2010 год. Лондон.
Четырнадцать дней до Рождества.
Soundtrack
Maybe Tomorrow, Stereophonics
Я иду мимо ярких мерцающих витрин, мимо толп людей, которые веселятся без причины. Смеются так громко, что порой закладывает уши. Порядком отвык от подобного.
Снег медленно кружит, опускается мягкими хлопьями на шапки прохожих, моментально тая, чего не скажешь о снежинках на моих плечах. Как будто я с этим самым снегом заодно. Такой же холодный и…
Хмыкаю под нос и сам себе удивляюсь. Когда успел стать гребаным поэтом?
Резко останавливаюсь, когда в меня что-то врезается. Чувствую, будто весь дух выбили. Правая рука начинает трястись, как и всегда. Блять.
— Простите, сэр.
Опускаю взгляд и вижу огромные испуганные глаза своей неожиданной преграды. Мальчугану лет десять на вид. Он натягивает шапку глубже и смотрит на меня с опаской.
— Все в порядке, — пытаюсь выдавить улыбку, ведь с другого конца улицы уже спешит его громкая мамаша. Она машет руками, извиняется и сыплет оправдания направо и налево. Это не то, что мне сейчас нужно. Уж точно не разговоры с переполошившей всех магглой.
Я киваю ей и парнишке и быстро ретируюсь, засовывая руку поглубже в карман пальто. Столько лет прошло, а она все еще дрожит, как будто пытается найти давно забытую трость.
Мой психоаналитик сказал, что это попытка организма прийти к равновесию, найти точку опоры, а мне смешно. Потому что я не могу найти эту самую опору всю свою жизнь.
А еще ко мне давненько не обращались «сэр».
Со времен моего последнего пребывания в Лондоне, кажется. А было это десять лет назад. В ту самую осень, когда я покидал дом ради стажировки во Франции, как думал, на несколько месяцев.
Мать выбила для меня это место — магистратура в одном из самых престижных вузов Европы. Несмотря на неоконченное образование, меня приняли с распростертыми объятиями. Деньги решают не все, но многое в этой жизни.
Поднимаю ворот и глубже кутаюсь в пальто.
Ветра нет, но сырость Англии, от которой я уже успел отвыкнуть за столько лет, заставляет трястись каждую косточку в моем теле. На побережье Франции все иначе. Никогда не думал, что смогу назвать домом еще какое-то место, кроме Уилтшира.
Рождество только через две недели, но люди будто с ума посходили.
Кто-то скупает все возможные елочные украшения на уличных лотках, кто-то уже успел надраться и горланит песни. Вот за что мне начали нравиться магглы — они себя не ограничивают, живут на полную катушку. Правда сейчас их слишком много. Столько, что хочется уйти подальше, чтобы никогда их не видеть.
Но выбора у меня нет.
Мне пообещали первое же освободившееся место в каком-то маггловском клоповнике, но постоялец съедет только через несколько часов, и даже более чем щедрые чаевые не смогли уговорить девицу у стойки регистрации «что-то придумать».
В предрождественское время все забронировано за несколько месяцев — так мне объяснял каждый первый голос в трубке, когда я пытался выбить себе место для ночлега, сражаясь с телефонной будкой за каждый звонок. Благо спустя четыре неправильных набора номера и несколько впустую потраченных фунтов я понял, как работает это исчадие ада.
Мне тридцать, но я не хочу признаваться сам себе в том, что струсил.
Потому что не могу находиться в мэноре, не могу быть там один.
Нарцисса умерла полгода назад, а я даже не был на ее похоронах. Не смог заставить себя вернуться сюда. И не то чтобы наши отношения были слишком радужными и родственными в последние годы. Я думал, что боль утихнет и обида пройдет. Думал, что все будет как прежде.
Но «как прежде» почему-то не стало. И не будет уже никогда.
Отец умер тремя годами ранее, а мама так и не смогла оправиться от потери. Я звал ее к себе во Францию много раз, хотя прекрасно знал, что она не поедет.
На похоронах Люциуса я, кстати, тоже не был.
Работа в местном Министерстве магии ограничила мои перемещения за границу. Испытательный срок в шесть долгих лет с подпиской о невыезде в одном из самых засекреченных отделов.
Я мог бы выбрать любую другую должность, если бы только пожелал. Все, что душе угодно. Несмотря на метку на моей левой руке и темное прошлое, фамилия Малфой во Франции по-прежнему имела определенный вес, а состояние в несколько сот тысяч галлеонов позволило щедро финансировать любые их благотворительные проекты.
Вначале мне было лестно, жизнь в Париже вскружила мне голову.
В Лондоне на меня давно уже никто не смотрел вот так — раскрыв рот, но во Франции имелось свое мнение насчет Второй магической войны. Чистота крови для них превыше всего, и я множество раз ловил на себе одобрительные взгляды старых пердунов с огромными перстнями и такими животами, что не помещаются даже в самые искусно скроенные брюки.
