха во главе с нестабильностью, противоречивостью и сбивчивостью душевных качеств. Подстроиться под Олега было нереально. Он, в целом, отличался поразительной добротой и мягкостью по отношению к членам семьи и друзьям, но ядовитые колючки выпускал на свободу настолько часто, что откровенность его теплых сердечных порывов как-то априори не могла не ставиться под всеобщее сомнение. Егор видел неподдельную чуткость и шелковую деликатность в поведении Нечипоренко, когда тот разговаривал с Лерой, сестрой или мамой, но иногда эта участливость бесследно исчезала под мощным натиском почти припадочного раздражения, агрессии и бешеного желания во что бы то ни стало выплеснуть желчный гнев на любого, кто рискованно попадется под руку. Олег срывался на Леру, кидал в стену коробки из-под кроссовок, по-крысиному огрызался на Егора, рявкал в трубку «Все, мам, давай пока уже, я больше не хочу тебя слушать!», взвинчивался разозленной змеей из-за любой ерунды, безбожно краснел, как переспелый помидор, а потом также резко утихомиривался — сдувался лопнувшим детским шариком, потому что слишком быстро уставал от самого себя и своей глупой подростковой едкости. Он никогда не извинялся, но глядел до того робко и непритворно виновато, что подолгу сердиться на него никак не получалось. Больше всего на свете Нечипоренко ценил независимость и готов был темпераментно, с пеной у рта доказывать всем подряд, что ему, в общем-то, никто нахуй не нужен, чтобы жить в кайф и быть счастливым. В действительности могло показаться, что образ жизни Нечипоренко вполне соответствует его непоколебимой позиции, но на самом деле Олег до панической трясучки боялся одиночества, хотя и силился убедить окружающих — и себя в первую очередь — в том, что это не так, что ему наплевать, что он никого не держится и способен без проблем существовать в изоляции от какой-либо компании или даже целого общества. Егор и Лера, как братья по несчастью, отлично видели обратную сторону олеговой кичливости и лишь снисходительно, терпеливо улыбались, когда он писал что-нибудь наподобие «Го вместе погуляем, не хочу один» в беседу под красноречивым названием «испанский хаус». Оставаясь наедине с собой, Олег сталкивался с неизбежной необходимостью бороться против огромного войска из собственных демонов, пугался неминуемого поражения и скрепя сердце предавал несокрушимые на первый взгляд принципы. Олег был вежлив и чарующе обходителен, однако язвить и создавать впечатление колкого ехидного ублюдка ему нравилось гораздо сильнее. Сообразив, что Егор в этом плане тоже не пальцем деланный и при случае не преминет вызывающе сострить в отместку, Нечипоренко, очевидно, загорелся идеей непременно задеть московского гостя раньше, чем тот выдумает подначку покруче и посерьезнее. Ракитин в душе не ебал, зачем вообще подписался на такое дебильное соревнование, но отступать не планировал и ловил себя на мысли, что ему претит то, как старательно Олег пытается его уязвить и как он смешно пыхтит, когда натыкается на ничем не уступающий ответный удар. Еще Нечипоренко совмещал в одном флаконе жуткую неуверенность и бесстыжее зазнайство, причем оба этих полярных понятия возникали в жизни Олега буквально на ровном месте и удивляли Егора ничуть не меньше, чем остальные невообразимые несоответствия. Олег мог сформулировать чисто объективно охуенную рифму, записать ее в засранные всяким хламом заметки и потом, будто обзаведясь шилом в заднице, не отставать от Ракитина в течение нескольких суток, подсовывая ему под нос телефон и надоедливо бурча на ухо: «Бля, посмотри, точно норм? Не хуйня?». Егор с ангельской выдержкой твердил одно и то же по сто раз, мол, ничего не хуйня, а Олег только кивал и уходил, чтобы через полчаса торжественно вернуться с тем же самым вопросом. На следующий день, к единогласному ужасу, Нечипоренко с чудовищным и неуместным апломбом, лучась заносчивостью и высокомерием, объявлял, что «эта ебаная рифма», которую заценил Егор, звучит как «говнище, придуманное долбоебом», что он не спал целую ночь и в итоге создал в качестве замены нечто невъебически классное, легендарное, непревзойденное и со стопроцентной вероятностью гарантирующее вынос всей хип-хоп индустрии. Олег показывал Ракитину свое творение, а, когда тот реагировал отнюдь не восторженно, верещал «Ты не прочувствовал! Это, блять, гениально!», и в такие мгновения совершенно никто и совершенно ничто не могло его переубедить. Олег ревностно прятал эмоции от людского внимания и одновременно выставлял их напоказ, требовал то, что пару минут назад динамично отрицал, был равнодушным и чрезвычайно ранимым, порой сам понятия не имел, чего хочет, легко прощал и забывал обиды, но убедительно строил из себя неприступного короля с подлой и мстительной душонкой, расстраивался из-за сущих пустяков и был спокоен, как удав, когда ситуация подразумевала беспредельную панику и суету. Егор все это обожал и, смотря в зеркало, видел такого влюбленного идиота, что аж тошно и смешно делалось от сладкой глупости происходящего. Ведь он и коленки олеговы любил и телесной, и духовной какой-то любовью: предупреждающе острые и умилительно трогательные, они словно олицетворяли сущность своего хозяина лучше, чем остальные части тела, и Егор, дерганно водя рукой по вставшему члену в тот знаменательный вечер, бессовестно представлял, как, собственнически подмяв дурного Нечипоренко под себя, будет пробегаться ловкими пальцами по этим выступающим косточкам. Всезнающее шестое чувство настойчиво подсказывало Ракитину, что в скором времени Олег и вправду окажется с ним в одной постели.***
После насыщенного и нервного дня, продуктивно проведенного в тесной и душной студии, Олегу приспичивает искупаться в море, и Егор, несмотря на мучительную усталость и нестерпимую вялость, кое-как соглашается, на последнем издыхании уговаривая истощенный организм еще немного потерпеть, прежде чем провалиться в долгожданный, почти коматозный сон. На улице сыро, мокро и прохладно из-за прошедшего недавно дождя, в ноздри забивается приятный запах прибитой к земле пыли, небо лениво расчищается и пастельно розовеет ненавязчивым закатным блеском. Ракитин вытаскивает из ванной два гигантских полотенца, берет запасную одежду и на всякий случай захватывает еще и свитер, чтобы, выбравшись из воды, не околеть в промозглых испанских сумерках и не слечь с больным горлом в самый разгар записи альбома. Олег копошится на втором этаже, чем-то шуршит и еле слышно ругает непоседливую Сати за испачканные лапы. — Ты спускаешься? — Егор тупо слоняется по гостиной, зевая и медленно моргая слипающимися глазами. — Жди у машины, я шорты проебал где-то. — Ок, тогда я вышел. Он дышит полной грудью, облокотившись на капот и уставившись изможденным взглядом на персиковые сахарные облака, и практически засыпает, когда Нечипоренко наконец выбирается наружу и триумфально хлопает по надетым плавательным шортам с победным присвистом. — Где были? — Под кроватью. Сати утащила, — Олег беззлобно ворчит, тоже косясь в сторону причудливых небесных фигур. Дорога до Леванта — пляжа, который Олег в первый же год вынужденной эмиграции облюбовал за пустынность и тишину, — проходит в легком и уютном молчании, нарушаемом исключительно журчанием и шелестом рекламы на «Европе FM». Машина едет достаточно плавно и медленно, чтобы Егор погрузился в невесомую полудрему, и