***
— Ого. — Дживон, лаборантка, вскидывает брови, когда он вытаскивает из рюкзака сразу две банки карамельного капучино, ещё теплые. — Вы поглядите, только второй день тут, а уже приобрел все необходимые знания. Чонсон протягивает одну из банок ей. Она сияет. — Я попробовал местный американо, и у меня целый день была изжога. — Нет, скорее всего, это из-за местных негативных вибраций… Чонсон вскидывает брови, откидываясь на диване и делая глоток из банки. В отличие от кофе, диваны тут были просто превосходными — так и хотелось врасти в эти чудесные подушки и никогда не уходить… — Это что, какая-то локальная шутка? Она пожимает плечами, с щелчком открывая банку. — Ну, все тут знают, что центрифуги и анализаторы работают на энергии человеческих страданий… Да. А от кого ты её уже слышал? — Был тут какой-то парень… столкнулся с ним в лобби. Странный такой. — Сону? — Вот. — Чонсон щелкает пальцами. — Именно, Сону. Дживон улыбается. — И много он тебе рассказал? Он у нас любит людей шокировать всяким там… Чонсон задумчиво трёт подбородок. В принципе, кроме чудовищных кроксов, стилизованных под сыр, его ничего так уж и не шокировало… — Не особо. Правда, он сказал мне, что живёт тут, и я… не думаю, что я правильно его понял. — А, да. Он правда тут живёт. У него есть палата в отделении репродуктивной медицины, вот и… Чонсон задумчиво потягивает кофе. Новая порция образцов должна была прибыть в полдень, что через целый час, так что у него оставалось достаточно времени для сплетен и пустой болтовни. — А что он там делает? — Он… — Она чуть морщится. — Он — весьма необычный человек, и он согласился потусить в нашем центре, чтобы наши учёные смогли его поизучать. Чонсон вскидывает брови. — Так он — ваша лабораторная крыса? — Грубо, — качает головой Дживон. — Насколько я знаю, на нём не проводят опыты, а просто наблюдают и изучают. Тем более, для него это тоже выгодно, так что… Двери в комнату отдыха открываются, и входит группка лаборантов, бет, имен которых Чонсон ещё не запомнил. Он рассеянно кивает им, Дживон здоровается с каждым, расспрашивая, как успехи, пока Чонсон раздумывает о том, что же в этом Сону такого особенного. Что может бета делать в отделении репродуктивных технологий? Он не успевает спросить у Дживон — как только его внимание возвращается в фокус, он улавливает обрывок фразы, адресованный ей каким-то долговязым парнем в очках. — Неужели уже попала под чары альфы? Чонсон хмурится. Поднимает вопросительный взгляд. — Заткнись, Мину, — фыркает Дживон. — Если ты не в курсе, это называется «дружелюбие». Мину улыбается, его тон шутливый, а сама фраза совершенно безобидная, но Чонсону совершенно не хочется улыбаться в ответ. Он выгибает бровь. — Меня зовут Чонсон. Приличные люди, вроде как, не называют людей по их статусу в их присутствии, Мину. Не называй меня «альфой». Все замолкают, кто-то тянет тихое «о-оу», а Мину все продолжает улыбаться. — Необязательно так остро на это реагировать. На будущее — приличные, — он так выделяет это слово, что оно практически осязаемо повисает в воздухе, — люди не меряются тестостероном. Может, у вас это и нормально, но… Чонсон стискивает зубы. Ситуация так сильно ему не нравится — он ощущает себя таким чужеродным посреди всех этих бет, которые так и ожидают от него, что он вот-вот выйдет из себя, сорвется, докажет им непонятно что… — Спасибо, — холодно улыбается он. — Как окажусь в обществе приличного собеседника, обязательно воспользуюсь этим советом. — Ладно, — вмешивается Дживон. — Закрыли тему. Мину, он тут буквально второй день, а ты уже пытаешься вывести его на конфликт. Чонсон, а ты ведешься. Чонсон закатывает глаза. — Ага, всё. Закрыли так закрыли. Я пойду… проветрюсь. Он с громким хрустом сжимает в кулаке пустую жестяную банку и рывком поднимается с дивана; лаборанты расступаются, освобождая ему дорогу. Больше всего на свете Чонсон ненавидел предвзятость. Видите ли, так принято — в науку обычно идут только беты, потому что это требует большой усидчивости и концентрации. Для альф уготована другая стезя — политики, управленцы, спортсмены и так далее, но Чонсон решил пойти наперекор стереотипам, даже если они были продиктованы самой природой. Когда он пошел в молекулярную генетику, его везде встречало только недоумение. Альфа? Тебе что, делать больше нечего? Решил выпендриться? Он положил всё, чтобы бороться с этой самой предвзятостью: изо всех сил косил под бету, пряча свой природный запах блокаторами, учился максимально прилежно и был вне себя от счастья, когда его приняли на работу над этим проектом. И вот к чему мы пришли: профессор, курирующий его, дает ему самую простую работу, как будто он ни для чего больше не годится, среди лаборантов он, само собой, чужой… Дживон находит его на балкончике третьего этажа: он нашел это место, когда бесцельно слонялся в ожидании ещё одной партии образцов; насколько он понял по почти полной пепельнице и следам пепла на перилах, сюда выходили курить. Чонсон же использовал это место, чтобы пострадать и пожалеть себя. — Мне жаль, — говорит она мягко. — Извини Мину, на самом деле он не такой придурок. — Да ну, — бормочет Чонсон. — Просто… у нас уже сформировалась своя экосистема. Свой уголочек из бет, свободный от феромонов, запахов, разговоров о течках и противозачаточных… Чонсон даже ахает от возмущения. — Но я не собирался!.. — Я утрирую, — улыбается Дживон, наморщив нос. — Конечно, я понимаю это, но все остальные слишком боятся, что ты пошатнешь эту экосистему своим мощным присутствием альфы. Им нужно привыкнуть. Они у нас пугливые. Чонсон водит пальцем по пыльным перилам, отказываясь смотреть на неё. — Мне просто… не знаю. Надоело чувствовать себя белой вороной. Дживон сочувствующе гладит его по плечу. — Зато посмотри, какая ты крутая белая ворона. Не сливаешься с серой массой — мы-то обычные лабораторные крысы, каких многие тысячи. Ты должен гордиться тем, что ты альфа. Чонсон втягивает голову в плечи. Кажется, она, сама того не зная, надавила на его больное место, потому что всё это время всё, что он делал — пытался казаться не тем, кем на самом деле является. Очевидно, такая мимикрия под бету работала плохо, а еще убивала его самооценку, но он просто не мог остановиться. — Да, наверное… Проще сказать, чем сделать, но спасибо. Дживон улыбается. — А ты начинай с простого. Допустим, ты же пользуешься блокаторами запаха, да? Я слышала, они дико сбивают гормональный фон. Не используй их. Чонсон смотрит на нее с сомнением. В обществе считалось хорошим тоном прятать свой запах, чтобы не отвлекать окружающих, так что он даже не задумывался о том, чтобы отказаться от блокаторов. — Это неприлично. — Почему это? — вскидывает брови Дживон. — В нашем исследовательском центре буквально сплошь беты, никто и не заметит разницы. — Да, но… вдруг это помешает каким-нибудь исследованиям? — Брось. Каким образом — ДНК будет хуже полимеризоваться, или как? Чонсон задумчиво кивает. Ее совет он воспринимает серьезно, и тем же вечером пропускает запланированный прием препарата. Его организм на удивление быстро восстанавливается от воздействия блокаторов, и уже на следующее утро по пути в