Мол, ты сделал все правильно, сынок. Выбрал правильную сторону.
Поначалу все это заставило меня поверить в себя, жить без оглядки на общественное порицание, стать тем, кем я был до восемнадцати лет — наследником чистокровного рода. А потом мне захотелось блевать.
С каждым новым благотворительным балом, с каждой встречей с этими сраными толстосумами я понимал, что притворяться не хочу. Просто не имею желания поддакивать им и делать вид, что разделяю их взгляды, что эта война меня ничему не научила.
Научила и многому.
Война, моя болезнь, а еще одна девушка с каштановыми вьющимися волосами.
Я уехал на побережье, как только выпала такая возможность. Сменил столичное Министерство на небольшое отделение в пригороде и зарылся в бумаги, осознанно отрезая себе все пути к отступлению.
Я сделал свой выбор, хоть и жалел о нем потом довольно часто.
Порой мне нестерпимо сильно хотелось вернуться назад, понять что-то для себя, сделать вывод, в какой именно момент моей жизни все пошло не так? На какой дорожке я свернул в неправильном направлении?
Бывало, я напивался до беспамятства и каждый раз приходил к одному и тому же ответу, но он никогда меня не устраивал. Не может что-то столь незначительное так повлиять на тебя, это невозможно.
С утра я вставал с больной головой, с трудом приходил в себя и вновь шел на работу, забываясь в рутине отдела местных невыразимцев.
Но так случалось редко. Подобные выходки могу посчитать на пальцах одной руки, и за десять лет результат довольно неплохой. По крайней мере, мне хочется так думать.
Особенно хреново было в день смерти Люциуса.
Я плакал, рвался домой, собирал чемоданы. Меня остановил Ален — мой коллега — в самый последний момент.
Ален знает историю моей жизни от начала и до сегодняшнего дня, ведь мне просто противопоказано пить, потому что я становлюсь гребаным треплом. Противно от самого себя.
Он уговорил меня остаться, ведь ничего уже не изменить. Я четыре года шел к этой должности, затем были три испытательных срока. Просрать семь лет жизни из-за одного выезда за границу — это слишком даже для меня.
Мать наотрез отказалась впускать меня в мэнор, если вдруг мне взбредет в голову вернуться. Она хотела, чтобы я работал. Хотела, чтобы достиг, в конце концов, хоть одной цели, которую поставил перед собой. Чтобы не был неудачником даже в собственных глазах.
Она спасла меня от очередного идиотского решения в моей жизни, а потом приехала сама, но прожила у меня в доме совсем недолго. Всего лишь пять дней спустя несколько лет разлуки, а после уехала.
Она не находила себе места на побережье, я прекрасно видел это в ее взгляде. То, как она постоянно отводила его. Как поблекли ее глаза. Как лицо испещрили морщины.
В нашем последнем разговоре несколько месяцев назад она просила прощения за все.
«Ты не виновата, мама, — говорил я. — Это только мое решение».
Мое ли?
Почему-то я знал, что она умрет. Просто чувствовал.
Ранним июньским утром прилетела сова, в которой я безошибочно угадал филина семейного адвоката. Сомнений не осталось.
Именно он занимался похоронами. Он провожал ее в последний раз и кидал сухую горсть земли на крышку гроба. Он положил цветы.
Он, а не я.
Странно, но я не смог выдавить из себя и слезы. Как будто все это было предначертано заранее. Как будто я всегда ожидал, что все так и закончится.
Я отдал распоряжения и перевел деньги на счет компании, которая занималась панихидой. Больше в Лондон я не рвался.
И вот я снова здесь.
Спустя шесть месяцев с момента смерти матери. Спустя восемнадцать часов после окончания моего испытательного срока во французском Министерстве.
Вру сам себе, как жалкий идиот. Не рвался сюда, но приехал при первой же возможности.
Но у меня есть оправдание — на этой неделе я должен вступить в права наследования. Мэнор, счета, артефакты, ценные бумаги.
В Гринготтсе мне нужно быть завтра к трем часам, подписать документы и ждать несколько дней, пока они пройдут проверку.
Меня предупредил семейный адвокат, что рассмотрение может затянуться. В предпраздничные дни даже у гоблинов работы сверх меры, хотя, кажется, эти существа вообще не умеют радоваться и знать не знают, что такое Рождество.
Меня отпустили на целый месяц, ведь я не брал отгулов все шесть лет работы, было незачем, но я не думаю, что задержусь здесь надолго.
Жить в этом маггловском клоповнике, что хозяева громко называют «отелем», я не собираюсь. Места во всех приличных гостевых домах арендованы аж до конца января, а в мэнор я не вернусь. Разве что еще раз посещу могилу родителей.
Домовики бились в истерике, когда узнали об этом, но иначе я не могу.
Решено. Отправлюсь обратно во Францию, как только уладятся все бюрократические вопросы.
