***
Остаётся только гадать, какую пользу офицер находит в её словах. Впрочем, Елене до этого нет никакого дела. За четверть часа Смит отвлекался всего пару раз: он делал заметки, что-то писал в своём блокноте, попутно задавая вопросы. Детектив Аккерман так и не появился. У ножки стула, на котором сидит офицер, стоит наполовину расстёгнутый дипломат. Положив его на колени, офицер перебирает в пальцах стопку бумаг: их ровный рядок выглядывает из чëрного тканевого нутра. Смит достаёт конверт, достаёт из конверта несколько фотографий. Их там больше, Елена замечает, но он вынимает всего три. — Девочка, о которой вы говорите, — чуть наклонившись к ней, офицер протягивает фотографии, — Пасифика Галлиард, верно? — Всё верно, — кивает Елена, — до «Галлиард» ей, правда, ещё жить и жить. А пока что она просто Пик, в скорости — Пасифика Йегер. — Йегеры оформили опекунство над миссис Галлиард сразу же после того, как были убиты её биологические родители? — Дело с опекунством было решено очень быстро. По всем документам Пик — дочь синьора и синьоры Йегер. Такая же полноправная наследница, как и сыновья, но… Елена хочет сказать что-то ещё, но обрывается на полуслове. Её взгляд замирает на фотографиях. 1954 — Лейк Шор Драйв: изображение подёрнуто крупной паутиной, так, словно кто-то смял ненужную бумажку, прежде чем выкинуть её в мусорное ведро. Со снимка смотрят пять пар глаз — девочка в белом платье сжимает руку красивой улыбчивой женщины. Мальчики-десятилетки тушуются под грузом отцовских ладоней на плечах — они забавные в своих по-взрослому строгих костюмах. 1964 — ресторан Парадиз: их трое — вчерашние мальчишки в простой военной форме и их сестра, за десять лет из девочки преобразившаяся в красивую, под стать матери, девушку. «Мама мечтала о дочери, — вспоминал господин Йегер, — появление Пик стало для неё самым настоящим благословением». Елена видела много их фотографий — видела и эти. Только сейчас она замечает, что длинное платье с изящным голым декольте уже знакомо ей. На самой первой совместной с мужем фотографии, с которой начинался семейный альбом, Карла была именно в нём — то был день их с Гришей помолвки. 1973 — пляж Канаапали, счастливый день: чёрные локоны рассыпаны по её плечам, подол лёгкого белого платья в песке — она красивее, чем когда-либо, она по-настоящему расцвела; новоявленный супруг поддерживает край подола, чтоб не испачкался ещё сильнее. Рукой она опирается о его локоть — Пик всё ещё прихрамывала, когда шла под венец, но это было едва заметно: длинное платье хорошо маскировало этот крошечный дефект, а двое мужчин всегда готовы были подставить ей плечо. К алтарю её вел господин Йегер. На фотографии он стоит чуть поодаль, рядом с ним — Эрен: ветер треплет его волосы, он на что-то отвлечён — пальцем показывает куда-то туда, на море, что-то оживлённо рассказывает брату. Неподалёку от них, на вежливой дистанции в пару-тройку метров, Елена видит саму себя. Как и всем остальным, ей пришлось снять обувь. Мокрый песок лип к ступням и забирался между пальцев ног. От ветра она почти не слышала, о чём говорят братья. Кажется, Эрен рассказывал что-то про дельфинов и касаток. — Откуда у вас эти фотографии? — спрашивает Елена, не глядя на офицера. — В доме Йегеров на Лейк Шор Драйв уже третий день ведётся обыск, — отвечает он, — как вы понимаете, любая вещь, даже самая малозначительная, бытовая, для следствия может стать уликой. — Я понимаю, — безразлично отзывается она. Нет смысла сетовать на это: полиция просто делает свою работу. Интересно, сколько всего они выгребли из шкафов, с полок, из кабинетов, гостиной, ванных и спален? Семейный фотоальбом, украшения, всякие мелочи вроде детских записок, сентиментально хранимых обитателями дома долгие-долгие годы; безусловно, кипы важных бумаг, доказывающих причастность Йегеров к множеству преступлений, связывающих эту семью узами, пожалуй, более крепкими, чем кровь. Конечно, они нашли и оружие — куда без него. В последние годы Эрен пристрастился к ножам — эта маленькая слабость обходилась ему в солидные суммы. — Это она? — уточняет офицер. — Да, это Пик, — кивает Елена. Вот что странно: разум осмысляет необходимость и неотвратимость происходящего: этот обыск, этот глупый и утомляющий допрос с никому не нужными вопросами, этот пытливый офицер с хмурым брюзгой-напарником. Но что-то в ней протестует, бьёт изнутри — по нутру же: неправильно-неправильно-неправильно. Наверное, она слишком долго прожила в этом доме. Наверное, успела сродниться. Не только с господином Йегером, отнюдь. Десять месяцев она прожила с Эреном в пригороде Палермо: «только не путай — «Монреаль» и «Монреале», это два разных места! Нет, ну ты представь, кому не скажешь, все вечно думают о Канаде!». Когда вернулась Пик, случалось проводить время с ней. Елена была рядом, когда она, уже невеста, выбирала ткань на свадебное платье. «Знаешь, я так отвыкла от красивых вещей, — улыбалась без пяти минут миссис Галлиард, перебирая сатин и атлас, — может, ты что-нибудь мне подскажешь?». В красивых вещах Елена смыслила уж точно не больше неё. Определённо, всё дело в этом. В сознании Елены дом на Лейк Шор Драйв всё ещё дышит. Он говорит голосами***
— Нет, я убью её! — злобно бросает Эрен и отталкивается ногами от земли. Качели взлетают ещё выше: их подбрасывает, и глубокий вдох замирает где-то у Зика внутри. Восторг граничит с испугом. Одно мгновение — и они снова летят вниз, вместе с качелями вниз опускаются все органы у Зика внутри: сердце, лёгкие, желудок — вообще всё. — Да за что? — в непонятках спрашивает он, когда носки босоножек касаются земли, а застрявший в лёгких вдох наконец освобождает грудь, — Она ведь ничего тебе не сделала. Зик проезжается ногами по примятой траве, тормозя. Они с Эреном действуют по очереди: один разгоняет, другой замедляет — в итоге получается почти идеальная скорость. Вдобавок к этому никто не вылетает из качелей, не разбивает лоб и не ревёт. Командная работа. — Она смотрит, — отвечает Эрен ещё злее, — не понимаешь, что ли? Теперь брат, кажется, злится ещё и на него — за непонятливость, конечно. — Не понимаю, — честно отвечает Зик, — я тоже на тебя смотрю. Почти всегда. Он поворачивает голову, задерживая на Эрене взгляд — для примера: вот видишь, смотрю же, прямо сейчас смотрю. Зик осматривает его всего: каштановая макушка, ссадина на щеке, — приложился об угол кухонной полки, — зелёная кофта, чёрные штаны и такие же, как у него самого, босоножки. Качели снова опускают их вниз: Эрен пропускает свою очередь, и Зик тормозит. Они почти останавливаются. Отчего-то Эрен сникает, опускает голову, прикладываясь лбом к металлической перекладине. Но нет, не расстроился: улыбается чему-то. Чему — Зик не может понять. — Ты смотри. Ты — другое, — говорит Эрен. Его голос стихает, и злость в нём — тоже. Кажется, Пик вместе с запланированным убийством отходит на второй план. Несколько минут они катаются молча. Эрен глазеет на Гермеса, гоняющего по траве бестолковую белую бабочку, а Зик думает. Думает о Пик. Пик живёт тихо. Тихое в ней всё: голос, шаги и даже взгляд. Когда смотрит мама, хочешь-не хочешь — а обернёшься, в особенности если перед этим чем-то здорово её разозлил. С Эреном ещё проще, взгляд Эрена умеет говорить. Из всего множества бессловесных фраз Зик знает наизусть и безошибочно различает всего несколько: «ну и скука», «вы все придурки», «мне это нравится», «я сейчас тебя стукну». Это самая малость, этих взглядов намного больше, и все они одинаково громкие. Немного отличаются взгляды отца: они тоже громкие, но все до одного неразборчивые. Когда Зик встречается глазами с отцом, удивительным образом он вспоминает обо всём и сразу: о недочитанной странице из книжки, о неряшливо сброшенных на пороге босоножках, о невымытой тарелке — он вспоминает, и ему вдруг становится до невозможного стыдно. Кажется, что отец знает обо всём. Кажется, что Зик перед ним виноват. Во взгляде каждого в этом доме есть какой-то смысл — во всяком случае, так привык думать Зик. Иногда ему легче посмотреть, чем