Олег, заметив это, делает звук радио немного потише. За слегка приспущенными окнами проносятся прекрасные виды вечерней Бадалоны и умиротворенного Балеарского моря — Ракитин просыпается при повороте на главное шоссе, беспечно улыбается и рассматривает открывающиеся пейзажи сквозь затемненные стекла. Близость соленой освежающей воды приводит Егора в тонус, вносит свежесть в застоявшиеся, спутанные, плавящиеся от изнуренности мысли, принуждает взбодриться и пританцовывать на месте в ожидании, пока Олег разложит на песке, сохранявшем полуденное солнечное тепло, полотенца и немногочисленные вещи. Пляж почти безлюден: около бара зависает небольшая группа подростков с волейбольным мячом, рядом с волнорезом тусуется семья с двумя голожопыми детьми и громко тявкающей собачонкой, на шезлонге в отдалении сплетничают о чем-то две бабки в колоритных широкополых панамах. Нечипоренко выглядит измотанным, неприкрыто довольным и расслабленным до непривычного воздушного состояния, и Егор, вдруг ощутив в себе какую-то особенную дерзость и вседозволенность, таращится на то, как Олег неспешно стягивает джинсовку и затасканную белую футболку с пятном на спине. Он очень худой, можно даже сказать — тощий, вопреки тренировкам и прочим физическим активностям, и Ракитин в очередной раз сочувственно взирает на выпирающий позвоночник, впалый живот, узкие плечи, торчащую решетку ребер и разлет выступающих лопаток, вечно сведенных какой-то рефлекторной болезненной судорогой. Тело Олега настолько же несовершенно, насколько и безупречно, и Егору оно кажется самым привлекательным и изящным на свете: его хочется щупать, щипать, вжимать в стену, гладить и покрывать множеством маленьких неуловимых поцелуев, заставлять дрожать и в изнеможении извиваться на мокрых простынях. Ракитин лихорадочно сглатывает, чувствуя сухость в глотке и моментальный бурный вихрь тяжелого жара в паху, но все-таки овладевает собой, тоже начиная стаскивать пропотевшую футболку неслушающимися пальцами. — Догоняй, — на выдохе бросает Олег, припуская к морю широким, решительным, скользящим и несколько шаловливым бегом. Егор, безропотно принимая вызов, незамедлительно устремляется следом и облегченно плюхается в холодную воду за пару секунд до того, как башка Нечипоренко выныривает в двух метрах от веселого, оглушительного всплеска. Море остывает проворно, сковывая конечности ледяными режущими тисками, дно обволакивающе пересыпается под ногами, покусанные губы и напряженные глаза жжет соленая влага, по коже шустро семенят мелкие мурашки. Ракитин всплывает на поверхность, стуча зубами и крупно сотрясаясь от морозной зябкости, но, уловив краем заложенного уха игривый иронический смешок, практически наощупь подбирается к источнику звука поближе и без предупреждения плещет водой в лицо тусклого расплывчатого силуэта. С пронзительным «А!» Олег пятится назад, инстинктивно закрываясь руками, и Ракитину хватает этого выигрышного секундного замешательства, чтобы поднырнуть, торопливо развернуться к нарвавшейся жертве спиной, схватить ее за тонкие голени и, перекинув длинные ноги противника через свои плечи, сильным рывком вздернуть Нечипоренко наверх. Олег беспомощно виснет вниз головой и, опомнившись, возмущенно брыкается, пытаясь выскользнуть из крепкой хватки и вернуться в адекватное положение, чтобы как можно скорее дать сокрушительный отпор. — Отпусти! Это был запрещенный прием! Я чуть не обосрался! — Нечипоренко раздосадованно молотит кулаками по ракитинской пояснице и вырывается пуще прежнего, когда Егор начинает непоколебимо, будто доказывая и так очевидное превосходство, кружиться вокруг своей оси. — Ну ты и тварь! — Я выиграл, — добродушно смеясь, Егор встряхивает легкое тело для более устойчивого и солидного эффекта. — Хуй тебе. Я возьму реванш. — А я не отпущу. Только если признаешь, что я выиграл. — Это нечестно. — Ты прав, — покладисто соглашается Ракитин, бессознательно оглаживая голени Олега замерзшими ладонями. — Но я все равно выиграл. Признаешь? — Ладно, — еле различимо, сдаваясь на милость победителя, мычат откуда-то сзади. — Чего там бормочешь? — Да, говорю! Ты выиграл. Отпусти, заебал. Неожиданно растеряв всю дурость и задиристость, Егор послушно разжимает пальцы, позволяя Нечипоренко шлепнуться обратно в воду, и, пока тот злобно отплевывается, задумчиво наблюдает за крупными прозрачными каплями, стекающими по безволосой олеговой груди и пропадающими у аккуратного прелестного пупка. Внутри вновь свертывается обжигающее, раскаленное тепло, член ощутимо твердеет, дыхание вдруг сбивается и становится прерывистым и слишком обжигающим, как после долгой активной пробежки под июльским солнцепеком, а взбунтовавшийся мозг пустеет и оставляет вместо рациональных мыслей лишь масленую, страстную муть, противостоять которой Егор не может и не хочет. Он отлично знает, что сейчас произойдет, когда тихонько подходит к Олегу, опасно подставившему незащищенную бледную спину, уверенно прижимается к ней и, недолго думая, запускает одну руку под свою, а другую — под чужую резинку плавательных шорт. Движения спазматические, конвульсивные, замедленные из-за давящего веса стылой морской воды, неловкие и несдержанные, слишком беспардонные и развратные — такие, какими Егор их и представлял. Он слабо понимает, чем вообще занимается, но отчетливо осознает, что до усрачки боится непредвиденно жесткой реакции Нечипоренко, боится, что Олег оскорбится, оттолкнет, закричит, ударит и затеет уже далеко не шуточную потасовку, боится, что творящееся в данный момент положит конец недавно завязавшейся дружбе, которой Ракитин слишком сильно дорожит и которой определенно не готов лишаться. Он уже подумывает о том, чтобы остановиться и все объяснить, однако Олег молчит, без всякого сопротивления разрешая сжимать и ласкать свой член, и Егор не знает, хорошо это или плохо, потому что не видит лица Олега, уткнувшись ему куда-то в загривок и жалобно скуля сквозь плотно сомкнутые челюсти. Внезапно Нечипоренко издает тихий, задушенный «Ах» и доверчиво, слегка боязливо, тесно и пылко приникает к Егору сам, откидывая голову на его плечо и невнятно постанывая настолько ласковым, блядским голоском, что у Ракитина напрочь срывает крышу. Он хрипло шепчет «Олежа» и обильно кончает, дыша в соблазнительную вспотевшую ключицу. — Егор, пожалуйста, — слезливо умоляет Нечипоренко, и это звучит так по-сучьи, что Егор не сдерживается, неразборчиво рычит от удовольствия, еще на отойдя от нахлынувшей скручивающей неги, и грубо сдавливает тонкую талию Олега свободной рукой, пока тот с бесстыдным хныканьем не обмякает в глубоком ослепительном оргазме. Отлепившись от Ракитина, Нечипоренко поворачивается к нему с осоловелым, нечитаемым выражением лица, и Егор, мигом забывшись, смело лезет сосаться, опрометчиво считая это спонтанное решение единственно правильным в сложившейся ситуации. Олег без особых усилий уворачивается от поцелуя, глядит исподлобья, раскрывает рот, словно намереваясь что-то сказать, но не отваживается. Его левая бровь невротически дергается, когда он, затравленно закусывая губы, гребет к берегу, хватает свои вещи и не оборачиваясь уходит к машине, безучастно оставляя разгоряченного Егора в потрясенном одиночестве.***