Мэнор продавать я не собираюсь, несмотря на то, что жить там не буду. В конце концов, это наследие древнего рода Малфоев. Звучит громко, а на деле просто пшик.
Да и денег, что я получил в наследство, хватит с лихвой еще на десяток таких, как моя, жизней.
Во Франции я научился ограничивать себя. Не потому, что нуждался, потому, что ничего не хотел. Жалованья министерского чиновника мне достаточно. Ума не приложу, что буду делать со всеми этими деньгами.
Я мог бы отдать часть на благотворительность, вот только закон во Франции не позволяет делать анонимных пожертвований, а вновь встречаться с парижской элитой на очередном балу у меня нет никакого желания. Воротит от их рож.
Я вытаскиваю руку из кармана. Разминаю ее.
Как же все это заебало. Чувствую себя неполноценным.
Конечно, это просто мелочь после того, что случилось со мной двенадцать лет назад. Какой-то посттравматический синдром из-за войны, проклятия и тех двух лет, что я провел в кромешной тьме.
И на это можно было бы легко закрыть глаза, вот только дрожь в руке не единственный симптом моих панических атак. Бывает и такое, что мои легкие начинают резко сокращаться, но не могут впустить в себя воздух. Тогда я начинаю задыхаться, машу руками, словно припадочный, наверняка выгляжу как полный придурок.
Такое случается нечасто, но сильно бьет по моей самооценке. Успокоиться мне удается не сразу. Обычно кто-то должен взять меня за руку, но, когда рядом никого не оказывается, я могу паниковать несколько минут кряду, пока не вдолблю в свою пустую башку, что это все лишь у меня в голове, что я не задыхаюсь, что могу дышать.
Именно из-за этого у меня не клеится с женщинами.
Нет, они всегда обращали на меня внимание, всегда слонялись где-то неподалеку и строили глазки. Некоторые даже делали непрозрачные намеки на секс без обязательств, но мне неинтересно подобное. Пробовал несколько раз, но от этого пустота только разрастается. Как будто воздушный шар, что полностью заполняет собой все свободное пространство, а к утру лопается с оглушительным хлопком, и не остается ничего.
Не хочу, чтобы случайные женщины видели меня таким. Городок, в котором я живу, совсем небольшой, а сплетни там распространяются со скоростью новенького Нимбуса.
И все бы говорили: «Посмотрите! Вот идет наследник Малфоев, псих чокнутый!»
Если честно, мне давно плевать на разговоры, я сам не хочу заводить отношений. Просто эта отговорка кажется самой удобной, а я действую по заученной схеме все тридцать лет моей жизни — ищу оправдание своим же поступкам или же причины ничего не делать.
Дикий эксперимент доктора Джонаса десять лет назад заставил меня смотреть правде в глаза. Я осознал все про себя еще тогда, лежа на больничной кушетке в операционной.
Но вот шутка: не врать себе и что-то делать со своим поведением — два разных, никогда не пересекающихся пункта в моем ежедневном расписании.
Так что я упорно избегаю серьезных отношений именно из-за этого моего изъяна. Барышня на одну ночь — верх моих способностей к эмпатии. По крайней мере, я говорю себе так каждое утро.
С Асторией мы разошлись по той же причине — из-за моих приступов. Раньше они случались довольно часто, бывало, что и на людях. Она вечно отводила глаза. Астория не хотела мужа, которого приходилось стыдиться.
Шесть лет брака закончились оглушительным фиаско по всем фронтам.
Хотя нет.
Мои панические атаки — капля в море. Просто мы никогда друг друга не любили по-настоящему. Точнее, думали, что влюбились девять лет назад, но влюбленность эта быстро закончилась.
Нужно было и нам заканчивать с нашими «отношениями», но ее родители были в восторге, а Нарцисса бесконечно слала мне какие-то куски ткани для скатертей и варианты расцветок меню для праздничного стола.
Будто мне было до этого дело когда-то. Будто я вообще говорил о какой-то свадьбе.
Но мать была вне себя, ведь я наконец-то нашел «подходящую». Так она отзывалась об Астории не раз и не два, намекая на мой неправильный выбор в юности. На мою ошибку.
Я могу назвать Гермиону Грейнджер по-всякому, но «ошибкой» не поворачивается язык.
Свадьбу организовали так быстро, что мы с Асторией не успели опомниться. Странно, что нам еще не прислали пригласительные на собственное торжество.
Тогда я еще был ослеплен ее красотой. Смотрел в ее глаза и думал, что они прекраснее всех, что мне удавалось видеть до этого. Ее утонченные манеры, ее безукоризненное знание этикета, ее идеальные волосы, улыбка, ровные зубы.
Фигура без выпирающих ребер, округлые бедра, стать. Ее тон, который не повышался на октаву, когда она была мной недовольна. В ней я видел отражение Нарциссы, отражение своей бабушки и еще десятков женщин в нашем роду, которые могли назвать себя «леди Малфой».
Только потом я понял, что нужно мне было вовсе не это. Когда стало слишком поздно.