послушать. Но с Пик это совсем не работает. Молчаливость её взгляда никак не трогает Зика — ему, в сущности, нет никакого дела. Достаточно того, что за три недели, минувшие с появления этой девочки, и впрямь не поменялось практически ничего. Только вот Эрен стал чуточку злее. С самого первого взгляда в новоявленной сестре его раздражало, кажется, без исключения всё. — Ну а что она?! — вновь загорается он после нескольких минут тишины, — Смотрит и смотрит, смотрит и смотрит. Таким вот образом Эрен вспыхивает по несколько раз на дню. Ему не нужно даже видеть Пик, достаточно просто о ней вспомнить. — Ты просто делаешь из мухи слона. Даже маленькая муха доставляет куда больше проблем, чем Пик. Она жужжит, мешает спать и думать: так и ждёт, чтобы её прихлопнули. А Пик — она просто живёт. Тихо и мирно, никому не докучая. Даже сам Эрен не может толково объяснить, что так сильно выводит его из себя, но продолжает говорить всякие пакости. Не так давно он предложил Зику дурацкую игру: представлять, будто Пик — их личный полтергейст, поселившийся в их доме, чтобы портить всем жизнь. Зик затею не оценил: на кого-на кого, а на полтергейста эта тихая девчонка уж точно не смахивала. Полтергейсты не сидят за столом с обитателями дома, не читают книжки и не носят воду в стакане в свою спальню на ночь. Пускай судить о Пик ему всё ещё трудно, в одном Зик убеждён с самого первого взгляда: Пик — живой человек, никакой не полтергейст. В общем, настроение брата Зик разделять не спешил. А Эрен от этого злился ещё больше. На какое-то время они снова стихают. Ноги у Зика гудят, тонкая подошва, кажется, даже нагревается от сильного трения о землю. Он перестаёт тормозить, слегка сгибает колени. Ещё разок толкнувшись пятками, Эрен тоже прекращает разгоняться. Разбег качелей постепенно замедляется. Слабо болтая уставшими ногами, Зик рассматривает низкую траву и желтушную россыпь одуванчиков, разбросанную по ней. Солнечные лучи пронзают насквозь пушистые облака — Зик щурится и трёт порозовевшую горячую шею. Ему хорошо и радостно — по-простому, без повода: хорош и день, сине-зелёный от неба и травы, хороши и творожные облака, лениво ползущие над домом и озером, хорошо даже настырное солнце, припёкшее его шею. — Пообещай мне, — говорит вдруг Эрен. Зик поворачивает голову и глядит на него с улыбкой. День такой хороший, и Эрен такой хороший в заливающих его с ног до головы солнечных лучах, что всякое обещание — сущий пустяк. Внутри у Зика всё переливается случайной, негаданной радостью. Обещание, данное в такой славный день, непременно будет таким же: по-небесному светлым, по-травяному зелёным, самым-самым искренним и настоящим. О чём бы оно ни было. — Пообещать что? Глаза у Эрена горят неясной отвагой. Он словно долго и тяжко силился принять какое-то невероятно трудное решение и вот наконец сумел. Теперь горячит то ли от него, то ли от солнца. — Пообещай, что я всегда буду нужнее всех. На контрасте с решительным взглядом, голос Эрена звучит несмело. Он просит, а не требует. Отчего-то Зику становится вдруг волнительно: как ещё несколько минут назад, когда качели взлетали вверх и падали обратно. Органы у него внутри опускаются куда-то в самый-самый низ живота. — Нужнее мамы, нужнее Пик, нужнее всех-всех-всех, — продолжает Эрен, упрямо вглядываясь брату в глаза: то ли ища, то ли дозываясь, — даже если меня не будет, я всё равно буду для тебя самым-самым нужным. И ты всегда будешь по мне скучать! Эрен снова говорит ерунду. В последнее время с ним такое часто бывает: он в нервном напряжении — так сказал отцу профессор Ксавьер, а профессору Ксавьеру — доктор, который раньше давал Эрену таблетки. Так подслушал Зик, притаившись у двери в отцовский кабинет. Эрен в нервном напряжении — это значит, ему тяжело. Это значит, что любая ерунда ему простительна — и Зик совсем не злится. Просто ему вдруг становится грустно. — Почему ты говоришь такое? — спрашивает он, незаметно для себя повысив голос, — Куда ты можешь деться? Почему я должен скучать? Скучают за теми, кто уходит, а ты никуда не уйдёшь. Зик не злится, но его голос звучит так, как будто бы да. Он слышит это со стороны — слышит, но ничего не может сделать. Солнечные блики рябят лицо Эрена. Его волосы, взлохмаченные лёгким ветерком, торчат на макушке и липнут ко лбу. Он — самое настоящее, что есть в этом мире. Самое вечное и нескончаемое. Так зачем ему обещания? У Зика и выбора нет — Эрен был всегда, Эрен будет всегда. Они друг у друга от начала, — то есть, ещё до самого-самого первого вздоха, — и без конца. Но Эрен говорит: — Я боюсь. И что-то у Зика внутри обрывается. Синее-синее небо, зелёная-зелёная трава — у них было всё, чтобы радоваться. Но его брат решил, что этот хороший день хорош для испуга и странных, бессмысленных разговоров. — Чего ты боишься? — Боюсь, что если я умру, ты сможешь это пережить. Забудешь меня. И я стану для тебя ненужным. Теперь, когда им уже целых десять, и слово «смерть» стало словом «смерть», а не стыдливым «отправился к Богу на облачко», Зик знает: когда-нибудь отец и мама умрут. Так принято в природе: маленькие становятся взрослыми, взрослые — старыми, старые — мёртвыми. Дети должны переживать своих родителей — это называется сменой поколений; то, что наоборот — трагедией. Это сложно, но это потихоньку устаканивается у Зика в голове. Он понимает и принимает эту неизбежную закономерность — не без страха, обычно подступающего по вечерам, уже в постели, когда дурные мысли решают проснуться не в срок, но всё же. Он готов к тому, что это случится однажды. К тому далёкому дню они с Эреном станут сильными и взрослыми — вдвоём они сдюжат, даже если придётся вдоволь нареветься. Но его брат не старше и не младше. В этот мир они пришли вместе, в один день и в один час. Эрен, правда, был совсем немного быстрее — мама рассказывала, что их разделили сорок две секунды — когда Зик появился на свет целиком, Эрен уже вовсю ревел и выворачивал его посиневшую руку. Смерть Эрена — не смена поколений, потому что он не старше, и дурацкие сорок две секунды уж точно не в счёт. Смерть Эрена — не трагедия, потому что он не младше, и Зик — не его родитель. Смерть Эрена не вписывается ни в один из знакомых Зику сценариев: нелогично, ненужно, абсолютно глупо и расстраивающе — вот что он думает о самой идее смерти своего брата. Придёт же такое в голову! — Ты не умрёшь, — окончательно решает Зик. Эрен смотрит на него почти что обиженно — кажется, прямо сейчас Зик рушит какой-то план, созревший его в голове: — А если всё же?... — Не умрёшь, — бескомпромиссно повторяет он. — Всё равно пообещай! — выпаливает Эрен, хмурясь, — мне надо, понимаешь? — Зачем? Это уже походит на спор. — Надо, говорю! Он вскакивает с качелей — от его резкого прыжка Зика слегка откатывает назад, и через какую-то долю секунды они сталкиваются: Зик упирается лбом в его грудь, а Эрен сжимает его плечи, обдавая лицо леденцово-ягодным дыханием. Зик задирает голову: глаза у Эрена влажные. Прежде, чем пролиться, слёзы замирают в самых уголках. Они похожи на битые стёклышки или на бриллианты в маминой заколке. Теперь Эрен плачет. — У Пик умерли родители, — роняет он, судорожно вздохнув, — и она живёт. Как будто и не было их, видишь? Она ведь любила их, точно любила! И мама была ей нужна. А как умерла — стала вдруг ненужной. Я не хочу, Зик… Он спотыкается о всхлип. Роняет ладони с чужих плеч, и Зик ловит их в свои. Сжимает. Пальцы у Эрена прохладные. — Я не хочу, чтобы ты жил без меня так, будто бы меня и не было. Не хочу, чтобы ты меня переживал! Его плечи дрожат. Руки дрожат. Ноги дрожат. Эрен дрожит весь — сжимая его пальцы в своих, Зик чувствует дрожь его тела своим телом, и его накрывает большой, удушающей волной — это паника, Зик паникует. Он не знает, что ему делать. Не знает, как быть. Его брат плачет, плачет по-настоящему: его щёки краснеют, слёзы падают Зику на щёки, на лоб и на губы — они солёные, горячие. Зик не знает, как быть. — Я не переживу, — говорит он и знает: этого мало. Он чувствует себя ужасно маленьким, и от этого