Седой загорелый каталонец растерянно жмет плечами, по-совиному выпучивает озадаченные глаза, непонимающе мычит ломаное «Ноу инглиш» в ответ на раздраженный вопрос о том, какой автобус едет до ближайшей станции метро, и этого с лихвой хватает Ракитину, чтобы окончательно распсиховаться, яростно заскрипеть зубами и с угрожающим «Сука, блять!» в сотый раз за последние десять минут уставиться на равнодушно темный экран севшего телефона. Егор чувствует себя безвозвратно конченым: он торчит на пустой остановке, сплошь изрисованной бессмысленными граффити, держит в руках грязную одежду и мокрые шорты, взбешенно наворачивает круги вокруг осколков разбитой бутылки из-под пива и печально обращается к прохожим в постепенно угасающей надежде на их маломальское знание английского, но натыкается лишь на недоуменные, сожалеющие взгляды. В опустившейся после заката темноте пляж поблескивает едва заметным песочным настилом где-то в отдалении, море слегка волнуется и потревоженно бурлит у береговой линии, небо вновь затягивается низкими объемными тучами и к полуночи наверняка прогнозирует проливной дождь. Егору холодно и до истерики хочется жрать, а еще он очень, очень зол — настолько, что боится даже представить, когда в последний раз кипятился с таким остервенением. Олегу в скором времени грозит нехило так получить по татуированному ебальнику, и в подобном мстительном раскладе Ракитин не сомневается ни секунды, заранее готовя неистово чешущиеся кулаки к неотвратимо безжалостному выяснению отношений с помощью чисто мужского мордобоя. На мирный и безвредный разговор Егор ни в коем случае не настроен и притворяться добреньким тоже не планирует, поскольку держать себя в руках, учитывая обстоятельства, просто-напросто некультурно и неправильно: в конце концов, ни один здравомыслящий человек на станет реагировать адекватно, когда его без весомой причины оставляют на чудовищном расстоянии от дома с десятью процентами заряда на телефоне и вдобавок по-мудачески не отвечают ни на звонки, ни на сообщения. Натянув на лицо столетнюю мятую маску, пережеванную и переваренную задним карманом джинсов, Егор, растеряв последние остатки самообладания и не особо заботясь о верности маршрута, на авось запрыгивает в первый подъехавший автобус с многообещающей надписью «BARCELONA» и пристраивается у окна, чтобы иметь сумрачную возможность хоть как-то контролировать направление. Безусловно, балбес Нечипоренко сам во всем виноват, и Егору несколько льстит заманчивая перспектива лицезреть эту бестолочь извиняющейся, но в то же время Ракитин не может отделаться от противного липкого подозрения, что и он в свою очередь поступил с Олегом не совсем корректно: слишком круто поторопил события, ничего толком не обдумал, действовал донельзя самоуверенно и рьяно, напугал и вдобавок нагло сунулся лизаться, словно неуклюжая дрочка непременно обеспечивала взаимную симпатию и была начальным пунктом на пути к счастливым отношениям. Впрочем, Олега ведь никто ни к чему не принуждал. Он добровольно пошел на столь тесный контакт, не протестовал и не упрямился, а в какой-то момент и вовсе принялся по собственной воле жарко ластиться к Ракитину и настырно, с охуенными блядскими стонами толкаться в его руку. «Ну и в чем тогда прикол?» — Егор морщится, несчастно сползая вниз по сидению. Душный вонючий салон выплевывает Егора на конечной — где-то на окраине вечно бодрствующей столицы, — но здесь есть засранная станция метро, в котором ориентироваться гораздо проще, и через несколько минут Ракитин с восторженным вздохом втискивается в прохладный скрипучий вагончик на знакомой ветке. По мере стремительного приближения к дому уровень негодования возрастает в геометрической прогрессии — Егор, напрягшись, нервно хрустит суставами пальцев, с истинно сволочным злорадством предвкушая ожесточенные разборки. Неудержимый и разъяренный, он открывает дверь дубликатом ключей, когда-то любезно выданных Лерой «на всякий пожарный», врывается в гостиную и тотчас теряется, потому что Олег, возмутительно пришибленный и позеленевший, стоит прямо тут, около телека, зырит с фальшивой отрешенностью в усталых глазах и беспокойно сглатывает набежавшую слюну. Он допускает бесконечно грубую ошибку, попытавшись беспечно улыбнуться — от этого бесцеременного жеста Егор, уже почти остывший, моментально вспыхивает с новой, еще более разрушительной силой. — Ебаный урод, сука, — Ракитин шипит по-змеиному, в два шага подлетает к застывшему, слегка отшатнувшемуся назад Олегу, и неожиданно для самого себя влепляет ему хлесткую, унизительную затрещину. Голова Нечипоренко резко дергается в сторону, на пострадавшей щеке мгновенно расплывается обидное красное пятно, и Егор ощущает мрачное удовлетворение, с неприкрытым презрением глядя на то, как Олег неверяще касается задрожавшими пальцами горящей кожи. — Какого хуя ты делаешь? — к нему наконец возвращается дар речи, но голос хриплый, свистящий, опускающийся до низкого дребезжащего шепота. — Ебучая истеричка, блять, ты ебанулся? — Охуенные вопросы задаешь, придурок, — Егор напирает, больно толкая Нечипоренко в грудь. — Я сюда через три пизды добирался, а ты еще на меня гонишь? Давай, расставляй приоритеты правильно, пока мне не пришлось. У нас вся ночь впереди. — Хочешь, чтобы я извинился? — Олег пытается говорить твердо, но заметно ломается под чужим давлением и бесится от собственной разбитости. — Не смеши, — Ракитин пренебрежительно фыркает, хватая Олега за ткань дорогой футболки. — У тебя кишка тонка. Какие могут, блять, быть извинения, если ты обоссался из-за дрочки, как выебанная девственница, и свалил, оставив меня одного на ебаном пляже практически без денег? Мечтал забыть о том, как от оргазма трясся, пока я тебя за член трогал? Последние слова ожидаемо производят на Нечипоренко эффект мощнейшего триггера — Олег бледнеет, сжимает губы в рефлекторную паутинную ниточку, угрожающе играет желваками и отдирает от себя руку Егора одним лихорадочным движением. — Блять, прекрати! Это была просто случайность, ясно? С чего ты взял, что я вообще этого хотел? — Ну ни хуя себе, а стонал ты у нас, получается, тоже случайно? «Ах, ах, Егор, пожалуйста», — забывшись и войдя в раж, Ракитин издевается до безобразия варварски, ничего не соображая и не улавливая, как Олег, изменившись в лице, пораженно пятится в противоположную сторону. — Ты буквально умолял дать тебе кончить, а теперь стоишь тут передо мной и утверждаешь, что ничего такого не хотел? Если боишься признать, что тебе понравилось, то и извинения твои никому нахуй не нужны. Ссыкло. — Я не пидор, — Нечипоренко произносит это тихо, но на удивление ультимативно, и Егор немного притормаживает, переводя сбившееся дыхание. — Да как тебе угодно, разве я переубеждаю? Просто прими тот факт, что дал себе подрочить и было прикольно, перестань уже выебываться и отрицать очевидное. Олег смотрит угрюмо, настороженно, с явным сомнением и желанием без остановки доказывать абсолютно обратное, хмурится и словно чего-то терпеливо ждет. — Никто не узнает, — догадавшись, осторожно добавляет Егор, делая робкий шаг вперед. — Да отъебись ты, — судорожно вздрогнув, Нечипоренко, вновь агрессивно ощерившись, быстро поворачивается, ссутуливается и, бесшумно ступая босыми ногами по пыльному полу, скрывается в полумраке коридора. — Иди поплачь, уебок! — Ракитин надсадно, уже без прежней ярости, отчаянно срывается на завершающие ядовитые слова, а затем обессиленно падает на мягкий податливый диван, вздыхает, утыкает локти в колени, опустошенно закрывает глаза и утомленно трет вспотевшую переносицу. Во рту свербит странная тошнотворная горечь.***