Я бреду в неизвестном направлении, все больше отдаляясь от дешевенького маггловского мотеля, в котором мне предстоит провести сегодняшнюю ночь и еще Мерлин знает сколько ночей до того, как будут улажены все дела с бумагами.
Плевать.
В конце концов, я всегда могу найти неприметный переулок и трансгрессировать в это богом забытое место.
Из магазинчиков и лавок раздаются рождественские мелодии, призванные поднять настроение даже такому снобу, как я, но выходит у них хреново, надо сказать.
Одна мелодия звучит громче остальных и почему-то привлекает мое внимание. Какая-то навязчивая маггловская песенка про прошлое Рождество. Типичные сопли про любовь и драму.
Хмыкаю себе под нос, но все же поднимаю голову.
Я замираю.
Не знаю, как ноги привели меня сюда и почему я оказался именно в этом районе Лондона, за несколько десятков кварталов от того места, где сейчас мне положено лежать на плохо накрахмаленных простынях и попивать огневиски из собственной фляжки.
Мелодия все навязчивее въедается в мой мозг, отпечатывается на подкорке, пока я стою как вкопанный посреди оживленного перекрестка.
Люди снуют туда-сюда, кто-то недовольно ворчит, но большая часть веселится и ловко огибает застывшего на полпути мужчину в черном пальто.
Я чувствую, как легкие начинают судорожно сокращаться, но быстро беру себя в руки, сжав кулаки до хруста в костяшках.
Я никогда еще так остро не ощущал то, что магглы обычно называют «призраками прошлого».
Но вот я здесь. Стою и тупо пялюсь на сверкающую яркими огнями рождественскую ярмарку Гайд-парка, и все как будто случается вновь.
Моя юность. Мое возвращение из Исландии. Девушка с вьющимися каштановыми волосами.
Гермиона.
***
Soundtrack
Last Christmas, Wham
Сам не знаю, зачем вновь и вновь пробираюсь сквозь толпу людей, но меня будто тянет магнитом.
Переливающаяся десятками огней вывеска над входом гласит: «Зимняя сказка».
Это одна из самых больших маггловских рождественских ярмарок в Англии. Не помню, откуда знаю это.
Народу тут, кажется, в десятки раз больше, чем на улицах Лондона. Они толпятся возле палаток с едой и горячим шоколадом, выбирают сувениры, соревнуются в местном тире в меткости и ловкости за бесполезный плюшевый приз. Должно быть, парни хотят впечатлить своих девушек таким странным, совершенно идиотским способом.
Огромное колесо обозрения украшено мерцающими гирляндами. Такое количество переливающихся огней способно вызвать припадок даже у абсолютно здорового человека.
В центре площади стоит ель высотой в несколько этажей, а вокруг собрались дети и взрослые. Они смотрят на нее с нескрываемым восторгом, будто не видели ничего лучше в своей жизни.
Зачем я вообще здесь?
Пробираюсь по центральной аллее сквозь сплошной поток людей, пытаясь разглядеть хоть что-то на своем пути. Или кого-то. Но все знакомые, что остались у меня в Лондоне, сейчас наверняка ошиваются в Косом переулке, попивают сливочное пиво в Дырявом котле или сидят по своим домам. И не то чтобы я слишком сильно хотел видеть хоть кого-то из них.
Хоть кого-то, кроме одного человека.
Сам понимаю, насколько это глупо и по-детски, но сердце начинает учащенно биться, когда я внезапно натыкаюсь взглядом на ту самую лавочку.
Я засовываю правую руку поглубже в карман и хватаюсь непослушными пальцами за подкладку, почти разрывая ту в клочья.
Перед глазами всплывает кусок больничного бланка Лечебницы Хебна с наспех нацарапанной запиской.
В ней было столько надежд.
Даже спустя десять с половиной лет я могу воспроизвести ее текст дословно. Не знаю, почему именно это так прочно запомнил мозг.
«Грейс, мне пришлось уехать. И мне очень жаль.
Я не говорил тебе об операции, просто не хотел волновать, но она прошла хорошо, и теперь я снова могу видеть.
Я не могу остаться в Хебне по ряду причин, и мне так и не удалось дождаться тебя. Надеюсь, с тобой все в порядке.
Я запомнил, что ты часто бываешь в Лондоне. Я буду ждать тебя в Гайд-парке на центральной аллее — лавочка под самым большим каштаном, — ты точно не пройдешь мимо. Я буду там каждый день с пяти до семи вечера.
Не переживай, если тебе нужно будет вернуться с родителями в Австралию, я буду ждать столько, сколько потребуется.
Я не успел сказать
Надеюсь на скорую встречу, Драко».
Странно, но я уже не помню, чем хотел закончить то зачеркнутое предложение. Наверное, сказал бы какую-то очередную чушь о чувствах. Тогда я очень любил драматизировать.