становится стыдно. Был бы он взрослым — он точно понял бы, как решить эту трудную головоломку, как заставить Эрена успокоиться. Взрослые умеют подбирать слова, взрослые умеют прикасаться друг к другу так, что все страхи и тревоги забываются. Взрослые умеют всё. А Зик пока ничего не умеет. Он только и может, что сжимать ладони Эрена — как можно сильнее, чтобы отвлёкся, и повторять: — Я не переживу, обещаю! Ты же хотел, чтобы я пообещал? Я обещаю, Эрен, только не плачь. Даже обещает он не так. Неправильно. Лишь бы-лишь бы: лишь бы Эрен успокоился, перестал плакать. И Эрена не обманешь — он знает, он чувствует: и плачет ещё горче, ещё отчаяннее. Бодает лбом плечо Зика, вжимается. От судорожных всхлипов качели мелко пошатываются: Зик упирается ступнями в траву, накрывает голову брата ладонью и вжимает её себе в плечо. — Подожди, подожди… Чтобы правильно пообещать, ему нужно подумать. Почувствовать это обещание. Понять, о чём оно. Прочитать, как книжку, прослушать, как одну из пластинок профессора Ксавьера. Разобрать по частям. «Если Эрен умрёт…» — мысль первая, основная. Корень, сама суть. Эрен — живое существо, человек. Как и все люди, он смертен. Сложно понять — нужно брать за данность. Сейчас он мальчик десяти лет, но пройдёт ещё столько же — ему будет двадцать, он станет взрослым. Дальнейшая закономерность Зику уже известна: взрослые — старые, старые — мёртвые. С этим разобрались. Зику неприятно. Но надо думать дальше. «Если Эрен умрёт, надо пообещать…» — вот здесь загвоздка. Исходя из известной Зику закономерности, вместе с Эреном он повзрослеет, вместе с ним постареет и вместе с ним же умрёт. Возможно, Эрену не до конца понятен весь этот незамысловатый механизм. Нет резона что-либо обещать, если они оба будут мертвы. Или, может, Эрен знает какие-то исключения из правила естественного цикла жизни? Сейчас не время разбираться — он ревёт. Придётся додумывать самому. «Если Эрен умрёт, надо пообещать ему не пережить это» — законченная мысль, её и нужно обдумывать. Хорошо — точнее, плохо, очень плохо, и всё же: надо предположить, что закон перестал работать, и Эрен вырос, постарел и умер, а Зик так и остался маленьким. Каково ему будет смотреть на Эрена в гробу? Эрен в гробу совсем не будет похож на того Эрена, что всхлипывает и размазывает слёзы по его плечу прямо сейчас. Это будет старик — с сухими руками, с желтой кожей, с седыми волосами и лицом, похожим на изюм. Но это будет всё ещё его Эрен — его брат, который вырос, постарел и умер, оставив Зика одного. Оставив его таким же маленьким, ничего не знающим и не умеющим. В старике с лицом, похожим на изюм, Зик будет видеть не просто старика — он будет видеть умершего брата. Вот для такого момента Эрену и понадобилось это обещание. И теперь Зик чувствует этот момент всем собой. Он слышал, что у людей иногда убивает сердечный приступ: такое случается чаще со старыми, но бывает и у молодых — обычно от страха или большого-большого горя. Если бы он стоял у гроба Эрена и смотрел на его старое мёртвое лицо, этого было бы вполне достаточно. Обещание не пригодилось бы, Зик умер бы на месте. И был бы рад, наверное, если смерти вообще можно радоваться. Он устаёт от этих мыслей. Устаёт сильнее, чем от долгого бега или двухчасового урока с профессором Ксавьером. — Посмотри на меня, Эрен. Пожалуйста. Эрен уже притихший. Он слушается, поднимает голову и смотрит на Зика своим заплаканным, красным, но всё ещё маленьким десятилетним лицом. Зик готов пообещать всё что угодно — лишь бы Эрен подольше оставался таким. Лишь бы они взрослели вместе, старели вместе и вместе умирали, даже не заметив, как цикл жизни подошёл к концу, и сработал давно известный им обоим закон. Вот чего хотел Эрен. Теперь Зик понимает. — Обещаю, — говорит он и тянется к лицу брата, чтобы стереть не скатившуюся со щеки слезинку, — я никогда тебя не переживу. Ты будешь нужнее всех, и я не буду жить без тебя. Договорились? Теперь Зик обещает правильно. Лицо у Эрена светлеет. Он всхлипывает ещё разок и улыбается: — А я обещаю тебе. Я тебя тоже не переживу. Честно-честно. Это обещание не такое синее, как небо, и не такое зелёное, как трава — не такое, как Зик представлял. Солнце, трава и небо как-то блекнут, меркнут — так случается всегда, когда у Эрена портится настроение. И всё же этого обещания достаточно, чтобы им обоим стало спокойнее. Они сидят на качелях ещё минут двадцать. Не катаются больше. Просто смотрят на Гермеса: он носится по двору, охотясь за дрожащей тенью от большой липовой ветки. — И всё-таки я ненавижу Пик, — говорит Эрен напоследок, когда они встают. — За что? — снова удивляется Зик. Эрен пожимает плечами: — Она пережила. Так нельзя. И Зик снова с ним не согласен. Они ведь совсем ничего не знают о Пик. Возможно, ей просто не встретился человек, которого не получилось бы пережить.***
К вечеру послевкусие от разговора и взаимного обещания растворилось окончательно. Эрен на удивление быстро справился с эмоциями: следы слёз пропали с его лица, стоило им с Зиком вернуться в дом, и даже щёки перестали краснеть, вернули свой обычный, уже заметно загорелый от солнца цвет. Даже мама не заметила ничего подозрительного. На ужин вернулись отец и профессор Ксавьер. Настроение у обоих было приподнятое: «Чикаго остаётся за демократами: мы делаем ставку на Дэйли» — вот что сказал отец, и мама отчего-то засветилась улыбкой. «Будущий мэр с большой охотой принимает нашу дружбу, — добавил профессор Ксавьер, усаживаясь за стол, — надо полагать, сицилийское вино пришлось ему по вкусу». Прошлым вечером отмечали мамин День рождения — ей исполнилось тридцать лет. Людей было столько, что Зик не запомнил и половины. Их с Эреном нарядили в одинаковые чёрные, совсем как у взрослых, костюмы, а для Пик мама приготовила красивое белое платье, чем-то похожее на те, что обычно надевают невесты. Это был странный праздник. Отец не походил сам на себя: он был весёлым, наверное, даже слишком — в этом калейдоскопе из лиц и голосов он был центром узора, самым ярким и выдающимся. Зик не помнит ни одного подобного дня: ни разу его отца не было так много. За ужином, — праздник проходил в новом ресторане, название которому дала мама, — отец говорил тост. «Нет большего счастья для мужчины, чем встретить на пути женщину, что станет не только любовью, но лучшим другом, бесконечной радостью, главным утешением. Эта женщина осчастливила меня, — когда отец говорил, все молчали: даже Эрен набил полный рот пирога и перестал болтать ногами, — она отдала мне своё сердце, вдохнула жизнь в наш дом и подарила мне самое ценное, о чём я только мог мечтать — двух сицилийских дьяволят, моих любимых сыновей.» Отцу похлопали, как в театре. Зик не очень-то понял, зачем, но решил похлопать за компанию. Мама улыбалась слишком радостно, была слишком красивой в этот момент — так что, наверное, он похлопал ей и её красоте. Скорее всего, именно этот праздник и стал причиной хороших новостей, с которыми явились отец и профессор Ксавьер. Судя по всему, к этому был причастен круглый мужчина. Когда с основными блюдами на празднике было покончено, и гости стали больше болтать, чем есть, этот круглый мужчина подошёл к отцу. Зик не видел его раньше, кажется: у него было два подбородка, — большой и поменьше, и небольшая, но добрая улыбка. По случайности они с Эреном оказались очень рядом — они и стали для отца и круглого мужчины поводом поговорить: — Потрясающее сходство, — сказал круглый мужчина, глядя на Эрена, — словно лепили с матери. — Вы не первый, кто это замечает, мистер Дэйли, — вместе с круглым мужчиной отец смотрел на Эрена так, будто в жизни его не видел, — Эрен пошёл в мою супругу, а Зик — в мою мать, свою покойную бабушку. Удивительной красоты была женщина: голубые глаза, пшеничные волосы… Дальше круглый мистер Дэйли и отец завели раговор о женщинах и их красоте — кажется, мистера Дэйли эта тема волновала как-то по-особенному сильно. Эрену быстро надоело их слушать, Зику не нравилось с самого начала: его раздражало, что на Эрена глазеют, как на экспонат в музее. Так