Окно на маленькой тусклой кухне распахнуто настежь, и аромат утренней летней свежести перемешивается с приторным запахом остывшего растворимого кофе, который Егор, кривясь от сладковатого дешевого привкуса, с неохотой потягивает из пузатой разноцветной кружки. Подступает ранний рассвет, но небо пасмурное, грозное и желтовато-мглистое из-за невидимых солнечных лучей, накрапывает тоскливый теплый дождь, от засушенной земли поднимается туманный росистый пар. Ракитин сидит на краю стола, сгорбившись и без интереса втыкая в слабо светящийся экран телефона: строчит Насте в телегу короткие, вымученные сообщения, стараясь быть максимально милым и домашним, чтобы она вдруг не догадалась, какой жестокий похуизм сейчас стоит за этой притворной лаской и привычными локальными шутками. Вереница минувших эмоциональных происшествий поглотила внимание Егора настолько, что он напрочь забыл про существование собственной девушки, которая как ни в чем не бывало отрывалась с подругами в Москве, каждый день писала что-нибудь смешное в «испанский хаус» и звонила Егору гораздо чаще, чем тот, будучи погруженным в работу над альбомом, вообще выходил на связь. Ракитин ни секунды не позволял себе сомневаться в том, что любит Настю без памяти, и это, к слову, была чистейшая правда, но сейчас, когда на передний план выдвинулись такие необыкновенные жизненные метаморфозы, как страстные чувства к Олегу и необходимость что-то немедленно предпринимать, Егор просто не мог думать ни о чем ином. Он осознавал, что, отодвигая отношения с Настей на задворки, обходится с ней беспредельно некрасиво и подло, однако остановиться и одуматься уже не представлялось возможным: Нечипоренко, будто губка, всасывал в себя любые потуги справедливой совести пробудиться и растормошить нерадивого хозяина, вернуть его к тем незыблемым ценностям, лишиться которых было бы по-настоящему страшной, необратимой трагедией. Егор отлично все понимал, но, безучастно отключая звук на единственном избранном контакте «Настюша», не ощущал за собой ни проблесков вины, ни каких-либо стыдливых зазрений, ни желания доблестно перекрыть кислород своей непокорной, губительной влюбленности в человека, чей образ слишком прочно укоренился в откровенных медовых фантазиях. После ссоры с Олегом Егор до двух часов ночи проворочался под неподъемным белоснежным одеялом, перемещаясь с одной части двуспальной кровати на другую, но в результате плюнул на бесполезные попытки провалиться в спасительный сон и обосновался на кухне, где громоздилась исполинская гора немытой посуды и на плите торчала древняя кастрюля с не менее древней водой от переваренных макарон. У морально травмированного Нечипоренко, видимо, тоже обнаружились проблемы с засыпанием: в телеге рядом с его именем горела красноречивая зеленая кругляшка. Егора так и подмывало отправить в диалог какой-нибудь тупой мем или кринжовый стикер, чтобы Олег перестал дуться и согласился обсудить грозную животрепещущую тему, нависшую над ними обоими и, как ни крути, настойчиво требующую прихода к долгожданному консенсусу без изощренных взаимных обсираний. Ругань руганью, но запись совместного альбома никто не отменял — Ракитину, умевшему распределять дела по степени значимости, было безгранично важно продолжать писать треки в более менее мирной обстановке, даже если для этого необходимо навсегда расстаться с призрачной надеждой на возобновление прежнего доверительного дружеского общения или мужественно пожертвовать своими неискоренимыми сердечными порывами ради достижения общей масштабной цели. Нежданная отмороженная любовь превращалась в преграду, а Егор не имел права допускать проебы в совместной работе только из-за неуместных заморочек в личных переживаниях. Тугая тишина нарушается скрипом половиц, и нахохленный Ракитин не успевает толком сориентироваться в пространстве, когда на кухню нерешительно заходит Олег. Потухший, мертвенно синеватый и болезненно осунувшийся, он колышется белоснежной иллюзорной вспышкой в унылой утренней дымке, щелкает кнопкой чайника, бросает короткий пресный взгляд на заметно напрягшегося Егора, предсказуемо застанного врасплох, шуршит коробкой с чайными пакетиками и облокачивается на плиту, сложив тонкие руки на груди. Егор искоса наблюдает за ним, не отрываясь от экрана телефона: Нечипоренко одет в любимую затасканную пижаму, роль которой на самом деле играют старые серые хлопковые шорты, купленные еще в питерском масс-маркете, и безразмерная блевотно-оранжевая футболка из ограниченной найковской коллекции. Фарфоровые коленки призывно блестят на фоне чернеющего провала духовки. — Если я сейчас попробую объясниться, — голос Олега громко режет ржавым гвоздем по кухонному безмолвию, — ты меня послушаешь? Отложив в сторону телефон, Егор пожимает плечами, принимая наименее враждебный, но все же слегка недружелюбный вид, чтобы собеседник не расслаблялся и не воображал вчерашний конфликт полностью исчерпанным. Олег буквально переступает через свою необъятную гордость и делает первый шаг на пути к примирению — естественно, при таком раскладе Ракитину ужасно интересно дальнейшее развитие событий. — Ну, ты сначала попробуй, — Егор сардонически хмыкает, — а я уж потом решу, слушать тебя или нет. Со стороны духовки доносится только ответная слабая усмешка, и стесненное молчание длится еще несколько секунд, прежде чем Нечипоренко окончально собирается с мыслями. — Короче, блять, я хотел сказать, что ты был прав. В том, что я обоссался и тупо сбежал, потому что боялся посмотреть правде в глаза. Типа, когда мы… — он мнется, шумно сглатывая, — в общем, когда мы делали это, я не стал сопротивляться, потому что действительно хотел, чтобы так оно все и было. Я почувствовал, понимаешь? Точнее, я имею в виду, я уже давно что-то странное чувствую, очень давно, такое мутное ощущение, неправильное, страшное, я его запихивал куда подальше, потому что боялся даже думать о чем-то таком. Ну, ты понимаешь, наверное… А на пляже я испугался, потому что очень долго ждал, и это было так неожиданно, я ведь даже предположить не мог, что ты тоже… Что ты тоже чувствуешь. Понимаешь? — Ты серьезно? — опешив, Егор бессознательно спрыгивает со столешницы, и ему кажется, что он ослышался. — Серьезно щас? — Да. — И… давно? — Через неделю, как ты приехал. Ракитин дергается от щелчка вскипевшего чайника, шумно дышит и растерянной неустойчивой поступью приближается к Олегу почти вплотную, оставляя между застывшими лицами опасное расстояние длиной всего в несколько жалких сантиметров. От Нечипоренко едва уловимо пахнет практически выветрившимся мажорским одеколоном с ароматом грейпфрута, дезодорантом и мятной зубной пастой для профилактики кариеса. У Егора пустая отяжелевшая голова идет кругом: от обуявшего разум сумбура взбесившиеся мысли анархически наскакивают одна на другую, в ушах что-то визгливо звенит, бухает скачущий неудержимым галопом пульс, зрачки хаотически носятся по фигуре стоящего напротив человека, ноги накачиваются мягкой облачной ватой и постепенно лишаются равновесия. Нечипоренко завороженно замирает, вжимаясь в несчастную духовку и очумело хлопая слипшимися ресницами. Зажмурившись до болезненных малиновых зарниц перед глазами, Егор импульсивно и тревожно утыкается сухим поцелуем