Что в тебе от вечности, а что — от бессилия?..

Письмо стало последней каплей. "В восстановлении лаборатории на базе городской больницы бакалавру Д. В. Данковскому отказано". Вот и всё. Это был проигрыш по всем фронтам. Последний. Втаптывающий в песок. В глубокую землю. Думал, что уехал? А вот и нет. Остался, остался там, разбитый и уничтоженный. В городе-на-Горхоне он потерял друзей, девушку, которую мог полюбить, коллегу, которого мог спасти, башню, способную доказать существование чудес. Они все погибли. "И в этом была только твоя вина". Вернувшись, Даниил не смог разыскать своих коллег. Евгения забрали. Тата и Адриан бежали, не оставив никаких адресов. Здание лаборатории стояло обугленным и пустым. Никаких ценных бумаг, собранных Татой исследований, никаких механизмов Адриана — ничего из этого не сохранилось. "Только. Твоя. Вина." Даниил очнулся, ощутил спиной холодную кромку ванны. Решение пришло быстро. А почему бы и нет? Терять всё равно было больше нечего. Он настолько устал и настолько отключался от реальности происходящего, что не помнил даже, закрыл ли входную дверь. Да и плевать, плевать... "Никого больше не осталось. Ты никому не нужен. Тебя и найдут только по запаху." Даниил поднялся, открыл воду в ванную, чтобы текла слабенькой струйкой — смывала кровь. Сел на колени, вытянул над ванной руку, а другой полоснул себя бритвой. Стало больно и липко — лезвие успело затупиться, порвало рукав от запястья до локтя, лоскуты тут же набякли кровью. Она капала и стекала в ванну, утекала в слив, бесполезная алая жидкость. Бесполезный человечишка. Думал, что сумеешь совершить чудо? Победить смерть? Ничего ты не победил. Никого ты не спас. Не справился. Вот и получай, наконец, своё. Даниил положил на бортик голову, опустил бритву на дно и закрыл глаза. Скорее бы всё просто закончилось. *** Не такой победы он хотел. Сердце у Артура Тельмана, профессора и самого выдающегося учёного Столицы, было не на месте. Иные сказали бы, что сердца у него не вовсе, но в отличие от Артура они не были врачами, а он в наличии у себя жизненно необходимого органа был уверен. Только работало оно как-то странно, хоть это и не имело никакого отношения к медицине. Нет бы возликовать от поражения принципиального соперника, а оно, глупое, ныло. И тянулось к одинокой квартирке на Чеканной — объясниться. Артуру казалось чертовски важным объясниться с Данковским. В этом почти не было смысла, и профессор чувствовал, что скорее всего его тут же выставят взашей, но он, по крайней мере, был обязан попытаться. Пока крыса-совесть не выгрызло ему всё нутро. "Это не я приказал сжечь лабораторию". Эта фраза назойливо крутилась в сознании Артура всю дорогу до дома Данковского. Когда он поднимался по лестнице, когда заносил кулак, чтобы постучать, почти готовый к тому, что получит от коллеги кулаком в лицо. И тут дверь приоткрылась, и за этим стояло скорее движение ветра, чем человеческая воля. И оборвалось. Несколько секунд Тельман онемело пялился на дверь, а глубоко внутри скручивалось морским узлом дурное предчувствие. – Данковский? – позвал он неуверенно, хотя ему и казалось, что голос прозвучал высокомерно. И переступил порог, аккуратно прикрыв дверь за собой. Потоптавшись в коридоре, скинул обувь и заглянул в ближайшую комнату. На кухне было прибрано и не единой живой души. Очень тихо. Только из-за соседней двери доносился тихий звук текущей воды. Сердце подскочило к самому горлу, Тельман рванул ручку на себя — и обмер. На мгновение. В следующее, повинуясь инстинкту врача, хорошего, что бы о нем ни говорили, бросился к Данковскому, страшно бледному, с заострившимся носом и распоротой до локтя рукой. "Как ты мог?!" – билась в голове единственная мысль, когда Артур, обхватив старого врага за плечи, укладывал его на пол. Дальше мыслей не осталось, одни движения, два пальца под челюстью – пульс редкий, слабого наполнения. Не задумываясь, Артур разодрал на себе дорогую белоснежную рубашку тонкого сукна, лоскуты ткани легли на жилистое запястье тугой повязкой, а, проклятие, с моим отрицательным