что слушать дальше они не стали. Вероятно, из-за этого и пропустили тот самый момент в разговоре, что стал поводом для сегодняшней радости в семье. Неосведомлённость не казалась Зику каким-то крупным упущением: особого интереса к делам отца и профессора Ксавьера он не питал — более того, любого знания в этом вопросе сторонился практически осознанно. Его пугала возможность услышать или увидеть не то — что-то ненужное, неправильное. Как случилось с тем разговором в родительской спальне накануне появления Пик. Наверное, Зик и теперь продолжал бы прислушиваться к фырканью Гермеса, затеявшего охоту на ногу Эрена под столом, если бы не внимание отца, внезапно сместившееся с разговора о будущем господине мэре: — К слову, Эрен, как тебе спится? Вынырнув из-под стола, Эрен уставился на отца — недоумение в его взгляде тут же отразилось в глазах Зика. — Спится… отлично? — интонацией его ответ походил скорее на встречный вопрос. Мама поставила перед ними по тарелке с пастой. От тепла и аромата, исходящего от тарелки, в желудке у Зика засосало — он даже не заметил, как успел проголодаться. И всё же приниматься за еду Зик не спешил: в этот момент куда важнее было понять, где связь между вчерашним праздником, будущим господином мэром — очевидно, тем круглым мистером Дэйли, и сном Эрена. — Тебя больше не беспокоят дурные сны? — отец помешивал ложкой содержимое своей тарелки, но смотрел не в неё, а на Эрена. Перебегая глазами от брата к отцу и обратно, Зик вдруг споткнулся о взгляд Пик — такой же тихий, как и всегда. Ничего не выражающий. Она тоже наблюдала — поочерёдно: за ним, за отцом, за Эреном. — Меня ничего не беспокоит, — отозвался Эрен. И звучал он так, будто хотел только одного — чтобы от него поскорее отвязались. Зик знал, что это всё это неправда: как и раньше, его брат просыпался посреди ночи, комкая одеяло в пальцах и стискивая зубы — плакать от снов он не любил, всегда пытался сдержаться. Эрен не всегда рассказывал, что именно ему снится: даже Зику не следовало этого знать, отцу с остальными — и подавно. Зик догадывался. Дурные сны начались с давней ночи, с другого дома на Логан-сквер, с разбитых зеркал и оглушительного шума. Они не вспоминали ту ночь: вслух — никогда. Но отчего-то сны Эрена взяли за необходимость напоминать о ней как можно чаще. — Миссис Аккерман — настоящий профессионал своего дела, врач от бога, — включился профессор Ксавьер, — помнится, кто-то косо глядел на рецепты? А, Карла? Мама лишь покачала головой. Она стояла за спиной отца, опустив ладони на его плечи. — Я всё ещё против медикаментозного вмешательства, когда дело касается детей. Если можно обойтись без таблеток — нужно обходиться без них. — В случае пережитого стресса и острых состояний… — кажется, профессор Ксавьер намеревался спорить, но мама прервала его мягкой улыбкой. — Том, не сейчас. И, как бы соглашаясь с ней, отец добавил: — Обеденный стол — не место для дискуссий. Теперь всё хорошо — это главное. Эрен принялся за еду раньше, чем отзвучала благодарственная молитва, и в очередной раз нарвался на выговор от мамы. Дожевав спагетти, он как-то слишком поспешно закинул в себя два ломтика хлеба, залил их соком и, набрав полные руки персиков из пиалы, выскочил из-за стола. — Зик, давай быстрее, — заглянув брату в тарелку, он возмущённо нахмурился, — и почему я вечно должен тебя ждать? Справедливости ради, торопиться им было некуда. Когда с ужином всё-таки было покончено, дел совсем не осталось. Эрен взялся было за пластинки — с картонной обложки сквозь них глядело красивое задумчивое лицо Веры Линн. С этой пластинкой у Эрена завязались какие-то абсолютно особенные отношения. Если быть точнее — с одной конкретной песней. Усевшись на край кровати, Зик наблюдал за тем, как его брат ставит пластинку в проигрыватель. Заиграла музыка — такую играют музыканты в ресторане родителей по вечерам. Запел грудной женский голос — он был похож на голоса женщин в сверкающих длинных платьях, что подпевают музыкантам в ресторане. «Мы встретимся снова, — тягуче и томно обещала Вера Линн под приглушенный джазовый аккомпанемент, — не знаю, где, не знаю, когда». От проигрывателя Эрен не отходил. Так и слушал, уставившись на него: мысленно Зик прикидывал, как долго на этот раз он позволит песне звучать. «Но я знаю, одним светлым солнечным днём мы встретимся снова» — поклялась Вера Линн. — Ненавижу эту песню, — выпалил вдруг Эрен и, не давая леди Линн ни шанса на искупление, отключил проигрыватель рывком провода из розетки, — самая худшая песня в мире. Пускай твой профессор Ксавьер сам слушает такую ерунду, а мы не будем! — Песня как песня, — как и в любой день, когда Эрен вставал не с той ноги, Зик начинал уставать от неуёмного недовольства брата всем и вся, — ты сам включаешь её из раза в раз. Просто чтобы позлиться, заодно и мне настроение испортить. Он не хотел ни грубить, ни попрекать Эрена дурным расположением духа — в конце концов, никто не виноват в том, что иной раз всё вокруг играет самыми тёмными и блеклыми красками. Но Эрен, кажется, растерялся. Он всегда терялся при малейшем несогласии со стороны Зика — и выглядел так, будто внезапно оказался совсем один в самом центре глубокого озера, оставленный семьёй, друзьями и всеми-всеми, кому он мог доверять. — Я не для этого её включаю, — притихшим голосом отозвался он, и Зику послышалось вдруг, словно Эрен пытается оправдаться, — просто, понимаешь… она грустная. Не просто грустная, а издевательски грустная. Как будто эта Вера Линн специально её спела, чтобы всем вокруг было плохо. Зик не совсем понимал, что именно Эрен имеет в виду, но ему казалось, что вот-вот — и поймёт. Оттенок мысли в словах брата показался ему уже знакомым. — Я всё равно не понимаю. Если грустно — не слушай, вот тебе и решение проблемы! Зик больше не думал раздражаться. Он похлопал по кровати, предлагая Эрену сесть рядом с собой — миролюбивый жест, который брат принял сразу же. Сложив ноги по-турецки, он уставился на Зика задумчивыми, чуть погрустневшими глазами. — Немножко не так, — сказал он неуверенно, — это… знаешь, как что? Как «Маленькие женщины», помнишь? Книжка, которую ты читал. И тот момент с Бесс! Ты же перечитывал его много раз, и ты… — …надеялся, что Бесс не заболеет лихорадкой и не умрёт! — перебил Зик: его вдруг осенило. — Вот, да! — оживился Эрен. — И потом! Когда появился этот дурацкий нищий профессор… — Баэр, — подсказал Зик. — Да, Баэр. Сколько раз ты перечитывал их с Джо историю, чтобы… — …чтобы хоть что-нибудь поменялось, и Джо осталась с Лори, а не с ним! — Вот, вот именно! Вот об этом я и говорю! — осознание собственной допонятости сильно взбодрило Эрена: сжав колени Зика, он неотрывно смотрел ему в глаза, словно опасаясь растерять это минутное понимание, — С песней точно так же. Она красивая, но всякий раз я надеюсь, что больше не будет грустно. Слова-то ведь веселые, правильные. Теперь-то Зик точно знал, в чём дело. Эрен поддался тому же заблуждению, что и он в своё время, когда был ещё совсем-совсем маленьким и глупым, девятилетним. Это заблуждение заставляло его из раза в раз брать в руки одну и ту же книгу, снова и снова перечитывать уже читанные страницы и вновь спотыкаться о горечь уже знакомого разочарования. Но Зик вырос из этого заблуждения, он перестал перечитывать книги, приняв за данность: Эсмеральда погибнет на площади, и тело убитого горем Квазимодо рассыплется в прах, даже если ты дашь им ещё один шанс на счастье, перелистнув на тридцать страниц назад. Зику не хотелось, чтобы его брат сталкивался с этим разочарованием сам. Было бы куда лучше, если бы он научился на чужом опыте. Но спорить с Эреном и доказывать его неправоту совсем не хотелось — день прошёл лишь наполовину, а они уже утомили друг друга дурными тяжелыми разговорами. — Дай этой песне время, — предложил Зик, сложив ладони поверх ладоней Эрена, всё ещё сжимающих его колени, — возможно, через месяц-другой она повеселеет. А пока забудь о ней. Лучше давай почитаем. Судя по тому, как легко согласился Эрен, он и сам порядком притомился от