в искусанные олеговы губы, но не успевает пробраться в рот языком, потому что Олег, вскинувшись, вцепляется в предплечья Ракитина трясущимися руками и с силой отпихивает его от себя, выдавливая озлобленное мычание. — Еблан! — Нечипоренко орет пронзительно и разгневанно, но футболку Егора из взволнованных пальцев не выпускает, электризуясь негодующими искрами и содрогаясь в жалком беспомощном возмущении. — Сука! Зачем ты… Рвано вдохнув предельно раскалившийся воздух, он не договаривает — Егор снова его целует, уже куда более твердо и неотступно врезаясь в скривившиеся алые губы, колючими грубыми тисками сдавливает жилистую талию и вынуждает Олега истерично, эпилептически забиться в стальной несокрушимой хватке. Ракитин знает, что в данный момент преодолевает заключительный, самый неприступный и защищенный рубеж: останавливаться и сдаваться ни в коем случае нельзя, а вот давить необходимо до последнего — Олег просто ломается и дичится, а потому и психует, однако совсем скоро он сам, признавая неотвратимое поражение, послушно пойдет на попятную. — Отвали от меня, блять! Я говорю… — Нечипоренко выворачивается, отлепляется от Ракитина с гримасой бесконечной брезгливости и отвращения, но в следующую секунду, когда Егор в третий раз мокро и чрезвычайно пошло всасывается в него опухшими губами, он все же капитулирует, с блаженным стоном размыкая зубы, впуская внутрь чужой жаркий язык и отвечая на грязный сочный поцелуй с таким безбашенным упоением, что у Егора в штанах мгновенно становится тепло и тесно. Сосаться с Олегом — необычно, наркотически безрассудно, взбалмошно, по-авантюрному захватывающе и дьявольски вкусно, феноменально, страстно и безбожно возбуждающе. Очутившись в вакууме из мятного дыхания и развратных причмокиваний, Егор сходит с ума, медленно уплывает куда-то в податливую невесомость, беспорядочно касается коротких волос, лопаток и длинной шеи плавящегося перед ним Нечипоренко, бормочет что-то бессвязное в перерывах между сплетением языков и еле сдерживает себя, чтобы не рассмеяться от неожиданно нахлынувшей радости, когда Олег испускает полный нетерпения стон и дразняще забирается ледяными вспотевшими клешнями Ракитину под футболку. Несмотря на захватившее его беспамятство, Егор с легкостью просекает недвусмысленный намек, ловит расфокусированный, поплывший взгляд разомлевшего Нечипоренко и аккуратно, не разрывая зрительного контакта, с ошалевшей улыбкой подхватывает долговязого Олега под стройные бедра. — Хочу тебя, — обнимая чужую коренастую спину, запальчиво шепчут на ухо, и Егору чудится, что он вот-вот сдохнет прямо здесь, на этой тесной, уже чуть посветлевшей кухне, где-то в пригороде пестрой испанской столицы, переплетаясь всеми возможными конечностями с тем, кто скоро отдастся ему спустя столько дней и ночей томительного ожидания. Ракитин трахает Олега в тривиальной миссионерской позе на диване в гостиной — скомканно, быстро, неловко и слишком суетливо, потому что они оба чересчур взвинчены, торопливы и взбудоражены для адского мучительного желания растянуть удовольствие на более продолжительный срок. Приложив поистине титанические усилия, Егор, с макушки до пяток очарованный великолепием происходящего, заставляет себя вспомнить примерный порядок действий на случай перепихона с мужиком: кое-как отклеивается от ерзающего Нечипоренко, бегает в комнату за смазкой, опьянело пошатываясь и спотыкаясь по дороге об собственные ноги, затем возвращается и тратит кучу времени на необходимую подготовку, твердо осознавая, что иначе Олега можно запросто травмировать и оставить без перспективы обладания здоровой задницей на грядущие две недели. Зацелованный и смущенный до пунцового блеска на обычно бледных щеках, Олег задушенно вздыхает, закатывает помутившиеся глаза и суматошно гладит Ракитина по бокам, пока тот вдавливает щуплое тело в ворсистую поверхность дивана и нежно прикусывает молочную мягкую кожу на жестких выступающих ребрах. Судорожно прижав ладонь ко рту, Нечипоренко остро и рельефно выгибается красивой изящной дугой, когда Егор, изнемогая от невыносимого возбуждения, наконец оказывается внутри. Ракитин громко, протяжно стонет, экзальтированно запрокидывая голову назад, валится на трепещущего Олега сверху, шире раздвигая его гибкие грациозные ноги, утыкается лицом в обворожительную, фосфорически светящуюся ключицу и поудобнее перехватывает обмякшего Нечипоренко чуть выше поясницы, чтобы обеспечить максимально нежное проникновение под самым чувствительным углом. — Егор, блять, — Олег все-таки морщится, непроизвольно ойкает и стискивает зубы от тягостных незнакомых ощущений. — Егор, подожди… Мне больно. — Расслабься, скоро будет полегче, — остановившись, Ракитин передергивает плечами и ободряюще целует Нечипоренко в линию подрагивающего подбородка. — Я аккуратно. Но ты сразу говори, если вдруг че. — Хорошо, давай. Сначала Егор действительно берет размеренный, осторожный темп, но немного погодя начинает бойко ускоряться, потому что Олег похотливо стонет (так же по-шлюшьи довольно, как и тогда на пляже), в экстазе закусывает карминную нижнюю губу и страстно царапает спину Ракитина коротко остриженными ногтями. Нечипоренко нравится: он взволнованно сжимается вокруг Егора, стискивая голенями его подвижные бедра, в забытьи лопочет что-то совершенно бесстыжее — Ракитин понимает, что долго продержаться никак не получится, доводит порывистые толчки до порнографически звонких, возмутительно развращенных шлепков и сильнее подминает Олега под себя, скользя мокрыми ладонями по белым костлявым ягодицам. — Я не могу больше, — жалобно прохныкивает Олег и робко тянется к своему члену, протискиваясь между слипшимися телами, однако Егор предусмотрительно сцапывает тоненькое запястье и безапелляционно припечатывает его обратно к дивану. Сделав еще несколько грубоватых движений, Ракитин бурно изливается Олегу на живот, немного отстраняется и заколдованно наблюдает за тем, как раскрасневшийся Нечипоренко, исступленно вертясь туда-сюда и надрывисто хватая ртом живительный воздух, второпях доводит себя до парализующего взрывного оргазма. Сковывающая цветущая слабость приятно разливается по вздувшимся венам, на лице застывает хмельное, ничего не соображающее выражение, а в голове воцаряется абсолютная, какая-то сладостно подростковая беспечность — Егор, чуть не мурлыча от наполняющего изможденный организм удовлетворения, сгребает застывшего и надсадно дышащего Олега в охапку, подтягивает его поближе, вынуждая улечься ввалившимся пузом на тяжело вздымающуюся грудную клетку, и по-хозяйски тискает оголенное алебастровое бедро, пока взмокший Олег, будто огромный и худосочный прирученный паук-птицеед, слепо тыкается острой переносицей куда-то в основание шеи. Смазанно облапав друг друга, они лениво, влажно лижутся, и Егор мельком отмечает, что за окном почти окончательно рассвело. — Ты меня в жопу выебал, — жалобно корчась, ворчливо констатирует Нечипоренко с такой уничтоженной интонацией, словно его только что сняли с эшафота. — У меня там теперь все горит. — Хочешь, сделаю тебе присыпку? — беспристрастно отзывается разморенный Егор, похлопывая устроившегося сверху Олега по настрадавшейся заднице. — Нет уж, спасибо. Может, как-нибудь в следующий раз. — А он будет? — Обязательно. Как только очко мне новое купишь. Доблестно сражаясь с неотвратимо подступающей