резусом я даже перелить свою ему не смогу... – Данковский! "Я ведь его даже до кровати не дотащу". Ладонь, замершая в воздухе, бережно легла на щеку Даниила. Тельман надавил ему на нижнюю челюсть, приоткрывая рот и запрокидывая голову, обхватил губы губами и сделал два коротких резких выдоха. "Приходи в сознание. Давай, черт, ты же сильный, ну же! " *** Первое, что он почувствовал, понемногу приходя в себя — страшное головокружение и тошноту. Только блевать было нечем, он предусмотрительно не поел перед тем, как уходить в мир иной. Как выяснилось, его ещё ждали в этом. И кто же? Обеспокоенное лицо расплывалось перед глазами, но он точно где-то его видел. Может, это Женя? Женя Курин? Недаром Адриан молчал о нём в письмах, как о покойнике. Написал только, что его забрали. Может, это он? Выбрался, затаился, а теперь решил помочь? Даниил не знал, что именно Евгений Курин и был тем, кто развалил лабораторию. Курин — первоклассный гематолог и один из учеников Германа Орфа. Тайный инквизитор. Именно Курин рекомендовал сжечь лабораторию, чтобы от неё не осталось ни следа. Именно Курин преследовал Тату и Адриана, и бежать им удалось только чудом — помог какой-то неизвестный добрячок, какая-то лабораторная крыса. И именно Курин анонимно надавил на исследовательский центр при комиссариате, вынесший отрицательное решение по восстановлению Танатики. Но Даниил ни о чём этом не знал. Он моргнул пару раз, фокусируя взгляд, с ужасом понимая, что совершенно не узнаёт этого человека. Такое однажды случилось с ним в городе: когда он увидел разбившуюся Еву, сознание до неузнаваемости изменило её черты. Андрей Стаматин, отпаивая друга в кабаке, говорил, что Даниил отказывался признавать в этой девушке Еву, и отпустило его только после бутылки твирина. Ева стала первой в списке потерь. Трупы Андрея и Петра он опознавал лично. Вскрытие Стаха также пришлось проводить ему — гаруспик наотрез отказался вскрывать старого друга. Бледный человек с грустными глазами что-то спрашивал, но голос долетал до Даниила глухо, как сквозь вату. А руку неимоверно жгло. Всё тело было налито тяжестью, будто его нарядили в неудобный свинцовый фартук. И почему он до сих пор жив? А может, это те же, что пришли за Женей? Инквизитор? Не дал умереть, теперь куда? В подвалы? — Кто вы? — Веки мучительно опускались. Хотелось спать, Даниил с трудом ворочал языком, — Дайте закончить... *** Очнулся. Артур понял, что не дышал с полминуты, и долго, дрожаще выдохнул, улыбнувшись. Улыбка вышла кривоватой и какой-то неуместной, и быстро поблекла, стоило Даниилу открыть рот. "Кто вы?.." Что значит "кто вы?" Я твой злейший враг, чёрт возьми! Переносицу Артура прорезала вертикальная морщинка, он поджал губы, борясь с внезапный приступом злобы – словно за шиворот налили кипятку. Закончить. Ага. Ну конечно. Так я тебе и дал! А потом догнал и добавил! – Не смей сдаваться, – прошипел Тельман тем самым тоном, от которого у Данковского на лице обычно появлялось выражение "придушу, крыса ты лабораторная". Обнял за плечи и помог сесть. Отвести его подальше, от ледяного кафеля пола, от пропахшей кровью ванной, и должна же быть в квартире врача аптечка. – Смотри на меня! – Артур похлопал его по щекам, не давая нырнуть туда, откуда нет возврата. – Ты нужен своим. Слышишь? Ты не можешь их бросить!. "Не можешь бросить – меня". Но для Данковского, конечно, это было бы не аргументом. Тогда, когда Тельман всё узнал, Адриан, казалось, готов был его убить. Защищая невесту, конечно. Та, оттиснутая назад, стояла у парня за спиной и сверкала глазами так, что едва искры не летели, и, кажется, вполне способна была постоять сама за себя. Они не верили ни единому слову Тельмана. А он ругался и умолял, наступив на горло собственной гордости, чтобы убирались из города, пока за ними не пришёл кто-то пострашнее лабораторной крысы. Видно, у него было совсем отчаянное лицо, потому что в конце концов ему поверили. Машину ему спасти не удалось. Но бумаги, в том числе чертежи, и материалы исследования, он сохранил. Курин только понимающе хмыкнул, решив, что профессор решил присвоить себе достижения соперника. А у Артура дрожали губы. И сейчас он стоял на коленях над злейшим врагом и ненавидел его, той истовой ненавистью, которую способна порождать лишь любовь, за то, что тот решил сдаться. *** Голос показался Даниилу знакомым. Это шипение он точно уже где-то слышал, оно неимоверно раздражало. И... Голову прострелило резкой болью, как от выстрела. "Столица не может предоставить Горхону помощь. Мы объявляем карантин". Тельман. Артур Тельман. — Ты...