самого себя. Идея почитать была встречена на ура, с одной лишь оговоркой — читает Зик. Вслух, конечно. Сам же Эрен распотрошил его аккуратно застеленную кровать, спрятался в кокон покрывала, одеяла и подушек, — да так, что торчал один нос да всколоченная тёмная макушка, — и принялся слушать. На повестке дня была история об огромном ките-убийце, и Эрен, по-хорошему, должен был быть в восторге. Но его хватило от силы на четверть часа активных комментариев невпопад — дальше он засопел. Ещё минут десять Зик исправно актёрствовал над текстом — менял интонации, наградив Измаила унылым заупокойным голосом, а хозяина гостиницы — старческой сипловатостью и противным фыркающим говорком кокни. Но Эрен уснул и оставил Зика наедине с самим собой — предоставленный себе, он вдруг ясно почувствовал: тревога, проснувшаяся внутри него ещё до обеда, на качелях, когда его брат решил, что пора залиться слезами, никуда не делась. Напротив: если бы эта самая тревога была стеной, разделяющей его грудь и горло и не дающей дыханию быть спокойным и лёгким, кирпичиков в этой стене с утра бы значительно поприбавилось. Откуда им было взяться? Отложив книгу с загнутым уголком страницы в сторону, Зик придвинулся поближе к кокону из одеяла, посередине которого, хмурясь, сопел его брат. Не то чтобы он надеялся отыскать в этом коконе причину своей тревоги: внутри него был один только Эрен, задремавший после сытного ужина. Но рядом с ним Зику всегда лучше думалось. Лоскутное покрывало в его голове было сшито из бессвязных обрывков, не дающих и намёка на цельную картинку: отец, мамин День рождения, ночные кошмары Эрена, мистер Дэйли, Пик, утреннее обещание, доктор Аккерман с её таблетками, давние-давние детские воспоминания — те, которые больше всего на свете ему хотелось бы выключить раз и навсегда. Весь этот кавардак подталкивал Зика к одному лишь вопросу: неужели он единственный в этом доме тревожится, ничего не понимая? Неужели у мамы, отца и профессора Ксавьера всё на своих местах? Ладно Пик и Гермес — девчонка и собака, чего с них взять. Но остальные… может, стало бы проще, если бы Зик просто спросил? Взял и подошёл бы к кому-нибудь, да к кому угодно, — к маме, к профессору, на худой конец к отцу, — и спросил. Только вот что? «Мама, с Эреном всё хорошо? Почему иногда он становится таким?» «Профессор Ксавьер, почему мне неспокойно?» «Отец-», — нет, не так: «Папа, у нас всё будет в порядке?» Нет. Все эти вопросы — не то, невпопад. Ими Зик сделает только хуже — родители начнут допытываться, дёргать Эрена по поводу и без, снова появится старая доктор Аккерман с её таблетками в белых банках и прокуренным голосом, и всё станет по-настоящему плохо. Возможно, Эрен убьёт его за такое. Или, того хуже, разревётся и примется кричать, что Зика он ненавидит и братом не считает вовсе. Тогда искать причину зудящей в груди тревоги больше не придётся: она сменится самым настоящим ужасом. Но, как бы то ни было, сидеть на месте Зик не мог. Не в поиске вопросов, а скорее в попытке сбежать от неуёмной тревоги он сполз с кровати и, на цыпочках, крошечными шажками, выбрался из комнаты, тихонько прикрыв за собой дверь.***
— Сдаётся, Эрен и в детстве доставлял своей семье немало проблем, — последние несколько минут офицер только слушает, забыв о блокноте и о пометках в нём, — как же так вышло, что братья-ровесники, воспитанные одними и теми же людьми, неразлучные с первых лет, росли такими разными? Праздное любопытство Смита могло бы стать раздражающим, но Елена всё ещё невозмутима. — Этого не понимал даже Зик. Хотя он не особо-то задавался этим вопросом. Эрен был собой, вот и всё, — отвечает она и, чуть помедлив, добавляет, — другое дело, что такому, как он, совсем не было места в той жизни. Не потребовалось много времени, чтобы сам Эрен это осознал. — Однако… — Мы дойдём и до этого, — обещает Елена, — если вам, конечно, не надоест слушать. Офицер усмехается короткой, лёгкой усмешкой — в этот момент Елене кажется, будто это и не допрос вовсе: так, посиделка двух давних приятелей, поднакопивших достаточно баек за долгое время без встреч. — В доме Йегеров непозволительно много комнат, — говорит Смит, — обыск закончится ещё очень нескоро, так что времени у нас в достатке. А я чертовски люблю захватывающие истории. «И чертовски не любите протоколы» — додумывает Елена про себя. Блокнот у Смита в руках мало походит на официальную документацию. — Эту историю захватывающей уж точно не назовёшь. — Нью-Йорк Таймс, Уолл-Стрит Джорнэл и Вашингтон Пост не согласились бы с вами, — офицер что-то ищет в своём дипломате, но безрезультатно, — увы, я не прихватил с собой никакой свежей прессы. Но поверьте на слово, все первые полосы принадлежат им. — Я не читаю газеты, — коротко отвечает Елена. Если и есть в мире кто-то, способный лгать ещё более откровенно и грязно, чем продажные полицейские, то это репортёры. Офицер пожимает плечами: — Вам в любом случае известно больше, чем им всем. Дверь в палату открывается почти без шума. В палату детектив Аккерман больше не заходит — так и стоит в проёме: очевидно, задерживаться в больнице дольше положенного он не намерен. — Никаких новостей, — оповещает он коротко, Смит кивает в ответ. — Пять минут, не больше, — отзывается он, переводя взгляд на Елену, — мы с мисс Фабер почти закончили беседу. Не распыляясь более на разговоры, детектив выходит из палаты, бросая через плечо: «жду в машине». Они с Еленой ни разу не пересекаются взглядами. — Я порядком утомил вас, мисс Фабер, но позволю себе ещё один вопрос. Последний, чтобы подвести итоги, — получив одобрительный кивок, офицер продолжает, — скажите, ведь было же что-то до? Обстоятельство, событие… что-то, что могло пошатнуть психику Эрена? Возможно, какое-то потрясение из раннего детства, оставившее после себя отпечаток. Елена снова кивает. — Вы правы, кое-что было — и я как раз переходила к этому самому случаю. Скорее всего, он и стал поворотным. Братьям было около пяти, и дома на Лейк Шор Драйв ещё не было — их семья жила на Логан-сквер. — Ах, да, — вспоминает Смит, — пару лет назад по тому адресу открыли очередной дорогущий бар. Елена кивает в третий раз. Больше офицер не перебивает.***
За битый час Зик успел переделать все бессмысленные дела на свете: слоняясь по первому этажу, он посчитал, сколько квадратиков мраморной плитки выстилают коридор в длину — пятьдесят один; набрёл на маму, читающую в саду, и от нечего делать полез обниматься: уткнувшись в её плечо, Зик подставил затылок под ласковую ладонь; «чего ты заскучал, мой маленький?» — улыбчиво спрашивала мама и гладила его по загривку, пока Зик дышал её мягкими волосами и их пряным, удушливо-сладким, невозможно приятным запахом; когда он вернулся в дом, вслед за ним в дверь проскочил Гермес — добрых двадцать минут Зик потратил на то, чтобы как следует погладить щенка и пробросать ему белый бейсбольный мяч; В конце концов, бесплодные мытарства привели его туда, куда приводили их с Эреном всякий раз. Не то чтобы он присматривался, нет: просто одним глазком приметил, как отец и профессор Ксавьер появились в коридоре и вдвоём пошли куда-то в сторону отцовского кабинета. «Мне неинтересно» — подумал Зик. «Без Эрена не надо» — напомнил он себе. «Это нехорошо — подслушивать взрослых: не буду же я делать нехорошие вещи один!» — решил он твёрдо. В лоскутном покрывале его невнятных беспокойств явно недоставало кусочков — в своих запасах он смог отыскать одни лишь тревогу с непониманием. Знания с ответами куда-то затерялись: а может, их и вовсе не было. А если не было, надо было искать — не оставлять же дурацкое покрывало недошитым. Обычно никаких проблем по части «нехороших дел» не возникало: всё, что делать нельзя, они с Эреном делали вместе — стыд и страх, сопутствующие таким делам, всегда делились на два. Иногда они переставали ощущаться, иногда перерастали в неожиданное, почти истерическое веселье. Но сейчас Зик один, и делиться ему не с кем — и он поступает иначе, по-умному: напрочь забывает что о страхе, что о стыде. Переигрывает их. Притаившись, он