дремотой, Ракитин ржет и не испытывает ничего, кроме всеобъемлющей победной эйфории: происходящее воспринимается как карамельный, беззаботный, сверхъестественно райский сон, из которого категорически не хочется выныривать, смиренно покоящийся на груди Олег кажется чем-то крайне абсурдным, даже в каком-то смысле фантасмагоричным, а витающий в гостиной запах недавнего охуенного секса, пусть слегка нескладного и далекого от эротической виртуозности, отдает мечтательной романтической нереальностью. Глупо улыбнувшись, Егор с неохотой высвобождается из крепких тягучих объятий, игнорируя протестующее брюзжание потревоженного Нечипоренко, сползает на холодный пол и прислоняется к диванному боку, поглаживая нахмурившегося Олега по хрупкому предплечью. — Ты куда? — тот непонимающе и лениво моргает отчаянно слипающимися глазами. — Сядь, — коротко бросает Егор. — И ноги вниз спусти. — Нахуя? — Надо. Олег, забавно фырча от жжения в заднице и рефлекторно придерживаясь за ноющую поясницу, принимает полусидячее положение, стаскивая вниз прозрачные мраморные ласты. Миниатюрные аристократические коленочки вызывающе сверкают прямо перед ракитинским носом. Бережно обвивая их руками, Егор прижимается к трогательным чашечкам щекой, плавно целует выпирающие косточки и замирает, разрешая себе успокоенно прикрыть глаза. Он делает прерывистый вдох, когда чувствует холеные пальцы Нечипоренко в своих волосах.***
Следующие три дня проходят в настолько неприличной, интимной и экзотически идиллической обстановке, что обалдевший от счастья Егор никак не может скумекать, чем он, московский рыжеватый пацан с не самой привлекательной физиономией, вообще заслуживает такую восхитительную божественную благодать. После затяжного выматывающего самокопания и беспрерывных попыток совладать с собственным обезумевшим сердцем все оказывается до смешного простым, естественным и отнюдь не смертельным, как представлялось Ракитину поначалу: инопланетный, космически недосягаемый и мифически запутанный Олег сейчас не отсиживается на закрытой орбите, а гнездится здесь, в знойной морской Испании, катастрофически рядом с Егором, словно это и есть та самая мистическая неприкосновенная закономерность, которую люди обычно называют судьбой. Егор без тени сомнений хоронит в воображаемой могиле последние крупицы рационального ума и трезвого рассудка, забывается, сознательно шагает в пленительную бездну желанного мазутного омута, измазывается в клейком состоянии безмерного вселенского наслаждения и камнем идет на дно, даже не догадываясь о том, что добровольно надевает на шею крепкую удушающую петлю и без посторонней помощи выталкивает из-под ног спасительный табурет. Точно заговоренный или одержимый, Ракитин, дорвавшись до бесценного шанса самозабвенно и восторженно обожать, с любовной маниакальностью не отлепляется от Олега сутки напролет: беспардонно берет его на кухонном столе, в спальне, в душе, на дребезжащей поверхности включенной стиральной машинки, в коридоре на полу и у стенки в самодельной студии, используя каждую свободную минуту, чтобы вжать податливого, весело хихикающего Нечипоренко в ближайшую плоскость, отодрать до плаксивых поскуливаний и слезных просьб ни в коем случае не останавливаться, а по завершении преданно облизывать худые колени и смотреть снизу вверх бесконечно распущенными глазами. Олег искренне не выкупает, почему Егор впадает в страстную горячку именно при виде ничем не примечательных коленок, но Ракитин перманентно оставляет щекотливый вопрос без ответа — просто потому что не хочет сразу раскрывать все свои карты. Полностью выматываясь после нескольких активных заходов и еле находя силы, чтобы смыть друг с друга характерные последствия, они спят вповалку на широкой кровати в никем не занятой гостевой комнате, обжимаются практически до посинения и, теряя счет быстротечному времени, легкомысленно вырубаются на долгие двенадцать-тринадцать часов, предварительно отключая целую череду мерзко тренькающих будильников и отправляя неугомонную Сати носиться с резиновой курицей на первый этаж. Егор всегда встает раньше, взбаламученно вскакивая по какому-то внутреннему биологическому расписанию, отыскивает в ворохе увесистых одеял глухо похрапывающего Олега, меланхолически пересчитывает красновато-бурые родинки на его сутуловатой спине с ярко выраженным драконьим позвоночником, задумчиво рассматривает розовые следы от собственных пальцев на восковых ягодицах и покрывающую их россыпь бордовых гематомных засосов, по привычке невесомо касается губами какого-то старого неизвестного шрама около заостренной тазовой косточки и нерешительно перекидывает руку через узкую талию, будто стремясь удостовериться, что неподвижный Олег все еще жив и вправду существует на свете. Только затем, одуревая от удивительной благосклонности госпожи Фортуны, Ракитин максимально бесшумно, давая Нечипоренко спокойно отоспаться, отточенными хозяйскими движениями готовит поздний незамысловатый завтрак и постоянно ловит себя на детской убежденности, что свалившееся на него удовольствие — как бы трафаретно это ни звучало — определенно будет длиться вечно. Конечно же, он глубоко заблуждается. В субботу вечером из Альмерии возвращается Лера, и все угасает так же внезапно и молниеносно, как и разгорелось меньше недели назад. Егор с внутренней фантомной дрожью понимает, в насколько беспрецедентную, опасную и неправильную превращается сложившаяся между ним и Олегом ситуация, когда и без того слабый контроль над происходящим стремительно теряется, удавка плотнее затягивается на горле, табурет рискованно расшатывается, а в мозг слишком поздно окровавленной дрелью врезается жуткая, угольно-черная безысходность с примесью откровенного ужаса перед неотвратимо фатальным подступавшим конфликтом. Скрывать романтические отношения от окружающих — нетрудно лишь на первый взгляд. Притворяться любящим для тех, кто постепенно становится абсолютно безразличен — еще сложнее. Ослепленный долгожданным триумфом, не замечая никого и ничего, кроме постоянно манящего к себе силуэта Нечипоренко, Ракитин на первых порах буквально в упор не видит зловеще сгущающихся на горизонте проблем и отрицает бесспорные факты ровно до того момента, пока одинокая неприступная крепость, тщательно выстроенная на фундаменте из непростительной лжи и отвратительного лицемерия, не начинает пестреть трещинами и разваливаться на части неустойчивым карточным домиком. Падение было непредотвратимо, однако, когда каменные бастионы только предупреждающе задрожали, подавая не совсем очевидные признаки скорого разрушения, Егора еще не пронзило тлетворное признание неминуемости надвигающегося несчастья и он продолжал упрямо игнорировать всяческие тревожные звоночки. — Почему ты так долго не брал трубку? — голос матери звучит рассерженно и обеспокоенно одновременно. — Я был занят, ма. Ты же сама все знаешь. — Ты когда Настюле звонил в последний раз? — Сегодня утром, — Егор бессовестно врет и слишком поздно въебывает, что вопрос был с явным подвохом. — А что? — Да ничего. Она у меня со вчерашнего вечера сидит. Пришла вся зареванная, говорит, ты ей уже четвертый день не отвечаешь. Звонить тебе боится. У тебя там все в порядке? — Да, в полном. Я же говорю, что занят. Так ей и скажи. — Ну ты хоть напиши что-нибудь. Она волнуется. — Ладно, напишу, — Ракитин отчего-то жутко выбешивается и добавляет