— Даниил сфокусировал взгляд, ища бритву. Желание отправиться на тот свет не пропало, но к нему прибивилась жажда отправить туда же того, благодаря кому ком несчастий оказался неподъемной ношей. Даниил рванулся вперёд, но вместо того, чтобы врезать Артуру, ткнулся ему в плечо лбом. Сил почти не осталось. Он не мог не то, что врезать Тельману, даже плюнуть в него оскорблением — и то бы не вышло. — У меня большие никого, — прошептал Данковский, закрывая глаза. Белая рубашка превращалась в белую снежную равнину. Пахло хвойной свежестью — такой ни за что не найти в столице или в Степи. Даниил плыл по ней, стараясь уцепиться ледяными пальцами, но не мог — они всё время соскальзывали. Ветер был похож на голос, но слишком отдалённо. Кажется, это и была смерть. А может, ему нужно было просто поспать. Поспать, чтобы произошедшее не казалось таким ужасным? Только в постели спать было холодно, лезли лишние мысли, а ещё тошнило от ощущения собственной живости. Вот он ты, жив, а они, твои друзья, мертвы, а твои коллеги, возможно, в застенках у инквизиторов, и только твоя вина в том, что не сделал всё возможное и невозможное для их спасения. Пытался, но слишком мало, этого не хватило, и даже крови не хватило, чтобы закончить этот затянувшийся кошмар... Когда Даниил открыл глаза в следующий раз, выражение их было мутным, тёмным. Он с большим трудом поднялся на ноги, будто кукла, повинующаяся нитям странного кукловода. Мучительно хотелось спать. *** У Даниила едва не остановилось сердце. Синдром пустого сердца – необратимая вещь так далеко от больницы. В квартире нашлось не так много лекарств, но Тельман компенсировал это упрямством. И талантом врача – хоть всегда и относился к нему с изрядной долей скепсиса. Он не мог сравниться с Данковским. Данковский был гений и бросил вызов смерти. А он, Артур, всего лишь не подпускал её к тому, кто был очень нужен на этом свете. И нужен ему. Больше всех прочих людей, больше должности во главе лаборатории и положения в обществе. Не простившим. Отчаянным, ядовитым, злым. Способным испытывать эмоции – восхитительное свидетельство того, что ты ещё жив. Но пока Даниил, прокапанный кровоостанавливающим, жутко бледный, способный только дышать, неподвижно лежал в его кровати. А Артур сидел на подоконнике, глядел в остывший чай и жалел что не курит. Бог весть как ему удалось дотащить Данковского до своей квартиры. Как врач Тельман назвал бы это состоянием аффекта. Никогда в жизни он ни за кого настолько не боялся, и после нескольких часов реанимационных мероприятий чувствовал себя выжатым досуха. Под тёмными глазами залегли круги, губы тронула тонкая кровяная корочка – он их всех искусал, пока бился над почти бездыханным коллегой. И совершенно не представлял, что скажет, когда тот очнется. Сюда бы кого-то из его ребят, но они далеко, в надёжном месте, пока им никак не встретиться. Артур отпил чаю, скривился и отправился за кухню за новым. Когда он вернулся, взору его предстал воплощенный кошмар врача: Даниил, едва стоящий на ногах, куда-то собрался. Видно, на тот свет. На этот раз Артур даже не успел испугаться: кинулся к нему, уронив кружку, подхватил под локоть. – К-к-куда! – заикаясь, как часто бывало в моменты волнения, прошипел он. — Туда, — туманно сообщил Тельману Даниил. Вертикальное положение, как оказалось, вытягивало силы не меньше, чем решение покончить с собой. Но вместе с кровью из Даниила будто вышли последние силы. Вышла злость и ненависть, не осталось ничего, что могло бы заставить его двигаться. К горлу подкатила