исследовательский центр он может заметить на себе больше взглядов, чем обычно. В метро на него не только смотрят — к нему даже принюхиваются; оказаться в центре внимания после того, как много лет от этого самого внимания бежал — ужасно странный опыт. В центре, правда, никто и бровью не ведет, что неудивительно: беты всех тонкостей природных запахов просто не чувствуют, а феромоны на них не действуют от слова совсем. ДНК, кстати, полимеризуется как обычно. Он опять заканчивает со своей до обидного простой работой (кажется, профессор думает, что это единственное, на что он способен) и опять уходит бродить. Чонсон немножко жалеет себя на балконе на третьем этаже, немножко просиживает диван в комнате отдыха, дорешивая судоку из того же сборника головоломок, а потом идет в виварий. В виварии ему нравится: лаборантка там добрая и позволяет ему кормить животных, в прошлый раз даже дала подержать большую пушистую шиншиллу на руках… Но, как оказывается, в виварии уже кто-то есть: на корточках у клетки с кроликами сидит Сону. Теперь он не в халате, а во вполне себе приличных серых трениках и широкой белой футболке; эти чудовищные сырные кроксы, тем не менее, все еще на нём. Глаза Сону немедленно расширяются, когда он замечает Чонсона; он выпрямляется, чуть хмурясь, и говорит: — А я-то думаю, кто это пахнет на весь центр… Я думал, вы бета! Не подумайте ничего плохого, просто тут я только бет и встречал, вот и поспешил с выводами. Чонсон поднимает брови. — И вам здравствуйте. — Здравствуйте! — выпаливает Сону. — Извините. Я растерялся. Чонсон, надо сказать, тоже теряется, потому что сначала аналогично признал в Сону бету. Но тот почувствовал его запах, а теперь Чонсон явно может увидеть, как трепещут крылья его носа, как сверкает его взгляд, который он то и дело невольно бросает на его шею… Может, именно поэтому он тут и находится — он бета, который может чувствовать запахи? Или такой же альфа под блокаторами? Может, даже и омега? — Я альфа, — пожимает плечами Чонсон. — Блокаторы. — Ого. Вау. Сто лет с альфами не разговаривал. — Он протягивает руку и дружелюбно улыбается. — Очень приятно, Ким Сону! — Пак Чонсон. — Они пожимают друг другу руки, пока Сону с интересом его рассматривает. Надо сказать, это немного неловко — Чонсон хоть и привык, что на него обращают больше внимания, чем хотелось бы, но не так — не лицом к лицу. — Извините, а вы?.. — О. Я омега, тоже под блокаторами. Только вот бьюсь об заклад, мы используем их по совершенно разным причинам… Рукопожатие выходит чуть более долгим, чем требует того этикет, но Чонсон не протестует. — Почему вы здесь? — интересуется он. — Здесь отличный кофе… — Кошмарный же. — И я обожаю здешний виварий. Никак не могу оставить одного во-он того белого кролика, его зовут Чизкейк и он как-то раз укусил меня за палец, но я… — А если серьезно? Сону улыбается. — Меня тут изучают. Я как огромная лабораторная крыска, только у меня есть своя отдельная премиум-клетка в отделе репродуктивных технологий. И иногда мне можно гулять. Чонсон хмурится. Вообще-то, в разговоре с Дживон он привел точно такое же сравнение, но из уст самого Сону оно прозвучало как-то очень неправильно. — Но почему вас изучают? — Потому что, знаете ли, я просто кошмарно пахну… Просто удивительно, как с каждой репликой у Чонсона возникает всё больше и больше вопросов — и если изначально ему было просто любопытно, то теперь он принципиально не остановится, пока не узнает всё. Но прежде чем он успевает задать ещё один вопрос, пейджер у него на поясе пищит, заставляя белых крыс в клетке поблизости разволноваться и заметаться по клетке. — Чёрт, — вздыхает он. — Меня вызывают обратно, извините. Можно задать один вопрос напоследок? Сону лукаво улыбается и качает головой. — Идите. Как-нибудь в следующий раз поговорим нормально, если хотите. — Всего один вопрос! — просит Чонсон. — Мне это точно не даст покоя, я себя знаю. — Вот и отлично! Я буду уверен, что вы думаете обо мне в свое свободное время. Чонсон вздыхает. — Тогда до скорого? Я найду вас завтра. — Я буду ждать. И только потом, когда Чонсон уже механически разученными движениями загружает пробирки в амплификатор, до него доходит. Ким Сону с ним флиртовал.***
Надо сказать, Сону действительно не выходит у Чонсона из головы. Во-первых, конечно, из-за того, что Сону буквально с ним заигрывал — не то чтобы Чонсон не привык к такому вниманию к своей персоне, — совсем наоборот. С ним знакомились на улицах, даже условно думая, что он бета, знакомились и в университете, но всё же этот случай был особенным. Сону — не его одногруппник или сосед, они встретились не в баре, не в магазине комиксов, не оказались по воле случая запертыми в одном лифте (да, вероятность такого знакомства мала, но всё же не равна нулю). Сону… если честно, Чонсон и сам не до конца понимает, кто он такой. Он омега — на блокаторах и, по его словам, с кошмарным запахом… Разве это и есть причина, почему его исследуют? Чем он пахнет? Ржавчиной, сточными водами, перегаром, плесенью, мертвечиной… чем? Чонсон думает о нем весь последующий вечер и утро, думает во время того, как едет в метро (на него все ещё подглядывают с различной степенью заинтересованности и осуждения); прибыв в научный центр, он выискивает взглядом Сону в лобби, но долг зовёт приступать к работе. После того, как все образцы готовы для исследования, Дживон замечает, что он удивительно задумчивый. Чонсон, извинившись, тут же сбегает из лаборатории. В лобби пусто (не считая чьего-то ребенка, увлеченно раскрашивающего брошюры), в виварии — тоже; Чонсон, поколебавшись, спрашивает у лаборантки, не видела ли она Сону — оказывается, что он вот только-только потискал кроликов и ушел. Чонсон обходит, как кажется, весь центр, но внезапно находит Сону на том самом балкончике на третьем этаже. — Чем вы пахнете? — спрашивает он сразу же, потому что этот вопрос так и крутился на языке последние несколько часов. Сону поворачивается к нему с полным удивления взглядом. — И вам здравствуйте, — усмехается он. — Да-да, здравствуйте… У вас получилось. Этот вопрос не выходил у меня из головы. Чонсон подходит ближе, но выдерживает вежливую дистанцию: от него наверняка ведь оглушительно сильно пахнет. Сону подпирает голову рукой, опираясь на перила, и задумчиво смотрит куда-то вдаль. С третьего этажа много не увидишь: открывается вид только на небольшой задний дворик и часть оживленной улицы. В поставленном на заднем дворе птичьем фонтанчике увлеченно плещется одинокий голубь. — Горечью, — отвечает он просто. — Я пахну горечью. Чонсон хмурится. — Но это вкус. — А я так пахну, — пожимает плечом Сону. — Кто-то говорил, что похоже на полынь. А кто-то — как если бы вкус самых горьких таблеток облекли в запах… В общем, не совсем приятно. Чонсон тоже смотрит на голубя в фонтанчике, задумавшись. — И поэтому?.. Поэтому вы на блокаторах? Потому что ваш запах может быть неприятным окружающим? Сону поворачивается к нему, улыбаясь. — Как вы миндальничаете. Он не может быть неприятным, он отвратителен всем без исключения. Просто… Дело не в этом. Дело в том, за счёт чего я так пахну. Есть такая группа веществ — так и