в резкий тон неприкрытую агрессию. — Все, ма, давай, мне идти нужно. Позже позвоню. Разумеется, он не выходит с Настей на связь ни сегодня, ни завтра, ни по прошествии двух суток после разговора с матерью: ему насрать, и он чувствует исключительно мимолетную, эфирную досаду, когда посреди ночи получает короткое, емкое, обозначающее жирную точку сообщение «Прости но так не пойдет. Я устала ждать и слишком много думать. Если тебе поебать то проще все закончить. Нам нужно расстаться». Егор отправляет в ответ лаконичное «Да, нужно» и через пять минут благополучно забывает об этом, потому что Олег, в очередной раз удачно выскользнувший из объятий чутко спящей Леры, по недавней договоренности дожидается его в прохладной гостевой комнате и нетерпеливо строчит в директе «Ты идешь??», добавляя кучу идиотских, не подходящих по смыслу смайликов типа синего травоядного динозавра или вафельного стаканчика с ванильным мороженым. Выудив с полки на прикроватной тумбочке свежий, вчера купленный в местной аптеке тюбик смазки, Ракитин с предвкушающей улыбкой покидает спальню и на цыпочках пробирается по скрипучей лестнице на нижний этаж, а утром, также тихо вернувшись к себе, без предубеждений и колебаний удаляет к черту выученный наизусть номер Насти из небольшого списка контактов. Словно и не было никаких отношений длиной практически в пять насыщенных лет. Балансируя между двумя бездонными пропастями, Егор и Олег ходят по лезвию необыкновенно наточенного ножа, притягиваются друг к другу насильно разъединенными магнитами, потому что пламенная безотчетная любовь — пусть и не озвученная тремя никчемными бесцветными словами — между ними слишком могущественна и всевластна для попыток ей противостоять во имя честности, благоразумия и той чудовищно высокой цены, которую неизбежно приходится платить за опрометчивые ребяческие прихоти и за мечты о фантастическом счастье, возведенном на ни в чем не виновных жертвах в лице дорогих сердцу людей, по печальной случайности попавших на жестокую площадку с двумя беспощадными игроками. Один из них рано или поздно должен одуматься, остановиться, широко открытыми глазами взглянуть на то кошмарное место, куда неуклонно приводят неосторожные желания. Этот прозревший человек вскоре действительно вступает в подоспевшую кульминационную партию: им оказывается Нечипоренко, невольно сменивший ракурс обзора на более реалистичный из-за чересчур сгустившейся атмосферы. — Как там Настя? — однажды без задней мысли спрашивает Олег, сидя на краю пожелтевшего бассейна и бултыхая ногами в радужно переливающейся на солнце воде. — Мы расстались, — обыденно хмыкает Егор, ювелирно стряпая такой вид, будто в этом нет совершенно ничего оригинального и достойного обсуждения. — В смысле? — В прямом. Она предложила, я согласился. И давай не будем об этом. — Ты охуел? — Олег поворачивается к делано отрешенному Ракитину с озадаченным вытянувшимся лицом. — В чем прикол? — Да ни в чем, нахуй ты доебался? — Егор раздраженно огрызается, поднимаясь с шезлонга и намереваясь зайти обратно в дом, чтобы не развести никому не нужный срач на пустом месте. — Ничего страшного не произошло. Просто… Не срослось. Нечипоренко негодующе встает с мокрого бортика, шлепает босыми ступнями по нагревшейся малахитовой траве, подбирается к Егору и молча вытирает грязные пятки об свои же голени с множеством мелких зябких мурашек, шныряющих среди взъерошенных выгоревших волосков. На улице сухо, скучно и ветрено, но по окончании совместного с Лерой обеда Олег бесцеременно оттаскивает Ракитина от приставки и прется с ним во двор, по дороге аргументировав свою непреклонность обычной потребностью проветриться и не пялиться «зависимым школьником» в телефон до предстоящей поездки в центр Барсы за каким-то пиздатым брендовым свитшотом. — Слушай, давай по-нормальному. Это вот так просто никогда не происходит. Вы, блять, пять лет встречались и вдруг резко перестали. Что случилось? — Я понял, что больше ее не люблю, вот и все, — Ракитин лжет, но упорно уверяет себя в правдивости высказанного оправдания. — Че ты агришься? Расстаться не я предложил. Она, видимо, психанула, потому что я ее несколько дней игнорил. У нас в последнее время и так траблы всякие были, а это типа последняя капля, все такое. Наверное. — Так а зачем игнорил? — Не хотел разговаривать. Мне с тобой хорошо было. На остальное похуй. — Бля, я не понимаю, — Олег машинально переходит на параноидальный свистящий шепот, хотя Леры на участке нет, — ты на девушку свою хуй забил чисто из-за нас, что ли? В этом причина? — А ты как себе это представлял? — мигом ощетинивается Егор и, в отличие от более менее сдержанного собеседника, в порыве эмоций возвышает голос почти до желчного выкрика. — Думал, я на две стороны работать буду? Я, между прочим, Насте с тобой изменяю. Точнее, изменял. Больше не изменяю, потому что нет больше Насти. Теперь есть только ты. Или ты считаешь, что можно сначала с тобой, а потом с ней, и так по очереди? Я выбирал между тобой и ней и выбрал тебя, какие проблемы? — Но это неправильно, — как-то несуразно потерянно откликается помрачневший Нечипоренко. — Она хорошая девушка. Она ведь тебя очень любит, а ты ее киданул тупо. — И че с того? Че ты от меня-то хочешь? — Егор вскипает и разрумянивается, гневно всплескивая руками. — Я поступил, как считал нужным. Тебя разве не ебет, что ты точно в такой же ситуации находишься? Ты трахаешься со мной у Леры под носом и пытаешься доказать, что это ок. Рано или поздно тебе тоже придется выбрать. — Ты же о ней даже не думал, — у Олега в грустных глазах плещется недоступная Егору обида. — Ты о себе думал, только чтобы тебе со мной заебись было и никто не мешал. Избавился от лишнего груза и дальше пошел, а у Насти, может, вся жизнь щас в пизду из-за тебя полетит. Тебе не кажется, что все это слишком далеко заходит? — Сука, нет, не кажется! Ты с каких пор в праведники подался, борец, блять, за справедливость? Че за хуйня, чел? Ты-то чем лучше меня? Я хотя бы больше не изменяю никому и могу со спокойным сердцем ходить, а тебе норм каждую ночь под меня ложиться и потом к Лере прыгать под бочок? Вообще ничего не смущает? Я тебе вот что скажу. Не лезь ко мне со своими сраными лекциями. Разбирайся с собой. Тебе тоже явно есть, что решать. А я свой выбор сделал и жалеть не собираюсь. Потому что я с тобой быть хочу. — Это неправильно, — обескураженно бормочет Олег и беспомощно хмурит аккуратные брови. — Так не должно быть. Это неправильно. — Неправильно, неправильно, неправильно, че ты заладил одно и то же? Зачем тогда начал эту хуету, если для тебя это неправильно? Ты ведь меня любишь! — разъяренный Ракитин продолжает плеваться ядовитыми словами в изученную вдоль и поперек спину, пока Нечипоренко, отступив и медленно повернувшись, угрюмо бредет в сторону террасы, не обращая внимания на летящие вслед ругательства. — Опять ты валишь! Ты, блять, всегда валишь, как только жареным начинает пахнуть! Слышишь? Не бывает здесь понятий «правильно» и «неправильно», хватит мораль разводить! Если хочешь со мной быть, то делай, блять, выбор! Тебе его придется по-любому сделать, понимаешь? Придется! Либо я, либо она, по-другому не получится! Либо я, либо она, слышишь? Либо я, либо Лера!***