тошнота. Ужасное сочетание вкупе с сухостью в горле и странным недостатком воздуха в прохладной комнате. Артур Тельман помог ему сесть обратно. Во только что это было за "обратно", Даниил не знал. — Где мы? — он говорил тихо, экономя дыхание. Да и, что уж там, опасаясь, что это место — психиатрическая больница. Или просто больница. На пыточный застенок не похоже. Данковский, собравшийся было вышипеть что-то предельно ядовитое, взглянул на Тельмана и захлопнулся. Увидел, насколько тот плох. А эти кровавые губы... Стах кусал их точно также. Чтобы не кричать. Умолял, хрипя, "убей", сучил ногами. А после смерти стал совсем спокойным. Только кровавая корочка осталась. Даниила затрясло. Он не хотел бы показывать свою слабость перед Тельманом, но организм диктовал иные условия. А если эта зараза добралась и сюда? А если это он привёз её, и теперь Тельман также болен? Успел ли он принести заразу в лабораторию? — Ты болен, ты не должен выходить отсюда, — Данковский вцепился в рубашку доктору, — это у тебя...это... И словно очнулся. Ведь песчанка осталась там, в Степи. Кровью напоили землю, чтобы болезнь ушла. "А чего ради ты поил кровью ванну? Чтобы...что?" Руки бессильно повисли вдоль тела. Даниил позволил уложить себя обратно, отвёл глаза. Ощущение неправильности и безвыходности ситуации не оставляло его. Будто дурной сон, так ещё и Тельман в качестве сиделки. Будто в студенческие годы вернулись: будучи соседями по общежитию едва ли не зубами друг на друга скрипели, но в случае болезни ухаживали, как могли — врачи же всё-таки. И Тельман, как ни крути, врач. Последовал инстинкту, что называется. — Надо было меня добить, а не спасать. *** — На тот свет? — уточнил Артур, в последний миг убавив уровень язвительности в голосе до приемлемого. Не умел он по-хорошему. По-доброму. С людьми не умел, потому пошел в лабораторию, а не больницу. А с Данковским не умел в особенности. Вечно как кошка с собакой, змея с мангустом: дай только повод глаза выцарапать или в горло вцепиться. Но что делать коту, если пес сам себе лапу отгрыз, вырываясь из капкана неизбежности? Не бросишь. Не оторвешь часть жизни. Все бы так любить, как Тельман ненавидел — или думал, что ненавидит. И вот теперь зализывай. А он, дурак, еще и бредит. — "Мне нравится, что вы больны не мной", — пробормотал он строчку из модной в последние месяцы поэтессы, и тут же нахмурился, смутившись, — Ничем я не болен. Лежи смирно, а? Не хочу заново швы накладывать. Его голос звучал нарочито грубо и небрежно — и потому фальшиво. Совсем чужой голос, кого-то куда более уверенного и решительного, чем Артур. "Ну и что мне с тобой делать? Что? Что произошло в этом проклятом городе, чтоб ему провалиться сквозь землю, если он вернул тебя мне таким!" Артур подоткнул края одеяла — бесполезное в общем-то действие, если Даниил захочет встать — взял за здоровую руку, считывая пульс. Его накрыло острым ощущением дежавю. Точно так же лет десять — господи, как давно! — назад он сидел на узкой кровати в общежитии и поил тогда-уже-заклятого-врага бульоном с ложечки. Точно. Бульон. — Лежи, — велел он, сочтя вопрос за риторический, и метнулся на кухню. По пути больно стукнулся плечом о косяк, прошипел что-то неразборчивое. Бульон успел остыть и был теплый, в самый раз. Кажется, несоленым — в ближайшем будущем Артуру явно не грозила перспектива влюбиться. "Я ведь все делаю не так. Так нельзя. нужно поговорить с ним. О чем? Как вообще помогать людям, после попытки самоубийства?" — лихорадочно соображал Тельман, присев в изголовье кровати и зачерпнув бульон. — Ешь. Из тебя крови столько вытекло, что хоть почетного донора давай, — он поднес ложку к губам Даниила и все-таки добавил, — Ты у меня дома. Тебя здесь не тронет... Никто. Поживёшь пока здесь. *** Даниил насильно подтянулся, принимая сидячее положение, и медленно уставился на Тельмана, отводя от губ ложку с бульоном. Пахло вкусно. И есть...