называются, — горечи. Когда я только сюда поступил, вопрос стоял, какое именно вещество у меня получается вырабатывать — хинин, кофеин, стрихнин… Ну, думаю, вы догадываетесь, что в конечном итоге нашли. Улыбка с его губ пропадает. Он слегка хмурится, подковыривая ногтем облетающую с перил побелку. Чонсону стоит очень больших сил не отшатнуться. — Стрихнин. — Именно. Но можете не волноваться — пока я на блокаторах, я абсолютно безопасен. Чонсон поджимает губы. Они долго стоят в тишине, рассматривая оказавшийся очень уж интересным дворик. — Но постоянно сидеть на блокаторах опасно, — бормочет Чонсон. — Свёртываемость страдает. Если я не делаю перерывов, у меня постоянно идёт кровь носом. Сону лезет в карман спортивок и демонстрирует ему маленькую упаковку бумажных салфеток. — Поверьте, это не самая серьезная из моих проблем. Но ладно! Я хотел, чтобы вы обо мне думали, а теперь нагрузил вас своими проблемами… Какое ваше любимое животное? Чонсон хлопает глазами. — Не знаю? Орёл? — Орёл — это птица. — Я не силен в зоологии. — А мне нравятся кролики. Право, такое счастье, что здесь есть виварий, иначе я бы свихнулся… — Как человеческое тело может вырабатывать стрихнин? Сону прищуривается. — Вы не хотите поговорить о кроликах? — Я хочу, чтобы вы нагрузили меня, так что если вы не против, то можем поговорить об этом, — качает головой Чонсон. — Только если я потеряю тормоза, осадите меня. Я могу быть очень бесцеремонным, когда мне что-то любопытно. Сону вскидывает брови. — Хорошо. Я не знаю. Пока никто не знает, и поэтому я здесь. — Блокаторы не мешают исследованиям? — Иногда меня с них снимают, но совсем ненадолго. В основном нет. — Снимают? Но тогда… — Тогда меня запирают в моей камере. — Сону улыбается. — Упс. Я хотел сказать, в моей палате. — Вы не можете покидать центр? — По своей воле — нет. — То есть вы буквально живёте тут? Сону безучастно смотрит на него. Ему гораздо больше идёт, когда он улыбается. — У меня нет выбора. Чонсон жуёт губу. Это кажется ему таким неправильным, хоть и является, похоже, единственным правильным решением. Эти исследования же пойдут ему же на благо, да? Так ведь? Но прежде чем он успевает спросить об этом, пейджер на поясе разражается громким писком. Чонсон прикрывает глаза и невольно стискивает пальцы в кулаки. — Вот и поговорили, — говорит Сону бесцветно. — Вам, кажется, уже пора идти. Ох. Ну конечно. Его наверняка достали подобные разговоры и то, что в нем видят только его особенность и научную ценность этой особенности… И тут пришел Чонсон и вместо того, чтобы нормально с ним поговорить, влез со своим любопытством. Отлично, Пак Чонсон. Эмпатия как всегда на высоте. — Мне нравятся кошки, — говорит Чонсон и осторожно улыбается. — У меня есть одна. Глаза Сону загораются любопытством, и он немедленно расплывается в улыбке. — Правда? А у вас есть фото? — Покажу вам в нашу следующую встречу. Надеюсь, вы будете думать обо мне в своё свободное время.***
В следующий раз они встречаются в виварии. Сону знакомит его с Чизкейком — грузным белым кроликом, пугающе сверлящим его красными глазами, а Чонсон в свою очередь показывает ему фото кошки своей семьи. Сону показывает ему, что хвостик Чизкейка вытягивается, как телескопическая труба (мир Чонсона немного пошатнулся), Чонсон — видео, на котором его кошка играет с елочной игрушкой. Как оказывается, у Сону нет телефона — не потому что нельзя, а потому что он отрицает способы коммуникации в целом, — поэтому остаток перерыва они смотрят подборки мемов и видео с животными, сидя у клетки с шиншиллами, пока пейджер на поясе у Чонсона не звенит. Тему запаха Сону в тот день они не поднимают.***
— Как получилось, — говорит Сону осторожно, — что ты пошел в науку? Ты же альфа. Чонсон прикусывает губу. Как выяснилось, у обоих были больные точки, с которыми нужно было обходиться осторожно. — Это ничего не решает, — хмурится он. — То, что я альфа — еще не значит, что у меня нет мозгов. Сону мотает головой. — Нет, я совсем не об этом. Пол не определяет умственные способности, конечно, просто я точно знаю, какие в этой сфере царят предубеждения. Беты ужасно мнительные. Как-то в команде, которая мной занимается, появилась девушка-омега. Ей пришлось уйти из-за давления со стороны коллег. Чонсон морщится. Дело идет к вечеру. Стоит мягкий прохладный август: пасмурно и дело идет к дождю, но в случае чего в любой момент можно будет зайти обратно в центр… После одной из своих смен Чонсон решил остаться в центре чуть подольше, потому что погода прекрасная… письменной работы на завтра не так много… а еще потому что Сону попросил его немного задержаться. Чонсон вовсе не против: ему нравится маленький уютный дворик центра и компания Сону. Чонсон спрашивает, задумавшись: — Думаешь, они имеют на это право? — На что? — На предубеждения. — На предубеждения может и имеют, — пожимает плечами Сону. — Но они точно не имеют право на то, чтобы вести себя как полные придурки, а именно это они и делают. Чонсон усмехается и качает головой. — Меня тоже решили попрессовать в мои первые дни, но не то чтобы успешно. Ну, знаешь, «ты что здесь забыл», «решил покрасоваться», «не хватает внимания» и всякое такое — ничего нового. Я уже тысячу раз такое слышал. — И тебя это не трогает? Чонсон играется с завязками своего худи. И это Сону упрекал его в том, что он лезет туда, куда не надо — сам нашел больное место и давит туда, давит и давит… — Трогает, конечно, — вздыхает он. — Я живой человек и я нуждаюсь в том, чтобы чувствовать себя своим. А я чужак. Даже если ко мне хорошо относятся, если находится кто-то достаточно дружелюбный, — Дживон, например — я все равно чувствую эти границы. Сону кивает и, кажется, все же решает не давить. — Хотел бы я родиться бетой… Чонсон неопределенно пожимает плечами. — Преодоление трудностей — то, что делает нас нами. — Я и есть сплошные трудности, — бормочет Сону тихо. — Но ладно. Я не в том положении, чтобы жаловаться. Ты знаешь, что у окон вивария постоянно ошиваются кошки? Похоже, кто-то их подкармливает, и я слышал, что под навесом теперь живут котята… Хочешь посмотреть? Чонсон не так хорошо знает Сону, но уже отлично усвоил то, как легко тот соскакивает с темы.***