прижимается ухом к двери. Стоит на носочках, почти не дышит. Дверь закрыта, но маленьких щёлочек снизу, сверху и по бокам хватает, чтобы звуки чужих голосов вполне внятно сплетались в слова. Подслушивать легко. Главное — сосредоточиться. — Почему ты задумался об этом именно сейчас? — доносится до слуха Зика голос профессора Ксавьера, — на носу выборы, и тебе следует беспокоиться о дружбе с демократами, а не о проблемах, которых и вовсе нет. Снова выборы, снова демократы. Сегодня в доме об этом говорят так много, будто бы не какой-то там круглый мистер Дэйли, а сам отец готовится стать мэром. Это не то, что нужно Зику — такой лоскут не подходит его одеялу. Зик досадливо поджимает губы. — Моя жена — итальянка, — слышится голос отца, — мой тесть был итальянцем — я занял его место. Мои дети — итальянцы, пускай по крови лишь наполовину, но если я и впрямь желаю им добра, они должны расти как итальянцы. Ты знаешь, Том? Для итальянца нет ничего дороже семьи. Отец говорит это. Он тревожится о чём-то, как и Зик. О чём-то, связанном с ними — с семьёй. Зик прислушивается изо всех сил — кажется, он становится одной сплошной сосредоточенностью, сконцентрированной где-то в барабанных перепонках. — Твоя жена молода, здорова и счастлива. Твои дети здоровы и счастливы: они получают прекрасное образование, они сыты, безупречно одеты, живут в огромном доме, в безопасности и красоте. Живут именно так, как ты и хотел. Твой труд окупается. Что ещё тебе нужно, Гриша? Голос профессора Ксавьера звучит по-редкому строго: так он звучал ещё давно, когда Зику с Эреном было по девять, и профессор ругал Эрена за то, в чём были виноваты они оба. Они сделали одно особенно нехорошее дело — вдвоём, как и обычно: выбрались из садовой калитки к берегу озера. Одни, без взрослых. Эрен давно мечтал сделать это — погулять вдоль воды без строгих глаз мисс Тайбер и чуткого до удушливости маминого надзора. Наверное, они слишком загулялись: время как будто перестало существовать — то, что небо посерело, а солнце сползло к самой воде, ощущалось как заготовленная специально для них прекрасная картинка, не как напоминание о том, что стоит как можно скорее возвращаться домой. Когда друзья отца, — Крюгер, Браун и Леонхарт, — вернули их домой, мама плакала. Она выглядела так, словно их не было дома целых пять, а может быть десять лет — и они сражались на войне, рискуя жизнью, а не гуляли по берегу озера: она обнимала их с Эреном — крепко и мокро от слёз, и повторяла, как молитву: «мои драгоценные мальчики, мои детки, разве так можно, я ведь вас так люблю» — и много-много других ласковых слов, от которых становилось стыдно. Но не ругалась, только плакала. Ругался профессор Ксавьер. Он отвёл их с Эреном в коридор, к большому сундуку-скамейке, и выставил вдоль стенки, как двух партизан на расстрел. Только вот ругался он на Эрена, оставив Зика на роли вольного слушателя. «Своими поступками ты подвергаешь опасности себя, брата, свою маму, всю семью, — говорил профессор Ксавьер, — если хочешь вырасти хорошим человеком, научись думать не только о себе». Эрен молчал, не дерзил в ответ — но Зик видел, как сильно его брату хотелось заплакать. Тогда он здорово обиделся на профессора Ксавьера и на следующем уроке специально отвечал без особой охоты. Но о той прогулке всё же не смог пожалеть, как ни старался: они с Эреном бродили по пляжу босиком и представляли, что города не существует, и в целом мире есть только они и это озеро. Холодная вода покусывала их ноги, и солнце на закате было таким красивым, и Эрен был красивым, потому что улыбался. Возможно, пришла очередь отца обижаться на профессора Ксавьера с его строгим тоном. Какое-то время Зик не слышит ничего, кроме тишины: или, может, пропускает несколько слов, вспоминая о красивой, как у мамы, улыбке Эрена и капельках холодной воды на его ногах. — Я совсем не знаю своих детей. Я живу в одном доме с ними, но вижу их, будто с экрана, вскользь, — вот следующие слова отца, которые слышит Зик, — я даже не знаю, что они любят. Вчера я видел, как Зик читал Эрену Меллвила в саду. Они читают такие большие, серьёзные книги, а в моей голове остаются крошечными мальчишками, носящимися вокруг рождественской ёлки. И Зику слышится так, будто отец кается. Будто бы он не сидит в своём кабинете, со своим консильери, а стоит в тесной исповедальне со святым отцом. Наверное, так звучит сам Зик, когда рассказывает пастору, что плохо вёл себя и забывал молиться перед сном. Зик не понимает, за что отцу каяться. Он не делает им с Эреном никакого зла — его так мало в обычные дни, что он едва успевает сделать хоть что-то. — Это правда, твои дети взрослеют, но всё ещё остаются детьми, — отвечает профессор Ксавьер, и теперь его голос звучит намного мягче, — Зик невероятно умён, по-настоящему одарённый ребёнок. Немудрено, что с его подачи они читают серьёзные книги. Немногие в его возрасте могли бы похвастаться такой сообразительностью и таким багажом знаний. Потихоньку Зик начинает терять интерес к этому разговору. Никаких ответов — совсем ничего. — Ты часто хвалишь его, — в тоне отца слышится улыбка, — и я горжусь. А что на счёт Эрена? Ускользающее внимание тут же возвращается. Зик прислушивается усерднее. — О, этот мальчик уверен, что солнце светит лишь ради того, чтобы он не спотыкался в темноте, — усмехается профессор Ксавьер, — он очень самолюбив. Ерунда. Полная ерунда. Профессор Ксавьер разбирается в истории, политике и литературе, в целом множестве самых разных вещей — но уж точно не в Эрене. Зик слишком долго стоит без движения — опасаясь быть замеченным, он не шевелит ни единым мускулом, и его руки вместе с коленями потихоньку начинают уставать. Но если заговорили о них, слушать надо. — Не замечал, чтобы он был настолько зациклен на себе, — говорит отец. — Они с Зиком оба зациклены на нём, но не думай, что в этом есть что-то плохое. Я повторюсь: они всё ещё дети. То, что мы видим сейчас — всего лишь ростки. Скажу больше: Зик растёт именно таким, каким ты хотел бы видеть своего сына. Эрен для него — само воплощение слова «семья» — ещё бы, они вместе ещё с материнской утробы. И именно ему он отдаёт всё своё внимание, всю заботу — таким он и будет, когда повзрослеет. Он будет готов на всё ради своей семьи, как и ты. Как самый настоящий итальянец. Это хорошее наследие, не так ли? Отец должен ответить, и профессор Ксавьер должен сказать что-то ещё — в конце концов они должны заговорить о чём-то по-настоящему полезном, а Зик должен слушать их и искать ответы. Но всё идёт не по плану. Кое-что происходит. Затылком Зик чувствует: на него смотрят. Не Эрен — тот бы сразу заголосил. Не мама — она бы тоже не стала молчать, удивилась бы и спросила, что он делает тут один, прижавшись ухом к двери. Не Гермес — человеческий взгляд чувствуется иначе, совсем не как собачий. Медленно-медленно, словно только ожившая каменная статуя, Зик поворачивает голову. И каменеет по-настоящему. Пик. Тихая, как и всегда. И снова в своём красном-красном сарафане. Они стоят друг напротив друга, в двух с половиной, а может быть в трёх шагах. Плитка — шахматное поле, и Пик на белой стороне. От её хода зависит всё: она может стать громкой, может кого-нибудь позвать, и тогда его уличат — отец и профессор Ксавьер откроют дверь, выглянут и поймут. Поймут, что он подслушивал. Тогда Зику придёт конец. Пик смотит на Зика, Зик смотрит на Пик. Тишина между ними сгущается, становится слышимой, растягиваются секунды: Зик уверен, что даже безотказный приём с подгоном часовой стрелки сейчас не сработал бы. Зик знает: чем сильнее ты напуган, тем дольше тянется время. Пик пятится назад, к лестнице, не сводя с него взгляд, и двумя пальцами молчаливо зазывает Зика за собой. Кажется, она не собирается шуметь и раскрывать его перед отцом и профессором. Испуг никуда не девается. Тихонько, опираясь только на пальцы ног, Зик шагает за ней. Ощущение кончающегося под водой кислорода, — барахтающееся поверх груди напряжение, — ослабевает только на последней ступеньке лестницы. — Идём ко мне в