«Наша» лавочка занята какой-то шумной компанией, а я вспоминаю, как впервые увидел здесь Гермиону, как нахмурился, когда услышал ее голос после стольких лет и уловил едва знакомые нотки.
Я отмахнулся от этой мысли тогда, решив, что операция Джонаса все-таки задела какие-то жизненно важные части моего мозга, но потом из ее сумки выпала эта чертова роза, и все встало на свои места.
Я медленно прохожу мимо, чтобы компания на лавочке не подумала, что я пялюсь, будто больной маньяк.
Помню, как с остервенением топтал бумажный цветок на этом самом месте. Будто он виноват во всех моих бедах. Будто я могу свалить на него ответственность за свои поступки, поведение и юношеский максимализм.
А еще я хорошо помню Гермиону в этот момент. То, как она смотрела на несчастный кусок бумаги, словно это самый дорогой подарок, что ей вручали за всю ее жизнь. Но даже тогда, будучи расстроенной и заплаканной, она не обернулась.
Я уносил отсюда ноги больше десяти лет назад с небывалой скоростью. Желал убраться подальше от этой девушки, наглой обманщицы. Но даже тогда я обернулся, чтобы посмотреть на нее, а она нет.
Она просто сидела на лавочке, сжимая в руках кусок больничного бланка.
В наш последний раз она тоже не обернулась. Гермиона Грейнджер никогда не смотрит назад.
В воздухе стойкий запах выпечки и имбирных пряников. Дети смеются, громко кричат, выпрашивая у родителей очередное лакомство.
Не знаю, зачем вообще пришел сюда.
Между нами все было решено давно, окончательно и бесповоротно. И я знал это, я с этим смирился. В конце концов, как может стать небольшая интрижка на несколько месяцев чем-то настолько значимым?
Мы никогда не подходили друг другу на все сто, и это факт номер один. Я был вспыльчивым, а она упрямой. Мы мирились, расходились, снова мирились, но я стою посреди Гайд-парка и думаю, что, возможно —
возможно, — бежал от себя долгих десять лет.
Резко машу головой, будто отгоняю наваждение. Нет, все это чушь какая-то. Просто я давно не был в Лондоне. Просто не был готов к тому, что каждая его гребаная часть будет так остро напоминать о ней.
Каждая дорожка в парке, по которым мы гуляли бесчисленное количество раз, и каждая сраная лавка. Мне будто снова двадцать.
Запахиваю пальто и складываю руки на груди. Смотрю на часы и понимаю, что болтался без дела больше пяти часов. Этого должно было хватить с лихвой, чтобы предыдущий постоялец выселился, а значит, мне нужно возвращаться обратно, если не хочу отморозить свою многострадальную задницу окончательно.
Но я по-прежнему медлю. Прекрасно понимаю, что больше не вернусь сюда, поэтому хочу задержаться немного подольше. Мало ли, может, во мне тоже появится дух Рождества, что очень вряд ли, конечно.
— Сэр, не хотите поучаствовать? — какой-то паренек сует мне под нос билетики для лотереи или что-то вроде того.
— Нет, спасибо, — качаю головой.
— Но это благотворительная лотерея! — кричит он мне вслед. — Всего пятьдесят пенсов за билет. На эти деньги мы купим подарки для детей из приюта.
Никогда не чувствовал себя гребаным меценатом, несмотря на щедрые пожертвования на благо французской аристократии. То было скорее стратегическое решение, чем мое личное желание. Чтобы завести связи, чтобы меня узнавали.
Даже не знаю, почему останавливаюсь. Говорят, Рождество — время добрых дел.
Достаю из кармана новую хрустящую банкноту в пятьдесят фунтов и протягиваю парню, а у того брови ползут на лоб.
— Боюсь, у меня не найдется сдачи, сэр. Возможно, у вас есть мелочь или…
— Сдачи не надо, — отмахиваюсь. Он забавно щурится, как будто подозревает меня в чем-то.
— У нас так не принято, — качает головой он.
Я не сдерживаюсь и закатываю глаза. Эта правильность кого-то мне напоминает.
— Хорошо, тогда давай мне билеты на пятьдесят фунтов, — этот разговор начинает порядком надоедать. Никогда не был благородным, не стоило и начинать.
Парень копошится в своей сумке, что висит у него на поясе, отсчитывает билеты посиневшими от мороза руками в перчатках без пальцев.
Я нетерпеливо отбиваю ритм ногой, потому что он пересчитывает чертовы билеты, кажется, раз в третий, чтобы все было «по-честному». Шучу, что с таким сервисом никто не захочет делать их организации пожертвования, но он лишь серьезно косится на меня, будто я сболтнул какую-то глупость в неподходящий момент. До чего грозный. Ухмыляюсь про себя.
— Вот, — он протягивает мне пухлую пачку билетов и еще горсть мелочи, — осталось только восемьдесят два, и девять фунтов сдачи.
Я хватаю пачку билетов, настойчиво игнорируя мелочь, но он все продолжает совать ее мне, и я сдаюсь.