Если задуматься, то Чонсон и правда устал. Его не раз посещали мысли о том, что, может быть, пора сделать то, чего от него все ждут, и пойти в спорт, стать пожарным, полицейским и всякое такое — там он бы обязательно нашел, куда приткнуться. Уйти не позволяла его страсть. Он пошел в молекулярную генетику не от нечего делать и не из-за желания родителей (и не потому что решил покрасоваться и привлечь к себе еще больше внимания, как думали окружающие) — нет, им двигала только страсть и любопытство. А еще, наверное, упрямое желание доказать, что все эти люди ошибаются. Из всей группы для участия в исследовании выбрали именно его, хотя были претенденты и получше, и Чонсон наивно подумал, что дело в блестяще выполненном эксперименте, который он провел в прошлом году. Подумал, что его наконец заметили за его способности, и был полон энтузиазма сделать всё, что от него требуется… От него, как оказалось, требовалась вся грубейшая работа — перетащить холодильные контейнеры, рассортировать образцы и подготовить их к исследованию. Даже школьник бы справился. Чонсон не на это рассчитывал, когда ему красочно описывали, какое серьезное это исследование. Как-то он спросил у профессора, как продвигаются дела — тот отделался коротким и неинформативным «хорошо». Дживон же красочно расписала, что они нашли несколько подозрительных генов, которые могут кодировать мутацию, которую они изучали — картировать хромосомы поручили ей. Ну конечно же. Чонсон потерял интерес. Ну исследуют и исследуют, а он потом проверит результаты в научном журнале их университета. Главное, что он будет упомянут в статье — а это важно для его будущей докторской степени… Всё, ради чего он приезжал в центр — покараулить котят под навесом у вивария, покормить толстых шиншилл сельдереем и поговорить с Сону о каких-нибудь глупостях. Все многочисленные обитатели центра, кажется, слишком заняты, чтобы обращать внимание на какого-то лаборанта, болтающегося без дела, а поэтому не говорят ему ни слова, едва окидывая его взглядом. А еще им, судя по всему, совершенно плевать на то, что он болтается без дела с объектом их исследования. Даже если он альфа, а Сону — омега, хоть и без запаха. Нет, конечно, у Чонсона и близко не было подобных мыслей, но беты, как он успел понять, до ужаса консервативны. Например, их как-то застает на том самом балкончике на третьем этаже группка незнакомых ему лаборантов, наверняка намеревающихся покурить; одна из девушек окидывает Чонсона рассеянным взглядом и интересуется у Сону: — Сону-я, прохладно, не замерзнешь? — Если хочешь снова одолжить мне свой халат, то я только за, — отзывается Сону живо. — Мне понравилось. Она хихикает, снова смотрит на Чонсона как-то странно и разворачивается, подталкивая всех остальных, чтобы заходили обратно. Чонсон смотрит им вслед, пока они не исчезают за поворотом, а потом переводит взгляд на беспечного Сону. — Почему все так спокойно это воспринимают? Сону, к счастью, сразу понимает, что именно Чонсон имеет в виду, освободив его от неловких пояснений. Он пожимает плечами. — Они знают, что я умираю со скуки в одиночестве. — Звучит так, словно ты близок с… — Чонсон заминается, — ну, с твоей группой. Они же хорошо к тебе относятся? — Не то слово! Они прелестные. Гаыль — она со мной по нечётным будням, — постоянно таскает мне всякую вредную гадость, потому что моя диета бесполезна и неоправданна. Бомгю со мной по чётным, и по ночам мы обычно смотрим сериалы на проекторе в конференц-зале… А Юджин — ты ее только что видел, — иногда крадет меня по выходным, и мы ходим в кино или в игровые залы. Думаю, без них я бы свихнулся. Чонсон хмурится. — Крадет? Тебе не позволено отсюда выходить? Уголки губ Сону, дрогнув, все же остаются сложенными в своей привычной безмятежной улыбке. — Ну, только с разрешения профессора и обязательно с кем-нибудь из лаборантов. И обычно только по необходимости. Это не так уж и страшно. — А по-моему, жуть какая-то. Ты как в тюрьме. — Это ради безопасности окружающих. — Но ты же под блокаторами. Чем окружающим может повредить простая прогулка по городу? — Всякое может случиться, — отвечает Сону, помолчав. Он больше не улыбается. Чонсон тут же закрывает рот. Открывает его, пытаясь найтись с извинениями за то, что опять полез не в ту степь, но у него невольно вырывается: — Ты снова начинал пахнуть? Сону вздыхает. — Такое случалось… пару раз. Один — когда я посещал родителей. Еще несколько — здесь, в центре. Но это раньше, когда мне только подбирали блокаторы — тогда никто не подозревал, какой мой организм упрямый. Сейчас вроде такого не происходит, но всё же… Всем будет лучше, если я останусь тут. — Всем, но не тебе, да? — Жизнь, насколько ты понимаешь, ужасно несправедливая штука. Серьезно, всё не так и плохо. Юджин хорошо за мной следит, и до сих пор все закрывают глаза на мои таинственные исчезновения. Всё не так плохо, как кажется. Чонсон понимает, что его занесло, но любопытство не позволяет ему остановиться. — И до каких пор ты тут? Ты же не останешься тут на всю жизнь. — До тех пор, пока они не придумают, как заставить меня прекратить вырабатывать яд. Никто не знает, сколько это займет, но я вполне готов потерпеть. Верится в это плохо. Он — удивительнейшее существо. Человек, который вместо феромонов, призванных привлекать окружающих, вырабатывает сильнейший яд — и никто не знает, как и почему. Отпустить такой экземпляр из цепких научных лап и лишить себя возможности совершить переворот в своей сфере — просто кощунство. Конечно, Чонсон отлично осведомлен о принципах биоэтики — заставили вызубрить, — но он также и знает, насколько безжалостными могут быть ученые, забывая о морали в угоду любопытству и в погоне за сенсацией. Они наверняка знают, как полностью заблокировать его пахучие железы — не может быть, чтобы это было так сложно. — Ты не хотел бы сбежать? — спрашивает он неожиданно даже для себя. Сону смотрит на него, округлив глаза. — Сбежать? Насовсем? — Насовсем. Лицо Сону смягчается, и он снова улыбается, но не этой нарисованной улыбкой, за которой ничего не разглядеть — теперь искренне. — Конечно, я хотел бы. Но ты сам понимаешь, насколько это эгоистично. Если бы я сбежал, — в теории, конечно, — то мне пришлось бы прятаться от людей, чтобы никому не навредить. По-моему, лучше переждать несколько лет в уютном центре, где хорошо кормят и есть крыша над головой, чем до конца дней жить обросшим отшельником, который питается шишками и белками… Чонсон вздыхает. — Наверное. Писк пейджера ставит в их разговоре жирную точку.***
Как-то ранним утром Чонсон находит Юджин — она курит у ворот центра, попивая кофе из магазина через дорогу. Он просит её позволить ему забрать Сону на следующих выходных — обещает вернуть к рассвету, что всё будет в порядке, что никто об этом и не узнает и всякое такое. Юджин вполне оправданно колеблется — она ведь понятия не имеет, кто он такой, — вдруг выкрадет насовсем или навредит… — Ты же альфа, да? — говорит она серьезно. Чонсон заранее предвидит крах своего плана. — Тогда тебе будет проще почувствовать, если он начнет пахнуть… Если почуешь горечь, то сразу же — сразу же! — отводи его подальше от людей и отходи сам. И звони мне, я дам номер. Понятно? Чонсон аж от приоткрывает от того, как легко удалось её уговорить. — Я… хорошо. Конечно, без проблем. Она окидывает его ещё одним странным взглядом и добавляет: — Если обидишь его, я тебе голову откручу, понял? Чонсон улыбается. — По рукам.***