хотелось. Но — вот беда! — он постепенно вспоминал, _кому_ обязан большей частью произошедшего. — Никто не тронет, говоришь. — Голос звучал сухо, бесцветно. В нём не было ярости или обвинения — лишь констатация неумолимых фактов. — Но сильнее, чем ты, меня уже никто не способен тронуть. Я потерял всё благодаря двум бумагам, где стояла твоя подпись: отказ финансирования лаборатории "Танатика" без доказательства её теорий о смерти и бессмертие, и отказ прислать продовольственную и медицинскую помощь. Ты, глава важнейшего исследовательского центра, не упустил удовольствия отказать заклятому врагу, а? Ты не мне одному отказал. Привести тебе списки погибших там? А здесь? Может, ты и первую спичку в "Танатику" бросил? Ну, как ленточку перерезал, только... Наоборот. А теперь сидишь здесь, отпаиваешь бульоном, как ни в чём не бывало, тешишь своё медицинское звание... Данковский закашлялся, согнувшись пополам, зажмурился, потому что тошнота стала едва терпимой. Казалось, его сейчас вывернет прямо на белоснежные простыни. Или это белые равнины?.. "Их запорошит снегом и будет уютно лежать, доктор...я за всеми ними присмотрю. Да вы не плачьте. Вы сделали, что могли... Они благодарят..." Стало колко и больно дышать. Мир опять поплыл перед глазами и Данковский попытался уцепиться хотя бы за что-то, хоть за Тельмана, чтобы не упасть в эту черноту. Там его опять будут мучить голоса — слишком много, он ведь не мог их всех спасти, просто не мог... Кажется, последнее Даниил шептал вслух, сжав добела простыни и сравнявшись с ними цветом. *** Артур поджал губы. Капля крови вытекла из трещинки и скатилась на подбородок. Он бы хотел возразить, что был прав. Но, к сожалению, слишком хорошо знал, что правд всегда как минимум две. И совсем не было оправданием, что Власти высказались однозначно: "Танатика" им неугодна. Артур был недостаточно отважен, чтобы выступать против власть имущих, и слишком умен, чтобы делать это прямо. Feci quod potui faciant meliora potentes. Но как объяснить это человеку, едва не сведшему счёты с жизнью, если даже для себя самого это не кажется достаточным оправданием? – Тебе нужно поесть, – настойчиво повторил Артур. Сердце давило и щекотало рёбра изнутри, но руки у профессора не дрожали. Хуже всего было то, что Даниил не обвинял. Не злился. Он констатировал. – Где твоя воля к жизни, Данковский, чёртов ты борец со смертью? – а вот голос у Тельмана дрогнул. Ложка звякнула о пиалу. "Если бы ты знал. Если бы ты только знал, как часто мне хочется бросить всё, полезть в петлю. Ты говоришь, что потерял многих, но у меня не было вовсе никого. Кроме тебя". И тут Даниил закашлялся, губы у него посинели, и стало очень страшно. Тельман что есть сил гнал от себя этот страх, но выходило плохо, лицо у него сделалось испуганным, он обхватил Даниила за плечи, не давая упасть туда, вернуться в проклятый город. "У меня никого кроме тебя". – Дань! На меня смотри. Смотри на меня, чёрт бы тебя побрал! Артур обнял его, неловко прижал к себе, гладил по спине, по тощим лопаткам, по щеке – холодная, нужно снова глюкозу. – Не уходи. Ну же, чёрт возьми, это всё моя вина, ты сделал всё что мог, ты не виноват, ну же! Ты совсем забыл, что меня ненавидишь? Все эти... Жизни. Они на моей совести. Не твоей, чёртов придурок! *** — Я устал ненавидеть. — Только и смог произнести Даниил, хватаясь за Артура так, словно он был единственным, кто сейчас мог его спасти, — и бороться...тоже устал. Люди устают, Арч... Я видел там столько смертей, столько...с этим нельзя справиться. С этим невозможно бороться. Артур расплывался и расплывался, а он всё хватал его за рукава рубашки, добирался ледяными пальцами вверх, пока не коснулся тёплого подбородка, смазав что-то красное. Кровь. Губы все прокушены. "А ведь он не спал...сколько? Всю ночь? Две? Сколько времени я был в отключке? И так ведь всегда. Ещё со времён общаги." — Ты просто ненавидел простой куриный бульон, — совсем уж невпопад проговорил Даниил, опуская холодный лоб на тёплое плечо, — помнишь, я научил тебя добавлять туда...жареную луковицу... Вспомнилось общежитие — холодное и неуютное зимой. Вспомнилось, как они ночевали точно также, на одной узкой кровати. Артур температурил, и Даниил отпаивал его с ложечки, пока не слёг сам. Как давно это было? Десять лет назад? И где они оба теперь? — Твоя совесть...