— Лотерея начнется уже через пятнадцать минут, — объясняет он. Парень рассказывает о «чудесных призах», которые я могу получить за свою щедрость и сорок один потраченный фунт.
Что-то о самодельных елочных игрушках, домашней выпечке и прочей ерунде.
Если честно, оставаться я и не собирался. Одного доброго дела вполне достаточно для этого дня, я свой лимит исчерпал.
— Здравствуйте, у вас можно купить билеты на благотворительную лотерею?
Я замираю на месте, а на спине моментально выступают капли пота, несмотря на холодную погоду.
Тонкий женский голос интересуется у парня напротив меня, можно ли еще поучаствовать в лотерее, а мне кажется, что все это какая-то очередная глупая шутка моего разума.
— Простите, мисс, но этот джентльмен только что купил все, что осталось, — разводит руками паренек, указывая на меня.
— Вот как… — задумчиво говорит девушка. — Решили заполучить все призы на сегодняшней ярмарке? — шутливо поддевает она.
Я слышу ее голос, слышу ее смех, но не могу взять себя в руки и просто обернуться.
Разве не за этим я пришел в Гайд-парк?
Именно за этим. Просто не рассчитывал, что призраки моего прошлого вдруг обретут дар речи и вполне себе осязаемую плоть.
Должно быть, она считает меня полным идиотом или отъявленным грубияном. Для нее я пока просто незнакомец, с чьей спиной она так упорно пытается вести диалог.
Парнишка смотрит на меня, изогнув бровь. Ну нельзя же так настырно лезть не в свои дела, в конце-то концов!
Я понимаю, что медлить больше не выйдет. Засовываю правую руку поглубже в карман, чтобы не показаться перед ней слабым, чтобы она решила, что у меня все нормально, что я полностью здоров спустя долгих десять лет.
Я медленно оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с большими карими глазами.
Улыбка медленно сходит с ее лица, и сейчас она выглядит так, будто перед ней привидение.
Знаю, Грейнджер.
— Привет, — говорю. — Какая встреча.
Я пытаюсь разыграть сценку под названием «старые знакомые», даже не друзья. Просто случайная встреча в парке после стольких лет, просто приятельское похлопывание по плечу, просто пара незначительных вопросов о чем-то не особенно личном.
Как поживаешь? Как работа? Давно не виделись.
Шаблонные фразы роятся в моей голове, но на деле я молчу, и Гермиона молчит тоже.
В мерцании рождественских гирлянд я вижу только ее большие, перепуганные глаза. Она выглядит так, будто из нее весь дух выпустили. Темные пушистые ресницы, розовые щеки, вязаная шапка надвинута на лоб.
Она часто дышит, и изо рта каждый раз вырывается небольшое облачко пара. Гермиона держит в руках какой-то сверток в подарочной упаковке, прижимает его ближе к груди, словно защищается. От меня.
Годы совсем не изменили ее. Десять лет прошло, а мне кажется, я и не уезжал. Разве что огонь в ее глазах как будто стал тусклее, как будто бы она перестала бороться. За кого-то, вопреки чему-то, за мир во всем мире, со мной — неважно. И мне это не нравится.
В уголках ее глаз залегли паучки морщинок. Так бывает у людей, которые часто улыбаются. Но ей все это до ужаса идет.
— Да, — с трудом выдавливает она. — Вот так встреча.
Не могу сказать, что ни разу за десять лет не представлял, каким будет наш первый раз. Представлял и часто. Вот только ни один из вариантов не был таким.
Я судорожно ищу предлог, чтобы завести разговор, расспросить ее обо всем, чтобы остаться, и тут мне в голову приходит великолепная идея.
— Я могу поделиться с тобой, — вытаскиваю из кармана пухлую пачку, протягиваю ей, но сам хватаюсь за них крепче, словно за спасательный круг, чтобы рука не дрожала.
Идиот, нужно было взять в левую.
Она смешно округляет глаза, оглядывая целую стопку билетов.
— Не нужно, это… — она качает головой, отмахиваясь, но я не собираюсь так просто сдаваться.
— Брось, я же знаю, как ты любишь
помогать, — делаю акцент на последнем слове. Шучу, как думаю, довольно смешно, но ее взгляд становится хмурым. Как будто мы снова вернулись на десять лет назад, в этот самый парк, на эту саму аллею. — Извини, я не хотел.
— Все в порядке, — она натягивает улыбку. Делает вид, что мои слова для нее ни черта не значат, но я слишком хорошо знаю ее. Даже после стольких лет я помню, какая она.
Она аккуратно касается моей руки, когда я протягиваю ей половину билетов, а я отчаянно жалею, что надел перчатки. Но ее руки без варежек, и мне почему-то хочется взять их в свои ладони и поднести ко рту, чтобы согреть.
Отмахиваюсь от этих неуместных мыслей. Мы давно чужие люди. Просто знакомые.