Ночью воскресенья Чонсон подъезжает к воротам центра; они уже давно заперты на замок, но у Юджин, как и у всех работников, остающихся на ночь, был свободный доступ к ключам. Сону, идущий к воротам вместе с ней, при виде него широко-широко улыбается — так, будто до конца не верил, что Чонсон всё-таки это сделает. — Ого, — говорит он с широкой ухмылкой, заглядывая в открытое окно с пассажирской стороны. — А ты водить умеешь? Мне бояться за свою жизнь? Чонсон закатывает глаза. — Я получил права в шестнадцать, успокойся. — Не думаю, что это показатель… — Сону оглядывается на Юджин, которая ждет в воротах, скрестив руки на груди. — Я правда могу поехать? Она вздыхает. — Да, Сону-я. Или ты думал, если спросить триста раз, в триста первый ответ изменится? — Не преувеличивай, — отвечает он невозмутимо и быстро обнимает ее. — За меня не волнуйся. Если будут искать, скажи, что я устроил истерику и заперся в кладовке… Она улыбается, а потом адресует Чонсону самый убийственный взгляд из всех возможных. Даже если у Чонсона были бы нехорошие намерения, после такого взгляда они бы точно пропали. Сону садится на пассажирское сиденье, пристегивается и посылает ему ещё одну сияющую улыбку. — Чтобы ты знал, я всё ещё не передумал насчёт шишек и белок. Чонсон наблюдает за тем, как Юджин уходит обратно в здание, и только потом отвечает: — Очень жаль. Придется вернуть тебя к утру… Есть какие-нибудь идеи насчет того, куда можем поехать? Хочешь куда-нибудь? Сону разводит руками. — Понятия не имею, обычно Юджин сама выбирала. Я плохо ориентируюсь в городе. — Вот этого ответа я и ожидал, — улыбается Чонсон и снимает машину с ручника. — Я приготовил целую развлекательную программу на сегодня. Надеюсь, ты не хочешь спать. Первым делом они заезжают в кафе, чтобы перехватить какой-нибудь вредной еды (потому что, как говорил Сону, его диета бесполезна и неоправданна). Из-за того, что сегодня выходной, кафе полно людей: куча парочек, приодевшихся для воскресного свидания, группки подруг, шумные и смеющиеся. Среди всех них Сону всё равно выделяется, привлекает внимание — даже в обычных джинсах и чуть мятой футболке с принтом с покемонами. — Чего смотришь? — интересуется Сону, когда они стоят в очереди к кассе. — Радуюсь, что ты не надел свои кроксы. Сону окидывает взглядом свои кеды (на мысках которых синей шариковой ручкой нарисованы звездочки) и дует губы. — Отличные кроксы. Не знаю, что тебе так не понравилось. — Носить кроксы — само по себе преступление. — Знаешь что, я передумал. Вези меня обратно. Чонсон смеется, Сону тоже; стоящие рядом люди оглядываются и смотрят на него с интересом. Чонсон может их понять. Когда они наконец получают свой заказ и садятся за освободившийся столик, то молчат еще минут десять, наслаждаясь едой: Чонсон — потому что не ел с самого обеда, а Сону… ну, по понятной причине. — Кстати, — замечает Сону наконец. — Даже не верится, что Юджин так легко меня отпустила. Чонсон кивает. — Меня это тоже удивило. Даже подкупать не пришлось. Сону улыбается, болтая трубочкой в своем коктейле. — Просто она не отпускала меня даже с Гаыль, что, в принципе, понятно — если что-то со мной случится, она будет отвечать головой. А с тобой — вот так просто. Но с другой стороны, может, она понимала, что… Сону вдруг замирает, нахмурившись, и поднимает руку к носу за считанные мгновения до того, как из него начинает идти кровь, а потом хватает из подставки салфетку и прижимает к носу, запрокидывая голову назад. Чонсон молча наблюдает за этим, болтая ломтиком картошки фри в соусе, а потом интересуется: — Все в порядке? — В полном, — отвечает Сону чуть гнусаво, всё ещё запрокинув голову. — Не привыкать. Одной из самых распространенных побочек блокаторов (кроме, конечно, грубейших сбоев в цикле течки или гона) считались проблемы со свертываемостью — Чонсон испытал это на своей шкуре, когда в старшей школе у него не было времени (и мозгов), чтобы следить за приемом и делать перерывы. Правда, одно дело — кровь из носа, и совсем другое — инсульт или чего похуже. — Часто так происходит? Сону тщательно утирает нос салфеткой, смотрит на оставшиеся на ней пятна и наконец смотрит на Чонсона. — Достаточно, чтобы я испортил несколько своих любимых футболок. Но ничего, меня всё равно скоро снимают с блокаторов, так что я успею оклематься. — Снимают?.. — Чонсон хмурится. — Погоди. Когда? — Через неделю, может быть, раньше… — Сону прячет глаза. — Извини, я должен был сказать раньше, но сам узнал только сегодня. — Оу. Мое исследование кончается в начале сентября. Осталось две недели или около того. Сону очевидно грустнеет, теребя в пальцах салфетку. — Ясно… — Ну, я имею в виду, кончается практическая часть, — добавляет Чонсон торопливо. — Вряд ли я буду участвовать в написании статьи, но мне наверняка придется наведаться в центр разок-другой. Потом у меня начнется семестр, но я не думаю, что буду настолько занят… Знаешь, все было бы гораздо проще, если бы ты пользовался гаджетами. А то мне придется дежурить под окнами твоей палаты и кидать в стекло камешками, чтобы ты вышел. Сону поднимает на него взгляд. — Ты будешь приходить ко мне? — Конечно? — Чонсон моргает. Разве это не было очевидно? — Если ты хочешь. — Хочу, — кивает Сону и расплывается в улыбке. — Давай остановимся на варианте с камешками. Звучит очень загадочно. Чонсон не знает, насколько это может затянуться — на несколько месяцев или лет, — но у него нет проблем с терпением: он дождется. А до тех пор по мере возможностей он постарается, чтобы их общение не затухало и чтобы Сону не оставался только в компании лабораторных кроликов и своих исследователей… Надо сказать, Чонсон не врал насчёт развлекательной программы — он продумывал всё это последние несколько дней, уточняя графики работы и бронируя билеты, если было необходимо. Зачем? Ну, с одной стороны — он и сам давным-давно погряз в повседневщине, с другой — хотелось переплюнуть Юджин. Кино и игровые автоматы — классно, конечно, но он может и лучше. А еще… ради этого блеска в глазах Сону. Ради его улыбки — ни на йоту не натянутой или неестественной. Ради того, как он, разволновавшись, хватал Чонсона за запястье и тут же разжимал пальцы, смущаясь… Кажется, Чонсон влип, но обдумать это нужно было позже. После кафе они едут растрясать калории на роллердром: как оказалось, ни он, ни Сону понятия не имеют, как стоять на коньках (это сложнее, чем кажется), а поэтому всё вышло частично больно, частично унизительно и частично очень весело. Потом они восстанавливают ушибленную гордость в зале с аркадами (Чонсон только сильнее её травмирует: Сону уделывает его в пух и прах — сказывается опыт), совершают набег на несколько палаток с уличной едой, пока не наедаются до такой степени, что становится сложно передвигаться… На часах давно за полночь, когда они посещают обзорную площадку — она находится на верхнем этаже одного из самых высоких зданий в городе, и оттуда весь город, подсвеченный ночными огнями, выглядит как на ладони. Открывающийся вид очень даже располагает к разговорам — совсем не то же самое, что балкончик на третьем этаже центра, но похоже. — Я живу во-он там, — указывает Чонсон, как если бы Сону понял, куда он указывает. — За теми высотками. — Ой. — Сону морщится. — Далековато. И как ты добираешься до центра каждое утро? — Со страданиями, — фыркает Чонсон. — Ничего, я привык. Мне и до универа добираться далековато, мама предлагала снять квартиру поближе, но я не думаю, что готов жить в одиночку. — Правда? Почему? — Я уверен, что буду слишком сильно скучать. На первом курсе я как-то остался в общежитии на семестр и чуть с ума не сошел. Сону вздыхает и вертит в пальцах выданный им билет — Чонсон заметил, что он всегда пытается занять чем-нибудь руки, когда у него на уме что-то тяжелое. — Я тоже скучаю по родителям. — Ты часто