комнату, — говорит Пик. Не задумываясь ни на секунду, Зик кивает. Понурив голову, он следует за ней, как за полицейским, патрулирующим улицу и поймавшим его за кражей яблок из соседнего двора. То, что чувствует Зик сейчас — что-то среднее между тревогой и стыдом. Он слишком взрослый, чтобы играть в такие игры. — Ты подслушивал своих родителей? Свой первый вопрос Пик задаёт еще в коридоре — на вытянутой руке от двери. — Отца и профессора Ксавьера, — отзывается Зик. Странное дело, у него даже в мыслях нет лгать ей. — Профессор Ксавьер — твой учитель? — дожидась, пока он войдёт, Пик держится за ручку двери. Закрывая, ложится на дверь спиной. Так и стоит. Зик — напротив. Нелепый, неловкий. Один, без Эрена. — Он консильери отца. И мой учитель, но это не так важно. Пик хмурится — это первое, самое-самое первое изменение, которое Зик замечает в её взгляде за всё время с того дня, что она появилась в их доме. — Конси… что? — переспрашивает она. Он тормозит на секунду-другую: удивление от внезапно обнаруженной живости её лица замедляет мыслительный процесс. — Самый лучший друг, — всё же отвечает Зик после короткой паузы: и добавляет зачем-то, чтобы точно понятно стало, — как Эрен для меня. Пик задумывается: точно задумывается, Зик видит это по её взгляду. Наконец-то он что-то видит в её глазах: это «что-то» — абсолютно обычное, такое же, как и у всех людей — живое. Вопрос задаётся сам собой: это Зик был слепым, или Пик ожила только теперь? Может, всё это время она спала с открытыми глазами и наконец-то решила проснуться? — Эрен — твой брат, — озвучивает очевидное Пик. — не лучший друг, это другое. Зик устало вздыхает. Так, словно этот вопрос до Пик ему задавали уже немеренное количество раз, хотя на самом деле это было впервые. Точнее сказать, конкретно это. «Эрен любит Эдит Пиаф, а какую музыку любишь ты?» — спрашивал профессор Ксавьер. «Мальчики, вы ведь совсем уже взрослые, так и будете спать в одной кровати?» — спрашивала мама. «Вы всюду ходите вместе?» — спрашивал как-то отец. Эти вопросы звучали по-разному, но все они были из одного теста — и, по сути, все они были об одном. Они раздражали Зика очевидностью ответов, но ещё больше — невозможностью обратить эти ответы в форму слов. Удивление от этих вопросов было сродни тому, что испытал бы человек, подойди к нему случайный прохожий да возмутись: «и на кой чёрт ты дышишь?». Ответить настолько просто, что даже трудно. — И брат, и лучший друг, — коротко отзывается Зик. — Эрен — всё. До более внятного объяснения он просто не додумывается. Но Пик, кажется, никакие объяснения и не нужны. Она отрывается от двери, проходит внутрь своей комнаты, мимо Зика, и садится на краешек кровати, сложив руки на колени. В её комнате пустовато: здесь всё белое, совсем немного голубого — в морской картине на стене, в маленьком коврике посередине и в покрывале. Но в целом, если убрать из этой комнаты саму Пик, нельзя даже сказать наверняка, кто здесь живёт: маленький или взрослый, мальчик или девочка? Наверное, всё дело в том, что Пик появилась внезапно — у родителей просто не было времени сделать комнату специально для неё. — О чём они говорили? — помолчав немного, спрашивает она — и добавляет тут же, — я никому не скажу. — Да ни о чём особенном, — тут же отвечает Зик, — как обычно: о своих делах, о выборах и о нас с Эреном. Он снова забывает задуматься — о том, быть ли с ней честным, о том, стоит ли верить в честность самой Пик. Вспоминает только тогда, когда слова уже сказаны: всё равно слишком поздно — они уже говорят. Но Пик всё ещё ждёт чего-то. Смотрит так, будто Зик что-то утаил — и именно это «что-то» ей нужнее всего. — Скажи, а они не говорили… обо мне? И о моих родителях. — О твоих родителях? — удивляется Зик, — нет конечно, они же умерли, чего говорить-то! И понимает, что сказал ужасную глупость — видит это по лицу Пик, которое тут же меняется: она поджимает губы так, что они складываются в одну тонкую белую полоску. Отводит взгляд в сторону. Не отвечает. Зик хочет справиться: «я не это хотел сказать» — но разве это будет правдой? Именно это он и хотел сказать, потому что всё так и есть — родители Пик умерли, поэтому Пик здесь. О мёртвых нечего говорить — с ними не сделаешь дел, не заведёшь дружбы, да и проблем они не создают. Зику не стоило говорить ничего другого, стоило просто промолчать — и он молчит, правда с опозданием. Неловко переминается с ноги на ногу, комкая в пальцах незаправленный край рубашки. Неловкость мучительно щекочет его изнутри. В комнате у Пик жарковато. — Они не умерли, — говорит наконец Пик, не меняясь в лице, — их убили. Теперь приходит очередь Зика молчать. Мама говорила, что родители Пик погибли — и, особо не задумываясь над этим, он представлял что-то очень простое и страшное — автокатастрофу, в которой выжила только она, крушение самолёта или утонувшую где-то в океане яхту. Погибнуть и быть убитым — здесь есть большая разница. У Зика много вопросов, но теперь, уже успев сказать большую глупость, он не решается их задавать. Только уточняет — осторожно, даже голос понижает: — Ты в этом уверена? — Да, — кивает Пик, — я знаю. Слышала. — Слышала что? — всё-таки не сдерживается Зик. — Шум, — отзывается она, — выстрелы, крики… всё. Представить слишком легко: хочет Зик того или нет, невольно он вспоминает о той ночи. О квартире на Логан-сквер. О разбитых зеркалах. То, что Зик не в силах унять себе — не праздное любопытство. Что-то другое, совсем новое, прям как живость во взгляде Пик и перемены в её лице. Но вопросы не задаются — каждый из тех, что приходят в голову Зику, хуже предыдущего. «Почему не убили тебя?» «Как ты смогла пережить свою семью?» «Каково это — остаться совсем одной?» Ему не случалось говорить о таком. Тем более — с маленькими девочками, меньше, чем он сам. Пик всего семь, она вряд ли поймёт — он и сам до конца не понимает. Просто чувствует, что эти вопросы нельзя задавать вслух. Наверное, это жестоко. — Тебе снятся плохие сны? — спрашивает Зик вместо этого. И, кажется, здорово удивляет Пик. Она смотрит на него с непониманием — легко читаемым, ярким: у неё и глаза округляются, и брови приподнимаются вверх — совсем как у настоящих, обычных, живых людей. Как у Эрена. Или у мамы. — Мне не… почему ты спрашиваешь? — осекается она. Да, наверное это странно для неё — между шумом, выстрелами и снами на первый взгляд не найти никакой связи. Просто Зик знает, а Пик нет. Ничего ведь не случится, если рассказать ей? Эрен вряд ли расстроится. Особенно — если ничего не узнает. Он спит там, в комнате Зика. А они с Пик говорят здесь. — Просто у нас тоже… случалось кое-что, — всё же решается Зик, — времени прошло уже много, а Эрен до сих пор видит кошмары. Почти каждую ночь. Это трудно. — У вас тоже убили кого-то? — немного помедлив, спрашивает Пик. — Нет! — выпаливает он. — Конечно же нет! Она вздрагивает — наверное, Зик сказал это слишком громко. Он не хотел. Просто Пик подумала о страшном — о таком, что даже вслух нельзя говорить. Но Зик решает не злиться на неё. Всё страшное у Пик уже случилось — поэтому, наверное, она так легко говорит вслух то, о чём он боится даже подумать. — Тогда что? — говорит она, — из-за чего можно видеть кошмары, если у вас все живы? Зику почти стыдно — снова: Пик думает, наверное, что случилась какая-то ерунда — кто-то палец порезал или испугался грозы. Она не знает, как было жутко тогда. Не знает, что случилось. Он точно должен ей рассказать. Чтобы она поняла, что он понимает. — Пообещай, что не скажешь Эрену, — просит Зик, — он здорово разозлится, если узнает. Когда Эрен злится, он ревёт как белуга. Зик это страсть как не любит. — Обещаю, — говорит Пик, отчего-то понурив голову, — всё равно он не хочет со мной разговаривать. Никто не хочет, кроме вашей мамы. Здесь она права — и это звучит как хорошая причина ей верить. Так что Зик кивает: вспоминать ему не хочется, но рассказать надо. Первой вспоминается комната. Она была простой — поменьше, чем та, в которой живёт Зик сейчас: весь дом на Логан-сквер был меньше, чем дом на Лейк