ты сделал карьеру. Самый молодой глава лаборатории. Насколько было бы легче, знай я, что ты тупая пустышка с родительскими связями. Но ведь ты сделал это своим умом...всегда шёл по пути рационализма. Подумай, зачем тебе лишний повод для волнения. Дай мне закончить, Арчи. Я хочу умереть. И всё-таки он не мог сопротивляться, когда Артур уложил его обратно на постель. Грустные глаза, напряжённое лицо. Не вполне соображая, что делает, Даниил притянул его к себе, буквально заставив лечь. — Ты не спал. Поспи. У тебя такой же больной взгляд, как у каждого второго мертвеца в том городе. Не смотри на меня так, Арчи, мне страшно. *** – Но живых людей больше, Дань! Всегда будет больше, и ты им очень нужен, – у Артура уже откровенно дрожал голос, и он ненавидел себя за это, за то, что сейчас он не ведет себя как врач, что не может быть спокоен и собран. Что у него на щеках вспыхивают розовые пятна, когда Данковский касается его бледного, без единой кровинки лица. В юности Тельман, не отличавшийся крепким здоровьем, часто болел. Терпел до последнего, а потом едва мог подняться с постели, и ругал Даню последними словами, когда тот доводил себя до изнеможения, выхаживая его. Сейчас казалось, что того времени не было и вовсе. Тогда они были соперниками, а не врагами. Были привязаны другу к другу. А теперь? Как так вышло? – К черту рационализм! – воскликнул Артур в сердцах, прижимая Даниила к себе так сильно, что ему, наверное, было больно. – Из-за него мы перестали быть... Быть для друг друга хоть кем-то кроме врагов. Я не хочу потерять тебя из-за него. Ты всегда был сильным. Так побудь еще немного. Потерпи, – "ради меня" – хотел бы он сказать, если бы имел право. Ему было так страшно сейчас, будто стоит Даниила оставить одного хоть на минуту, отвернуться – и всё. Его больше не будет. А это всё равно что половинку сердца из груди вынуть. С таким не живут. А он ведь не умеет бороться со смертью. А у Данковского такие невыносимо-холодные руки, что хочется прижимать их к губам и греть дыханием. – Я не буду спать. Если усну, ты закончишь начатое. – Упрямо возразил Артур, и отвел взгляд, больше не ради того, чтобы не пугать Даниила, а для того, чтобы тот не заметил, что глаза у него ан мокром месте. *** — Трубка ты клистирная, — с бесконечной усталостью отозвался Даниил, кажется, устав и спорить, и поддерживать глаза открытыми, — если я кому и нужен, то только тебе, и то, непонятно зачем — на живом опыты толком не попроводишь, да ты никогда и не мог...ты лишил Танатику лицензии, автоматически лишив её и меня. Я не смогу больше работать врачом, верно? Зачем я ещё кому-то? Он попытался, как когда-то давно, ущипнуть Артура за нос вслепую, чтобы тот обиделся, отвернулся и всё-таки заснул, но случайно коснулся век. Влажные. Они были влажными. Даниил открыл глаза и заставил себя посмотреть на Артура внимательно. И чем внимательнее он смотрел, тем больше шевелилось что-то в измученном разуме. — Ты будешь спать. Ты был прав, мне нужна еда. И нам обоим нужен отдых. Я не смогу убить себя в таком состоянии. И испачкать тебе простыни. Кто-то другой посчитал бы, что Данковский издевается. Но голос у того звучал виновато. Он прикоснулся пальцами под веками снова, попытался удержать голову Тельмана, чтобы тот не отдёргивался и не отворачивался, осторожно вытирая текущие слёзы. — Я не хотел, — добавил Даниил тише, опуская руки и отворачиваясь к стене, пряча лицо, пробурчал оттуда, — поспи. Наверное, это прозвучало совсем уж жалко. Жалко. Артура было жалко. *** – Реторта опорожнённая, – вяло отозвался Артур, сжимая Даниила в объятьях так, будто тот в петле болтался, и если отпустишь – то всё. Задохнётся. У него совсем не осталось аргументов, на и услышит ли его сейчас старый враг? Так странно его называть врагом. Плохое слово. Какое-то отчаянное и очень серьёзное. А они в обнимку лежат и ругаются как в студенчестве. Ну как объяснить ему, а? Это было