видишься с ними? — Ну, они живут в пяти часах езды отсюда и приезжают иногда по выходным или праздникам, но… реже, чем хотелось бы. — Он рассеянно улыбается и трет в затылке. — Но, может быть, это и к лучшему. Каждый раз, когда мама приезжает, я только и делаю, что краснею перед ребятами. Чонсон улыбается. Он счел это за свое личное достижение: Сону больше не бегал от неприятных тем, и ему больше не приходилось собирать информацию по случайно оброненным крохам. — А что ты будешь делать, когда всё это закончится? Вернешься к ним? Сону заметно воодушевляется. — О, даже не знаю. Я думал о том, что наконец смогу сдать экзамены и подать куда-нибудь документы, но если не получится, то не страшно. Высшее образование жутко переоценено. Я найду работу. Может, буду жить один — когда-нибудь хочу переехать за город, разбить небольшой садик и завести дома целую кучу домашних животных. Блин, я надеюсь, что мне позволят забрать Чизкейка себе, когда я выйду — я столько упрашивал профессора, чтобы его отдали мне, но у него такое черствое сердце… Сону, наверное, в курсе, что всех лабораторных животных усыпляют после опытов, даже если после этих самых опытов они остались совершенно здоровыми — что, на взгляд Чонсона, совершенно бесчеловечно. Он надеется, что Чизкейка эта судьба все же минует. Даже несмотря на то, что он пару раз укусил Чонсона за палец. — А ты? — Сону смотрит на него, и его глаза всё ещё сверкают. — Что ты собираешься делать? Чонсон теряется. — Ну, для начала мне бы универ закончить. А потом… не знаю. Я задумывался только о том периоде времени, когда я совершу научный прорыв и заработаю кучу денег. — Скукотища, — комментирует Сону. — Ну извини, я материалист. Но, знаешь, идея с садом и животными звучит просто прекрасно. Пригласи как-нибудь на чашечку чая. Сону улыбается ему. Время близится к трем ночи, а потому Сону начинает клонить в сон. Чонсон чувствует себя просто отлично, — он подозревает, что его организм закален многочисленными бессонными ночами за домашкой — но все же предлагает заехать за кофе, а потом встретить рассвет где-нибудь, где будет хорошо его видно. Бариста в крохотной круглосуточной кофеенке окидывает их взглядом, пока готовится кофе, и замечает: — Вы очень хорошо смотритесь вместе. Они смотрят друг на друга, смутившись, но никто не упоминает, что они на самом деле не вместе. Парк, в который они отправляются, находится на возвышении, поэтому машину приходится оставить, а дальше подниматься пешком — Сону (несмотря на большой карамельный латте с кучей взбитых сливок — больше сахара, чем кофеина) ужасно сонный и жалуется, что слишком устал, тогда как Чонсон всё ещё чувствует себя бодрее некуда. Удивительно — в последнее время он выживал только на огромных дозах кофеина и честном слове… Всё это окупается, потому что вид открывается просто чудесный: город отсюда кажется каким-то огромным созвездием. — О господи, — бормочет Сону, усаживаясь прямо на траву. — Давай я тут вздремну, а ты меня разбудишь, как солнце встанет, договорились? — Нет. Я боюсь темноты, мне будет слишком страшно одному. — Чонсон опускается рядом и предлагает: — Если хочешь, я могу отвезти тебя обратно. — Ну уж нет, я не поднимался сюда только ради того, чтобы сразу же спуститься. — Сону откидывается на спину и хмурится, глядя на небо. — Блин, я думал, тут будет видно звезды. — Световое загрязнение, — вздыхает Чонсон. — Когда будешь подыскивать себе домик с садом, выбирай районы подальше от крупных городов… Он достает из кармана наушники и начинает их распутывать, чтобы было чем занять оставшееся до рассвета время, как Сону вдруг говорит задумчиво: — Ты когда-нибудь влюблялся? Чонсон замирает, глядя на него с удивлением и пытаясь понять, какая логическая цепочка привела его к этой мысли. — Не знаю. Наверное, да. Сону поворачивается набок и подкладывает ладонь под щеку, глядя на него сияющими от любопытства глазами. — Наверное? Чонсон вздыхает. Ему никогда не нравилось, когда лезли в его личную жизнь, не нравилось сплетничать об отношениях и делиться своими чувствами — это казалось ему слишком личным, слишком сокровенным, чтобы выдавать посторонним. Но Сону… Чонсон почему-то уверен, что он спрашивает не из праздного любопытства — это тоскливое желание знать, чего он всё это время был лишен. — Не наверное, — улыбается он. — Да, я был влюблен однажды. — И как это было? Чонсон переводит взгляд на сияющий огнями город, раскинувшийся у их ног. — Мы с ним… были очень хорошими друзьями. Нет, не «были», мы и до сих пор поддерживаем общение. В старших классах мы договорились, что если не найдем пару на выпускной, то пойдем друг с другом, и всё как-то так завертелось, что на выпускном мы поцеловались, и… Мы встречались где-то месяц, а потом пришлось расстаться, потому что он уехал учиться в другую страну. С тех пор я не помню, чтобы влюблялся по-настоящему. Сону прикрывает глаза. — Каково это? — Волшебно. И немного больно, конечно. Мы понимали, что неизбежно придется расстаться, но всё равно пошли на это. Они молчат какое-то время, пока небо на востоке не начинает светлеть. — Я очень много думал об этом, — говорит Сону тихо. — О том, что когда всё это закончится, я наконец смогу остаться с кем-нибудь без риска, что я могу его убить. Но кому я буду нужен? Не то бета, не то дефектный омега. И дети у меня вряд ли когда-нибудь появятся. Чонсон решительно качает головой. — Ну, знаешь ли, не для всех это решающий фактор. Сону открывает глаза и смотрит на него снизу вверх. — А для тебя? Ты смог бы встречаться с таким, как я? — Конечно, — отвечает Чонсон без раздумий. — Тот бариста сказал, что мы хорошо смотримся вместе, — шепчет Сону, приподнимаясь на локте. — Как думаешь, он подумал, что мы на свидании? — Я не против считать это свиданием. Дыхание Сону сбивается. — Ты целуешься на первом свидании? И, ну, у Чонсона нет моральных предубеждений на этот счёт. Одну ладонь он кладет Сону на талию, притягивая его к себе и практически держа его на весу, второй — аккуратно откидывает с его лица волосы; Сону прикрывает глаза, ожидая поцелуя, и Чонсон, движимый огромной нежностью, оставляет легкие поцелуи на подрагивающих веках, кончике носа, уголке улыбающихся губ… Запах шампуня, кофе, карамели и его тела — ничего тяжелого и дурманящего голову, от его запаха не хочется скалить зубы и предъявлять права на своё. От этого Чонсон чувствует себя… удивительно человечным. Именно поэтому вся эта горячая душащая нежность кажется ему такой особенной: она не имеет никакого отношения к его животной природе, запахам или феромонам. Это волшебно. И немного больно, потому что оба понимают, что неизбежно придётся расстаться, но всё равно идут на это. Сону целует его в ответ так, словно у него вот-вот кончится воздух. Чонсон чувствует его частое-частое сердцебиение, то, как сильно он цепляется за его плечи, словно стоит ему чуть разжать пальцы, и Чонсон исчезнет. Они отрываются друг от друга — Сону делает глубокий вдох и ошеломленно улыбается, глядя на него сверкающими глазами. Чонсон переводит дыхание, как вдруг он чувствует. Призрачную горечь, оседающую где-то на небе и корне языка и разгорающуюся всё сильнее. Чувство