— Значит, ты вернулся в Лондон, — она быстро одергивает руку, словно не замечает, как я задержал дыхание, пока она тянулась ко мне.
— Да, — подтверждаю. — Ненадолго. Нужно уладить дела с наследством.
Взгляд Гермионы обеспокоенно бегает по моему лицу, как будто ищет признаки нестабильности или надвигающейся истерики из-за того, что у меня больше никого не осталось. Но я давно это пережил. Я в норме.
— Я слышала о Нарциссе. Мне очень жаль, Драко, — все же говорит она, и я вижу в ее глазах неподдельную искренность и сострадание.
Только Гермиона Грейнджер может быть такой. Всепрощающей, великодушной. Нарцисса никогда не относилась к ней тепло, и она должна быть последним человеком в Англии, что скорбит о смерти моей матери. Но ей правда жаль, и это не пустой звук для меня.
— Все в порядке, — отмахиваюсь я и пытаюсь придать голосу веселья. — Прошу, — делаю шутливый реверанс в сторону палаток, в которых вот-вот должен начаться розыгрыш, и легко кладу руку ей на спину, как будто мне это позволено.
Но это просто знак вежливости. Меня так воспитали.
Могу поклясться, что под толстой тканью зимнего пальто ее тело мелко вздрагивает от моего прикосновения.
— Невероятно, — качает головой она, пока пробираемся сквозь толпу людей. — Столько лет прошло. Как… как ты жил все это время?
— Ничего интересного, — пожимаю плечами. — Работал во французском Министерстве, сейчас в отделе невыразимцев.
Ее брови ползут вверх от моего беспечного тона. Черт знает почему, но я хочу впечатлить ее, чтобы Гермиона Грейнджер мной гордилась.
В Англии не так-то просто заполучить место в этом отделе. Уж точно не такому типу, как я, с моей-то репутацией и темным прошлым. Но во Франции все иначе, и свою работу я люблю. У меня всегда была болезненная страсть ко всякого рода артефактам.
— Поэтому я не мог вернуться, — оправдываюсь. — Из-за подписки о невыезде.
— Это очень здорово, Драко! — восклицает Гермиона. В ее глазах загорается тот самый огонек. Он совсем маленький, где-то в глубине, но мне этого достаточно, чтобы гордиться собой. Я смог ее впечатлить. — Я помню, как ты проходил стажировку в Министерстве и каждый вечер… — она осекается на полуслове, словно сказала лишнего, смущенно краснеет. — Помню, как тебе это нравилось, — заканчивает Гермиона.
Она помнит. Помнит меня.
— Да, — киваю в ответ. — И во Франции все это стало возможным.
Воспоминания о неудавшейся стажировке в британском Министерстве заставляют меня скривиться. Не люблю вспоминать те моменты. Было очевидно, что брать на работу меня и не собираются вовсе, но «новый мир» с их липовым равенством и всепрощением диктовал свои правила.
Мне позволили заполучить эту гребаную надежду на пару месяцев. Поверить, что я смогу стать полноценным членом общества, а после вышвырнули под всеобщие насмешки и издевательства.
«Стажировка не пройдена». Такое определение значится на моем деле, которое наверняка до сих пор пылится где-то в подвалах Визенгамота. Они даже не озвучили причину, потому что никаких сраных причин и не было вовсе. Но, конечно же, они не могли сказать мне в лицо: все это потому, что ты щенок Малфоя.
Сейчас все по-другому. Меня приняли без оглядки на прошлое. И если в само Министерство я попал благодаря связям и фамилии, то в отделе невыразимцев меня бы не стали терпеть за одни лишь звания и регалии, которых, по правде говоря, и не существует на самом деле.
Я там, где я есть, потому что вкалывал гребаных шесть лет без отпусков и с одним выходным в неделю. Я на своем месте.
— Ну а ты? — понимаю, что крепко задумался, и спешу вернуться к разговору. — Чем занимается самая знаменитая ведьма Великобритании, Гермиона Грейнджер? — Она прищуривается, а я искренне улыбаюсь во весь рот. Прекрасно помню, что она ненавидит, когда к ней так обращаются.
— Я все еще в Министерстве, — пожимает плечами она. — Сейчас работаю вместе с Кингсли, я его помощник.
Мои брови взлетают вверх оттого, насколько просто разговаривает со мной эта хрупкая девушка в смешной вязаной шапке — второй человек после министра магии во всей Британии.
— До окончания его очередного срока осталось три года. Не хочу загадывать, но…
— У тебя все получится, — выпаливаю я, едва подумав. Грейнджер смотрит на меня, широко раскрыв глаза. — Нет, правда. Кто еще, если не ты?
Горячо объясняю ей, что именно такой человек, как она, нужен Англии. Первая женщина министр. Первая магглорожденная женщина министр.
Грейнджер может свернуть горы, если только захочет.