смешно и жалко, и всё-таки даже сейчас Артур боялся, что Даня его засмеет, если ему рассказать правду. Но ему так хочется, чтобы Данковский оставался живым, что профессор все-таки произносит: – Из-за того, что мы оба врачи, нас жизнь и растащила, – он помолчал и добавил, отвернув лицо, – Но по-другому ты не сможешь. А я... Я, наверное, смогу. Я буду за тебя просить. Чтобы ты возглавил мою лабораторию. Очень хотелось спать. Тельман отвратительно переносил бессонницу, а состояние сейчас было маятное: сердце билось слишком часто, слёзы всё не унимались, и так хотелось поймать руку Даниила и прижать к губам. Но ему будет больно, а боли и так слишком много, а он слишком перенервничал и слишком устал, чтобы мыслить здраво. И чувств было слишком много, неловких, обжигающих, их было больше, чем Артур мог вместить, больше даже, чем был способен осмыслить. Сейчас бы встать, покормить Даниила, раз уж тот согласился, сделав крошечный шаг к тому, чтобы не умирать. Но профессор не смог себя заставить, и вместо этого прижался грудью к спине Даниила и обнял как родного, чувствуя, как под руками вздымается и опускается его грудь, и было совершенно невозможно представить, что может быть иначе. И притих, уткнувшись носом в основание шеи. *** Засыпающему Даниилу показалось, что он ослышался. Артур Тельман, глава лаборатории хочет...чего? В голове снова зашевелилось что-то тревожное, усталое, но спать хотелось сильнее. Особенно когда Артур ровно засопел в шею. Заснул, значит, всё-таки...но и во сне он продолжал плакать. У Даниила промокла рубашка. Ночью он перевернулся, глухо застонал от боли в руке, но обнял Артура и уткнулся губами ему в лоб. Так он и проснулся на рассвете: рубашка была мокрой от слёз Тельмана. Голова раскалывалась от голода, мерзко сосало под ложечкой. В довесок к этому ныла вскрытая рука и жалили злые, странные мысли. "Он сказал, что будет просить за меня. Артур, который всегда шёл к карьере, буквально грезил о том, что будет работать в лаборатории комиссариата. Как он обиделся на меня, когда сообщил эту новость с видом триумфатора, а я...отмахнулся, кажется, мол, не мешай готовиться к экзамену? А теперь он готов буквально пожертвовать самым дорогим и ценным, что имеет, ради...ради чего? Чтобы я простил его? Чтобы я...жил? А он? Он лишится должности за один такой разговор. Такие вещи не делают просто так. Почему он..." Сознание услужливо подсказывало один-единственный наиболее возможный ответ. Но Данковский отказывался принимать его. Этого просто не может быть. А между тем, ничто другое не могло заставить Тельмана пойти на такие жертвы. Да и не только его. Любой человек готов жертвовать всем, что имеет, во имя другого, только если он любит. Никакие благородство, совесть и честь не могут быть оправданием таких поступков. Любовь. Лишь любовь. Даниил всмотрелся в лицо спящего. За столько лет они не раз пересекались с Тельманом на различных конференциях, но ещё никогда он не видел Артура таким...грустным. И таким измученным. Выходит, он правда волновался? Но как же "Танатика"? За что он так с лабораторией, за что с его людьми? А может, это был не он?.. Когда-то очень давно Арч разговаривал во сне. И если его тихонько о чём-то спрашивали, обычно отвечал. Всегда — правду. Несколько раз так наглые младшекурсники, которые невесть зачем заглядывали в комнату, крали его конспекты, потому что Арч рассказывал, где он их прячет. Возвращать приходилось Даниилу. А сам он никогда не пользовался этой слабостью соседа. Может, стоит проверить работает ли это сейчас? — Арч...