такое, словно пришлось проглотить горькое лекарство без воды — тошнотворное и до немеющего горла. Чонсон, наверное, сразу же меняется в лице, потому что Сону напрягается и встревоженно сдвигает брови к переносице. — Что… — шепчет он. — Нет. Нет-нет-нет, только не это… Чонсон, всё ещё глядя на него во все глаза и пытаясь сглотнуть чистую сконцентрированную горечь, заполняющую носоглотку, позволяет ему выпутаться из своих рук. Сону сразу же вскакивает на ноги и пятится. — Звони Юджин, — всхлипывает он, отходя всё дальше. — Боже, мне так жаль, я не хотел, прости меня, прости… — Сону, — пробует Чонсон слабо. — Всё в порядке. — Звони! Юджин отвечает на его звонок практически сразу же — голос такой ясный, словно она и не думала спать в четыре утра. — Скинь геолокацию, — сразу же командует она, даже не спрашивая, что случилось. — Скоро будем. Отведи его подальше от людей и сам не подходи близко. Они ждут её в полной тишине, заполняемой пением птиц, пока над городом медленно занимается рассвет. Сону от него в двадцати метрах — сидит на корточках, прикрыв лицо руками, и выглядит таким маленьким и беззащитным, что Чонсона поглощает глупое нерациональное желание подойти и обнять, убедить, что всё будет хорошо… Горечь всё еще цепляется за его кожу и сидит глубоко в горле — так, что глотать сложно. Неудивительно, что он чувствовал себя таким бодрым: стрихнин начал действовать на него ещё до того, как он смог его учуять. Юджин приезжает так быстро, словно готовилась к худшему; вместе с ней еще одна машина, из которой выходят несколько людей в респираторах и защитных костюмах. Они помогают Сону забраться в кузов фургона, и грузовик, взвизгнув шинами, оставляет их с Чонсоном наедине. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Юджин тихо. — Дышать не тяжело? Чонсон мотает головой. — С Сону все будет в порядке? — Конечно. Его собственный яд не вредит ему же. Ты бы лучше о себе беспокоился… Поехали. Нам нужно убедиться, что с тобой все хорошо. В такой ранний час, кажется, не спит половина исследовательского центра; когда они с Юджин прибывают, по коридорам то и дело снуют сотрудники, пялящиеся на Чонсона так, словно впервые его видят. Юджин оставляет его в кабинете его куратора — помимо профессора (пять утра! что он тут делает?) в кабинете еще и Дживон. У Чонсона внутри что-то холодеет. Ах, ну конечно. После такой вольности его место в этом исследовании наверняка будет освобождено. И чего он еще ожидал? Не то чтобы это волновало его сильнее всего на данный момент, сейчас бы разобраться поскорее с этим разговором и найти Сону, узнать, все ли с ним в порядке… Чонсон сжимает руки в кулаки и замечает: — Думаю, мне не стоит приходить завтра, не так ли? Профессор смотрит на него из-за толстых очков и кивает. — Да, мне кажется, в этом нет необходимости. — Мне жаль. Извините, если я повел себя непрофессионально. Тот качает головой. — Нет-нет, не извиняйтесь! Вы проделали отличную работу, и мы вам очень благодарны. Мы обязательно впишем ваше имя в статью, насчет этого вы можете не волноваться. Пройдите с Дживон-ши, пожалуйста, она вас осмотрит. Мы должны убедиться, что с вами всё в порядке. Чонсон хмурится. Смотрит на Дживон — та только указывает подбородком на дверь, чтобы он шел за ней, и тщательно прячет взгляд. Она отводит его в палату, о существовании которой он даже не подозревал. Между ними повисает тягостная тишина, пока она усаживает его на койку, а сама моет руки, надевает перчатки и набирает в шприц содержимое какой-то ампулы. На часах слегка за пять утра, на улице за окнами центра ещё даже не начали ездить машины, но из коридоров то и дело доносятся разговоры. Чонсон не прислушивается. Наверняка ему не понравится, что бы он ни услышал. Она вводит ему антидот и присаживается рядом, кладя около себя телефон. — Я включу диктофон, если ты не против. Мне нужно провести осмотр, но нет времени записывать вручную… — Чонсон отвечает молчанием, и она вздыхает. — Вытяни руки перед собой, пожалуйста. — Это было подстроено. — Чонсон, пожалуйста. Чем быстрее мы с этим разберемся, тем лучше. — И что будет, когда ты меня осмотришь? — Мне нужно сдать отчёт до шести. — Отчёт, — неверяще хмыкает Чонсон. — Да, насчёт того, что с тобой все в порядке, — объясняет она терпеливо. — Если ты поможешь мне, я отвечу на все твои вопросы, договорились? А теперь, пожалуйста, вытяни руки перед собой. Чонсон нехотя делает, как было сказано — его пальцы мелко подрагивают, — и повторяет вопрос: — Это всё было подстроено. Об этом знали все? — Не все. Только отдел репродуктивных технологий и некоторые из нашего. Согни руку в локте и сопротивляйся, когда я буду тянуть. — Почему я? Только потому что я альфа? Она сжимает губы в тонкую полоску. — Видишь ли… Им нужно было исследовать триггеры, которые могли бы заставить организм Сону прорваться через блокаторы. Феромоны альфы — один из сильнейших таких триггеров, но, как видишь, у нас тут сплошь беты… Чонсону становится тошно. Господи, а он наивно понадеялся, что его наконец заметили за его достижения и потенциал, но оказалось, что в нем всё равно видели только его пол. На нем поставили эксперимент без его ведома, как на какой-то лабораторной крысе. Он может запросто подать на центр в суд, но судиться из-за того, что его подвергли опасности, оставив его наедине с Сону, ужасно неправильно. — Если бы мне сказали… — Если бы тебе сказали, то ты бы согласился спровоцировать омегу выработать один из сильнейших ядов в природе, который в теории может убить тебя самым болезненным образом? — обрывает его Дживон. — Мы пытались найти кого-нибудь, кто пошел бы на это добровольно, но никто не соглашался даже на большие суммы. — Сону, как я понимаю, об этом не знает? Она прикрывает глаза. — Конечно, не знает. Какая речь может идти о морали и этике? Они наверняка руководствовались принципом «цель оправдывает средства», совершенно не обращая внимание на какие-то мелочи вроде чувств. — Где он сейчас? — В своей палате. Теперь возьми мои кисти в свои руки и сожми максимально крепко, держи, пока не устанешь… Но я не думаю, что вы сможете увидеться в ближайшее время. Чонсон хмурится. — Почему это? — Потому что он на изоляции, — вздыхает она. — Его решили снять с блокаторов пораньше, так что минимум полмесяца… — Быть не может, чтобы не было никакого способа с ним связаться, — качает головой Чонсон. — У него должны быть какие-то окна или экран, он же не в темнице сидит. Дживон крепко стискивает зубы. — Видишь ли, профессор попросил, чтобы ты… У Чонсона вырывается невольный смешок. — О. Понятно. Ты закончила осмотр? — Да, симптомов отравления нет, но… — Чонсон немедленно поднимается, и она смотрит на него почти что умоляюще. — Чонсон, я думаю, что сейчас и правда не стоит… — Если честно, мне уже плевать. Дживон поджимает губы и тянется к телефону, чтобы остановить запись. Прежде чем он выходит из комнаты, ему доносится вслед тихое: — Не все делали это по своей воле.***