Все заканчивается утробной, замогильно сумрачной ночью: такие кровожадные, унизительные, садистские и варварские титры, завершающие хорошую, но непростую любовную историю, кажутся раздавленному в кашу Егору сущим сновиденческим ужасом, случайно попавшим в непрочные декорации настоящей жизни, оскорбительным финальным аккордом, воткнутыми в грудь канцелярскими ножницами и мощнейшим разрядом сотни медицинских дефибрилляторов, чей ток добирается прямиком до мозга и безжалостно взрывает его на мириады серых осколков. Иными словами, Ракитину хочется провалиться под землю, вскрыться и вздернуться на ближайшей ветке, а затем собственноручно зарыть себя на самом отдаленном испанском кладбище, потому что случается то, чего они с Олегом опасались больше всего на свете, и это действительно крах, безучастно пережить который — всесторонне непосильное и чересчур деспотичное испытание. Они заигрались, и теперь пришло время всплыть на поверхность, опомниться, заплатить по счетам, а в качестве профилактического закрепления получить жесткий, профессиональный, отрезвляющий жизненный апперкот. Обычно по-молодецки находчивый и предприимчивый в стрессовых ситуациях, Егор понятия не имеет, что делать, куда бежать и о чем орать, когда в половину второго ночи в гостевую комнату внезапно заглядывает Лера и пораженно замирает на пороге, застекленевшими глазами взирая на распластавшегося на животе Олега, которого Ракитин азартно трахает в задницу и который настолько увлечен процессом, что, взглянув мельком на непредвиденного постороннего, лишь спустя десять секунд шокированно вырывается из железной хватки и ошеломленно садится на разворошенной кровати. За час до убийственного апофеоза Егор извелся буквально до ломоты в суставах, чувствуя себя безгранично виноватым в спонтанном скандале около бассейна, и, несмотря на следование той же точке зрения относительно необходимости совершить выбор, в конце концов не выдержал, нехитро предложив затихшему Нечипоренко изумительный секс в качестве извинений. Им, безусловно, было что досказать друг другу, ведь компромисс в итоге так и не обнаружился, однако Ракитину стало категорически наплевать на объявившиеся заморочки и он вознамерился сначала вернуть все на круги своя, а потом уже разбираться, кому кого любить и кому кого бросать. Олег довольно быстро согласился, пришел в четко назначенное время, но почему-то не обронил ни слова с той секунды, как привычно растекся по одеялу, хотя обыкновенно молол всевозможную слащавую чепуху и наотрез отказывался затыкаться. В момент появления Леры он, впрочем, первым очнулся от непродолжительного потрясения. — Лер, подожди! Лер! — Нечипоренко, проворно скрыв белоснежную наготу бедер под домашними шортами, конвульсивно кидается вслед за Лерой, беззвучно приоткрывшей рот и резко сорвавшейся куда-то в мрачную пустоту дома. — Блять, Лера! Егора колотит, словно от дебютного бэд-трипа: он соскальзывает с кровати, слыша только вой крови в заложенных ушах, нашаривает в темноте второпях сваленные в одну кучу трусы, джинсы и футболку, трясущимися вспотевшими пальцами затягивает непослушный ремень и, лихорадочно дыша, бегом вылетает из комнаты в безмолвную гостиную. Перед взглядом отплясывают кан-кан оранжевые и малиновые пятна, слух безуспешно пытается распознать в звенящей тишине хоть какой-нибудь намек на текущее местоположение Олега или Леры, но Нечипоренко вскоре находится сам, без чьей-либо помощи — его миражная фигура вырисовывается в проеме распахнувшейся входной двери, и Ракитин смотрит на то, как Олег, чуть не задыхаясь от рвущихся наружу рыданий, со всей дури засаживает кулаком в хрупкий деревянный косяк. — Она ушла! — Олег кричит так громко и истерично, что Егор невольно отшатывается к стене. — Ушла! Убежала к соседям, ты представляешь? Ничего не стала слушать, вообще ничего! Что теперь делать, а? Какого хуя ты молчишь? Скажи, блять, хоть что-нибудь! Дрожа от неконтролируемого приступа страха, Егор жмурится, силясь отогнать накатившее вдруг головокружение, и отчего-то ничуть не удивляется, когда Олег по-звериному рычит и устраивает нешуточно ожесточенную, хулиганскую, в общем и целом совершенно бессмысленную драку без победителей и проигравших. Сцепившись в иероглифический клубок, точно взбесившиеся дворовые кошки, они нелепо катаются по ковру, кусаясь и матерясь сквозь плотно стиснутые челюсти, шипят, царапаются и успокаиваются так же оперативно, как и решают перегрызть друг другу глотки, будто кто-то наконец нажимает на невидимые кнопки, отвечающие за выплеск гневной энергии на любой живой предмет в зоне досягаемости. Заскрипев зубами, Ракитин сталкивает с себя загнанно хрипящего Нечипоренко и остается лежать на спине, ощущая, как на ресницах без видимой на то причины скапливаются непрошеные горячие слезы. Нет, естественно, причина существует. К слову, она даже вполне достойна ракитинских соленых щек. Заполучив главный приз и добравшись до финала дистанции, Егор мысленно вертит сложившийся воедино пазл и понимает слишком многое. Неподъемный груз ответственности за собственные чувства и их непоправимые последствия именно сейчас опускается на моментально прогнувшиеся плечи, вколачивает в пол, в мясо расковыривает грудную клетку, сжимает в смертоносных тисках и заставляет организм биться в скручивающем припадке, до крови разгрызать израненные губы, оставлять алые борозды от ногтей на внутренней стороне ладоней и в панике рвать с бритого черепа короткие волосы. Любовь к Олегу — это пожизненное клеймо, которое Ракитин поставил себе самостоятельно, от которого он никогда не сможет отказаться или избавиться, которое по ночам будет добросовестно жечь каждую клеточку его здорового и крепкого тела, напоминая о том, насколько легко можно заблудиться в дремучем лесу из страстных фантазий бесконечно влюбленного человека, насколько на самом деле просто нырнуть в тот самый прельстительный омут и насколько же тяжело сохранить в нем благоразумие. А еще Егор знает, что никому ничего не расскажет про себя и Олега. То, что произошло между ними в Барселоне, навсегда в ней и останется. — Я ненавижу тебя, ненавижу… — срывающимся голосом воет откатившийся куда-то к окну Нечипоренко. — Ты и себе, и мне всю жизнь, сука, испортил. Мне ни с кем так хорошо, блять, не было, как с тобой, но я знал, я же всегда, блять, знал, что ничем хорошим это не закончится, потому что не бывает иначе. Я… Блять… Нужно было еще тогда, на пляже все прекратить, но я не хотел, потому что… Потому что я как будто всю жизнь тебя любил, понимаешь? Я не хочу больше. Не хочу тебя любить. Не могу. Мы должны остановиться, немедленно, сейчас, ты понимаешь? Нам нельзя дальше, ни в коем случае нельзя дальше, не сейчас, я не хочу, ты же видишь, что происходит? — Олеж, — окончательно обессилев, Егор сглатывает натекшую в глотку влагу, обжигающую сведенное судорогой горло, шумно хлюпает засвербившим носом, приподнимаясь на локтях и глядя на свернувшегося в клубок где-то под подоконником Нечипоренко. — Ну что? — Как ты считаешь, у нас есть шанс? Не сейчас, а когда-нибудь потом, позже… Умолкнув, Олег ничего не отвечает. Он поднимается на ноги — статно высокий, скульпторно отчужденный и вновь вернувшийся на родную загадочную планету где-то в потаенном уголке таинственных космических просторов. Он подает Ракитину руку, помогая принять вертикальное положение, смотрит необычайно устало и чудовищно проницательно. Он вновь поворачивается и уходит. На этот раз Егор не может ни в чем его обвинить.