это ты принял решение о ликвидации "Танатики"? — Тихо спросил Даниил, поглаживая Тельмана по волосам, чтобы он не проснулся. И затаил дыхание в ожидании ответа. *** Было тепло. С Даниилом. Тепло. Артуру не было так очень давно, и казалось в полусне, что все эти годы он жил неполноценно. С того самого дня, когда Данковский отмахнулся от него. Было ужасно обидно. И ужасно несправедливо. Тогда Тельман не особо разбирался в людях, да и сейчас, честно говоря, недалеко ушёл – не его профиль. Как что-то настолько важное для него оказалось столь несущественным для единственного человека, чьё мнение имело для него значение? Неужто стать самым молодым главой лаборатории – это такая мелочь? Обыденно и скучно по сравнению с дерзновенным вызовом смерти? Артур не мог этого понять. Но понял кое-что другое, сейчас – гораздо более важное. Работа в лаборатории не сделала его счастливее. Может быть, он и думал так вследствие полной слез ночи. Но быть несчастным не хотел, не смотря на критическое отношение к себе упрямо считая, что даже он этого не заслуживает. Единственное, что ему хотелось сейчас – сделать Даниила счастливее. Любовь живёт года три, дальше остаётся привычка, но своим субъективным восприятием Тельман опроверг эту аксиому. Он ведь никогда никого не терял. Потому что не привязывался. Терять оказалось так страшно, у него опухли глаза и нос стал как слива, но внутри появилось что-то, что он назвал бы внутренним светом, если бы был склонен к метафорам. Терять страшно. Умирать страшно. Это ведь был не только вызов смерти, Дань? Ты хотел защитить тех, кому никак нельзя умирать? Ты только держись. Пожалуйста. Я совсем не умею сочувствовать, но я буду рядом. Мы восстановим "Танатику" и всё будет хорошо, слышишь? Так профессор шептал – или только думал? – куда-то в тёплую Данину шею. Ужасно хотелось есть, на протяжении всей ночи голод то и дело подталкивал Артура к границе пробуждения, но сонливость оказывалась сильнее. В конце концов, организм смирился. Тельман свернулся клубком, плотно приникнув к живому, дышащему – пожалуйста, пожалуйста, Дань, оставайся таким навсегда. – Это не я, — шёпот Артура был едва громче шороха листвы. Как ей шуршать, если так мокро? Всю ночь шёл ливень, заливал в окно, и подушка промокла. Ресницы слиплись и подрагивали во сне. – Я не смог остановить. Против Властей... Не смог. Только ты был сумел. Я ребят укрыл, и документы, в лаборатории, там не будут искать, все ведь знают, как мы друг друга ненавидим. Артур всхлипнул, пытаясь обхватить себя руками, и губ сорвались строки, любимые с института, он прятал томик под подушку, боялся, засмеют: "Вот и лето прошло, Словно и не бывало. На пригреве тепло. Только этого мало. Всё, что сбыться могло, Мне, как лист пятипалый, Прямо в руки легло. Только этого мало. Понапрасну ни зло, Ни добро не пропало, Всё горело светло. Только этого мало. Жизнь брала под крыло, Берегла и спасала. Мне и вправду везло. Только этого мало. Листьев не обожгло, Веток не обломало... День промыт, как стекло. Только этого мало." *** Даниил вздрогнул. Не этого он ожидал. Чего угодно — но не этого. Насколько проще было думать, что во всём виноват Артур? Что можно ненавидеть его и даже представлять одним из своих врагов, а теперь выходило... Но Тельман начал читать стихи из того самого томика. Даниил нашёл его как-то и зачитался. Стихи были хороши. Сосед тогда так и не заметил, что подушку сдвигали, был слишком занят или слишком устал. Но и Даниил с того вечера меньше докапывался до Артура по пустякам. И усталая мысль наконец оформилась. Артур Тельман любит. Или был влюблён когда-то. Настолько сильно, что спас его людей. Что частично сохранил материалы исследований. Зная, что его могут прибить за это. Даниил почувствовал в затылке ледяную пустоту. Так всегда было, когда ему становилось очень страшно. А если из-за него умрёт ещё кто-то? Артур? Нет, этого нельзя допускать. Будет лучше закончить начатое. Тогда Тельмана не тронут. И ребят не тронут. Его смерть сможет всё остановить. Тихо, стараясь не шуметь, он сел на кровати, но тут же рухнул обратно: истощённый организм отозвался таким головокружением, что Даниилу показалось, будто его вот-вот стошнит. Он прижался лбом к груди Артура, чтобы хотя бы немного утихомирить мерзкое состояние. Может быть Арч прав? Может, стоит... Повременить со смертью? — Враждовать с тобой было гораздо проще, Артюш, — тихо сказал Даниил, кончиками пальцев вытирая мокрые следы на лице. И крепко прижал к себе спящего, невзирая на больную руку. Похоже, у его никнёмной жизни снова появился смысл.