Шор Драйв, но и они с Эреном тогда были маленькими, так что не замечали этого. В маленькой кровати Зика они помещались без труда и засыпали очень быстро — маме порой даже не приходилось читать им на ночь. В ту ночь Эрен уснул первым: он очень устал за день — отец водил их в гости к Рейсам, и там Эрен из всех сил задирал их старшую дочь. Та, что помладше, только-только научилась ходить, и приставать к ней не было никакого интереса. Зик не хотел никого задирать — он просто смотрел, а потому и устал не сильно. Он видит и сейчас — уже взрослый, десятилетний, — как его маленький пятилетний брат спит на спине, подомнув одеяло себе под ноги и громко сопя. И он сам, такой же маленький, лежит рядом, уставившись на потолок: от Эрена жарко, и спать вроде как не хочется, но время постепенно загустевает, и под тяжелеющими веками, как под театральным занавесом, проглядывается какое-то смутное, едва различимое движение. Белёсые блики — то ли уже во сне, то ли на потолке из-под незадёрнутых занавесок, просвечивающих фонарями ночного города. Всполохи света и звук: далёкий, невнятный — звук подступающего сновидения. Тихо — только Эрен сопит, и где-то за окном, далеко-далеко, ревёт сирена пожарной машины. Темно — блекнет комната: блекнет сбоку окно, блекнет стена со стыдной картиной купальщицы, блекнет потолок и белая занавеска. Он засыпает. Что-то случается. Внезапно, как гром среди ясного неба. Это и впрямь похоже на гром: только в сотни и тысячи раз оглушительнее. Это гремит прямо в их комнате: одна секунда — и окна больше нет, то есть нет стекла в нём, и нет зеркала напротив окна. Всё рассыпается на осколки, а Эрен вскакивает с громким выдохом, как будто только-только вынырнул из-под воды. Он смотрит на Зика, и Зик смотрит на него, и снова становится оглушительно громко — то ли здесь, то ли в родительской комнате, то ли ещё где — но у них, в их доме, и дом наполняется таким невозможным шумом, что голова начинает раскалываться. Крик — мамин, Зик слышит, она кричит: «мальчики!». Что-то неразборчивое — отец, кажется: «молчи». Зик не понимает, не прислушивается, не замечает даже, как всё его тело дрожит — до тошноты сильно колотится сердце, и думать не получается. Эрен вцепляется в него мёртвой хваткой, тянет, и они оба валятся с кровати на пол. Зик понял только потом: Эрен был умнее. Ему тоже было страшно — наверное, страшнее, чем Зику, раз он до сих пор видит кошмары, но он посмотрел на разбитое зеркало и сразу сообразил, что и они с Зиком вот-вот могут разлететься на тысячу мелких осколков, так что лучше припасть к земле. Стекло, прижатое к полу их телами, хрустит и рассыпается — становится больно. Шум продолжается — больше без грома, но мама кричит и плачет — она говорит «пусти», и в ответ голос отца отвечает ей «пока нельзя, лежи». Дальше — грохот шагов, голоса: Крюгера и Брауна, папиных друзей — «стреляли с южной стороны»; снова отец — «ищите, быстро, Карла, проверь мальчиков». Всё это казалось вечностью, но происходило в какие-то крошечные секунды. Тогда Зик и понял: когда тебе страшно, время течёт непозволительно долго. И в ту секунду, в воспоминаниях, маленькому ему кажется, будто прошла целая тысяча лет — и тысячу лет Эрен прижимает его к полу, оглушительно дышит на ухо, душит, вцепившись в воротник. Тысяча лет понадобилась маме, чтобы оказаться в их комнате. — Мальчики, вы целы? — звучит её голос тысячу лет спустя. И Эрен, всё так же, не разжимая хватки, тянет Зика назад, к стене. По полу, усыпанному осколками. Он хочет ответить — но вместо этого хрипло кашляет: к горлу подступает, его вот-вот вырвет — от удушья, от вязкого страха, от всего. — Боже правый, в вас… в вас попали? Голос у мамы дрожит, всё лицо мокрое от слёз, и Зик хочет успокоить её, сказать, что они целы — она видит кровь от порезов, кажется, и падает на колени рядом с ними, тянет к ним руки — касается плеч Зика, и тут случается Эрен. Точнее, что-то случается с ним. Он вопит — вопит во весь голос, вопит так сильно, что Зик слышит, как что-то надрывается в его горле, вопит прямо ему на ухо, и ухо сразу закладывает. Он вцепляется в Зика — и Зику кажется, что у его брата не две, а несколько сотен рук, потому что его тело вот-вот переломится, маленькие дети не могут сжимать других детей так сильно. Мама ахает, снова пытается коснуться — как взбесившийся зверёк, Эрен кидается на неё, начинает размахивать руками, бьёт маму, кажется, и у Зика в глаза бьют слёзы. — Эрен, малыш, — сдавленно шепчет мама, силясь поймать его руки в свои, — это я, это мама, всё хорошо, это я. Эрен плачет, кричит, пытается всё и сразу — драться руками, пихать ногами Зика куда-то в стену — так, будто он может провалиться сквозь неё, чтобы его уж точно никто не тронул. Дальше был отец — он как-то успокоил Эрена, чтобы тот дался маме на руки, а сам взял на руки Зика. Дальше был профессор Ксавьер, и они куда-то ехали. Дальше был дом профессора Ксавьера, какие-то люди, Эрен спал. Дальше Зик ничего не помнит. — В общем, в нас стреляли, — заканчивает Зик, — точнее, не в нас, а в наши окна. Но целились в нас. Пик глядит на него огромными глазами. Да, он и сам бы удивился, наверное, если бы кто-то такое ему рассказал. — А за что? — спрашивает она. И этот вопрос заводит Зика в тупик: так же, как его собственный, про плохие сны, завёл в тупик её. — Ну… не знаю, — пожимает он плечами, — за отца, наверное. У него много врагов. — У моих родителей не было врагов, — говорит Пик задумчиво, — ни одного. К нам часто ходили гости, это были их друзья. Надо бы сказать ей, что враги, если они и есть, в гости не ходят — только по окнам стреляют, и то с улицы, но Зик понимает, о чём она. Отец ведь рассказывал ему про врагов, а значит, они есть. Отец Пик, скорее всего, ей не рассказывал, вот она и думает, что никаких врагов никогда и не было. — Тогда за что твоих родителей убили? — спрашивает он. — Я не знаю, — отвечает она, — хотела спросить у тебя. Вдруг твой отец и профессор… — Ксавьер, — подсказывает Зик. — Ксавьер, да. Вдруг они будут говорить об этом в кабинете, а ты подслушаешь! Расскажешь мне? — её голос повышается, становится громче, и Пик вдруг отрывает спину от двери: подходит к нему, совсем-совсем близко, и смотрит как-то совсем по-новому: — Пожалуйста, расскажи! Мне очень нужно! Зик пятится немного. Не от страха — он её не боится. Просто ему снова становится неловко. Ему нечего рассказать. — Я ничего такого не слышал, — признаётся он честно, — и вряд ли услышу. Они не говорят о твоих родителях. Совсем никогда. — А вдруг! — настаивает Пик. Он прижимает палец к губам — она слишком громкая, могут услышать, Эрен может проснуться. Пик понижает голос и продолжает полушепотом: — А вдруг. Если всё же вдруг. Вы же часто с Эреном подслушиваете, я знаю, я за вами следила! Вы точно услышите! Прошу тебя, скажи мне, мне очень надо знать! Зик не спрашивает у неё, зачем. Она маленькая — даже если узнает, кто убил её родителей и за что, не сможет сделать этим людям ровным счётом ничего. А значит, в этом нет никакой пользы. Но Зик не говорит ей об этом. В конце концов, если бы убили его самого, ему было бы тоже хотелось знать, кому и как он насолил. Он думает именно о своей смерти, не о смерти кого-то из семьи, потому что это в сравнении кажется не таким уж страшным. И кивает, обещая ей: — Хорошо, я обязательно расскажу. И Пик улыбается — в самый-самый первый раз. Неярко, блекло. Но всё-таки. — Спасибо, — говорит она. — Поздно уже, — отвечает Зик, — я пойду спать. Уже в дверях он оборачивается, вспоминая. — Кстати, если хочешь поиграть с нами, лучше просто подойди и скажи, а не следи, — говорит он, — не уверен, что Эрен захочет, но он очень злится, что ты так много смотришь. Если он упрётся, я поиграю с тобой без него. Пик кивает, соглашаясь. На этом они прощаются. И Зик думает: даже если Эрен не захочет слушать об этом, мама была права — Пик совсем ещё маленькая, и теперь она живёт в их доме. Значит, нельзя оставлять её совсем одной. Ей грустно и некому даже об этом рассказать. Наверное, стоило поговорить с ней раньше.