— Ты преувеличиваешь, Драко, — она опускает взгляд на носки своих ботинок, а ее пушистые ресницы то и дело подрагивают от падающих снежинок, и я будто снова вижу ту девчонку из Хогвартса. Ту девушку, с которой я…
— Шестьдесят два! — громко объявляет голос из рупора.
Я тупо смотрю на Грейнджер и не совсем понимаю, что от меня хотят.
— Номер шестьдесят два! — настойчиво повторяет он.
— Наверное, билет в какой-то из этих пачек, — робко подсказывает Гермиона.
— Да, верно, — быстро киваю я и начинаю копошиться в стопке своих билетов, пока она делает то же самое.
Очень скоро выясняется, что почти все призы на этой ярмарке достанутся нам. Я стою с полными руками всевозможного барахла, проклиная эти чертовы билеты.
Хотя если бы не они, я не встретился бы сегодня с Гермионой.
Говорить у нас не выходит, потому что каждые две минуты ведущий называет очередной номер, и он с вероятностью в девяносто пять процентов оказывается в одной из наших пачек. Кажется, мы единственные, кто вообще участвует сегодня в этой идиотской лотерее.
— Неплохой улов, — ухмыляется Гермиона, указывая на уродливого рождественского эльфа в моих руках, сделанного кем-то из организаторов этой богадельни. Ее плечи слегка опущены, а первое напряжение от нашей встречи немного ушло, и я рад, что вот так запросто могу поговорить с ней после всего, что было.
— Тебе всегда достается все самое лучшее, Грейнджер, — притворно надуваю губы и киваю в сторону огромного яблока в карамели в ее руках.
Это единственный приз, который Гермиона согласилась взять. Я помню, как она их любит, и сопротивлялась она недолго, мне даже не пришлось сильно настаивать.
Яблоко покрыто сверху чем-то вроде гоголь-моголя, а размер его слишком велик для маленькой Грейнджер. Она пытается прокусить застывшую карамель, но из раза в раз утыкается носом в белую густую сахарную шапку, пачкая лицо.
Я смеюсь, невольно залюбовавшись ей. Мне кажется, что вернуться в Лондон было моим самым правильным решением за прошедшие десять лет. Да что там, за всю жизнь.
Она отстраняет яблоко от своего лица и смотрит на него, будто на какую-то сложную задачку по арифмантике, высчитывая, с какой стороны ей еще его укусить.
Белая пенка украшает ее нос и самый краешек губ.
Я медленно опускаю пакеты со своими призами на землю и не могу оторвать взгляда от ее лица.
Рука сама тянется к ней, чтобы убрать сахарные крошки с ее губ, а ее глаза смотрят на меня с долей опаски.
— Гермиона! Вот ты где! — Все кончается так же быстро, как и началось. Наваждение проходит, когда сзади на меня налетает и едва не сбивает с ног какой-то болван. — Я всюду тебя искал! — его слишком много. Он размахивает руками и что-то быстро рассказывает, а Гермиона задерживает дыхание, как будто бы ее поймали с поличным. Рядом со мной.
Блять.
Этот недоумок замечает ее потерянный взгляд и наконец обращает внимание на меня. Ну надо же.
— О, простите, ради бога, — начинает извиняться он, обращаясь ко мне. — Я вас не заметил. Простите пожалуйста.
Я смотрю на него, а Гермиона смотрит на меня. Немая сцена из дешевенькой мелодрамы.
— Драко, познакомься, это Крис, — говорит она осипшим голосом. Думаю, ее щеки сейчас красные вовсе не из-за мороза. И, о! Какая удача, что на улице минусовая температура. — Крис мой…
Она медлит, но мне стало все ясно, как только он подошел к ней. Как только сгреб ее в охапку и аккуратно стер остатки гоголь-моголя из уголка ее губ. Как только посмотрел на нее так, как сам я смотрел когда-то.
— Я Крис, — говорит он и протягивает мне руку. — Жених Гермионы.
Не помню, как протянул руку в ответ. И сделал ли это вообще.
Грейнджер извиняется и говорит, что ей было приятно повидаться со мной, что они с Крисом желают мне счастливого Рождества и думают, что все мои дела решатся еще до праздников.
Я тупо киваю головой в знак согласия и проглатываю ком, который внезапно образовывается в моем горле, мешая дышать.
На что я надеялся вообще? Что все эти десять лет она ждала меня? Просто смешно, мы расстались девять с половиной лет назад.
Но вот она уходит, а я думаю лишь о том, насколько прямой выглядит ее спина, когда она сжигает за собой все мосты.
Я думаю о том, что она не обернулась, когда я убегал от нее по аллее Гайд-парка. Хотя больше я убегал от себя самого. Не обернулась в наш последний вечер.
Не поворачивается и сейчас.
Гермиона Грейнджер никогда не смотрит назад.
А я просто остаюсь стоять здесь. Я смотрю им вслед и думаю, что же в моей жизни пошло не так, на какой именно дорожке я свернул не туда.
Я думаю, почему у нас ничего не вышло тогда, десять лет назад.