Чонсон показывает охраннику свой пропуск, болтающийся на шее; охранника, наверное, давным-давно сменили, потому что тот буквально знал его в лицо — настолько часто приходилось его выпроваживать… В лобби Чонсон неуверенно заминается. Он отлично знает, где находится конференц-зал, но проходить внутрь в одиночестве не очень хочется, поэтому он становится возле кофейного автомата, выглядывая своих коллег в прибывающих людях. Кофейный автомат, кстати, заменили — теперь его обслуживает другая компания, но Чонсон, поддавшись приступу сентиментальности, вставляет в автомат купюру и выбирает американо. Он не был в этом центре уже как… год. Почти год назад охранник выпроводил его, заявив, что тот, кого он ищет, давным-давно переведен в другой филиал, и только после этого Чонсон сдался. До этого он битые полгода пытался сначала попасть в отделение репродуктивных технологий, откуда ему неустанно давали от ворот поворот; потом он надоел всем настолько, что охраннику запретили вообще пускать его в здание. Он нашел в соцсетях профиль Дживон, а потом и Юджин, но обе, вскоре выпустившись, ушли из центра, а поэтому понятия не имели, как продвигается исследование и скоро ли он сможет увидеться с Сону. Все ниточки обрубили. У Чонсона осталась только надежда на то, что Сону, если захочет, сам свяжется с ним, когда всё закончится, но прошло уже больше полутора лет, а от него ни весточки. Ну, Чонсон не мог его осуждать. Он достиг того, чего хотел: выпустился с отличными рекомендациями, поступил в магистратуру и вступил в отличную исследовательскую команду, где все — удивительно! — обращали внимание только на его способности. А теперь выступает на своей первой в жизни конференции, представляя разработку, в которой принял непосредственное участие… Вроде бы, всё, что нужно для счастья, но чего-то всё же недоставало — как если бы он потерял одну детальку от пазла. Автомат пищит, выдавая стаканчик с его американо, и Чонсон пробует его. Морщится. Приятно знать, что негативные вибрации никуда не делись — хоть какая-то стабильность… — Как кофе? Чонсон оборачивается. Улыбается, морща нос. — Премерзкий. Сону вскидывает брови — такое знакомое выражение! — и с сомнением смотрит сначала на стаканчик с кофе, а потом на пропуск на шее Чонсона. Он… изменился за эти полтора года. Черты лица стали чуть тверже, высокие скулы обострились, взгляд серьезный, без капли прежнего лукавства. Как и прежде, красивый до безумия. — Что-то не меняется, — комментирует он. — Вот уж не ожидал тебя здесь увидеть. Он не улыбается. Чонсон от этого чувствует себя как-то странно — ну да, ему не стоило забывать, как именно они расстались, не имев возможности поговорить целых полтора года… Между ними наверняка тонна недосказанностей и недопониманий, но захочет ли Сону высказаться или понять? — Я выступаю с докладом, но мои коллеги, судя по всему, опаздывают. А ты здесь… — О, я просто пришел поддержать Юджин и Гаыль, у них тоже выступление сегодня. Чонсон чуть хмурится и делает глоток американо, даже не замечая горечи пережженных кофейных зерен. — Выступление по поводу… Сону качает головой. — Нет, не по поводу меня. Они давным-давно ушли из команды, ещё за несколько месяцев до того, как я выписался. Думаю, они выступают с разработкой каких-то контрацептивов, но это не точно… Чонсон опускает глаза. — И давно ты выписался? — В начале сентября. Полгода назад, получается. Он оказался прав — Сону просто не хотел его видеть. При желании, он мог найти его контакты хотя бы у той же Юджин, раз до сих пор поддерживал с ней общение… Чонсон не должен чувствовать себя оскорбленным, но всё же немного чувствует. Он так долго пытался найти его, узнать хоть что-нибудь о его состоянии, и вот как всё обернулось. Сону мог хотя бы сообщить, что всё закончилось и что с ним всё хорошо. — Я рад. Надеюсь, теперь ты делаешь всё, что хочешь. Они молчат, и Чонсон отчаянно надеется, что вот-вот придет хоть кто-нибудь знакомый и заберет его в конференц-зал, чтобы избавить его от этой гнетущей неловкости. Может, притвориться, что ему уже пора? Типа, нужно повторить свое выступление, и всякое такое… — Ты знал? — спрашивает Сону тихо. — Ты знал, что они использовали тебя для эксперимента? Чонсон со свистом втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. Он все-таки узнал об этом. — Нет. Мне рассказали только после того, как всё кончилось. — А, — отзывается Сону безжизненно. — Ясно. — Ты думал, что я был в курсе всего? — вскидывает бровь Чонсон. — Что начал общаться с тобой только из-за того, что мне так сказали? Может, ты думал, что я пригласил тебя на свидание только потому, что думал, что смогу тебя спровоцировать? Сону невесело усмехается, отводя глаза. — Я понятия не имел о том, что тебя втянули в это недобровольно, ладно? Я спрашивал у своих, но никто так и не ответил мне ничего вразумительного. Тем более, ты так ни разу и не навестил меня за всё это время, что мне ещё оставалось думать? Чонсон возмущенно ахает. — Меня не пускали! Мне как-то даже пригрозили, что вызовут полицию, если я попытаюсь проникнуть в здание центра снова! — Но… — Но тебе об этом так и не сказали, да? Удивительно. Сону смотрит на него беспомощно, и уголки его губ горько ползут вниз. Да, мысль о том, что его использовали в качестве подопытного, всё ещё заставляла Чонсона чувствовать себя отвратительно, но то, как безжалостно обошлись с Сону, было в сотни раз хуже. — Мне так жаль, что тебе пришлось через всё это пройти, — почти шепчет он. Ему, если честно, плевать на время, на опаздывающих коллег, на гул прибывающих участников конференции, собирающихся в лобби, на то, что их наверняка кто-то может подслушать… Он ждал этого разговора полтора года, мир подождет. — Они попытались повторить опыт пару раз, — говорит Сону тихо. — Уже с моего разрешения — чтобы я какое-то время контактировал с альфами. Ничего не вышло. — Почему? — Я думаю, потому что я не был в них влюблен. У Чонсона перехватывает дыхание. Может, он догадывался об этом (скорее, надеялся), но услышать это прямо из его уст — совершенно другое дело. — Ты был влюблен в меня? — повторяет он тихо-тихо. — Почему? Потому что я альфа? — Потому что ты был первым, кто искренне мной заинтересовался. Мной. Не тем, какую научную ценность я представляю, а моей личностью. С тобой я не чувствовал себя одиноким. — А как же твоя исследовательская команда? — хмурится Чонсон. Сону грустно улыбается. — К лабораторным животным тоже привязываются. Это совершенно не то же самое. — Чонсон! — Чонсон вздрагивает, чуть не расплескивает забытый кофе, когда его окликают со стороны, и оборачивается. — Мы тебя уже обыскались. Сколько раз говорить, что звук на телефоне тебе не просто так… Это Вонён, его коллега; она запинается, переводя взгляд с него на Сону, и её брови ползут вверх. — Д-да, — отвечает Чонсон растерянно. — Я… — Ой. — Она ещё раз окидывает Сону неловким взглядом и пятится. — Мы, если что, в конференц-зале, но подходи поскорее, ладно?.. Она практически убегает, и Чонсон только тогда смотрит на часы — до начала конференции остались считанные минуты. Совершенно точно не время и не место, чтобы выяснять отношения, но ему почему-то кажется, что либо здесь и сейчас, либо никогда. Они смотрят друг на друга не то с надеждой, не то с ожиданием того, кто сделает первый шаг — кто первым признается, что эти полтора года не заставили потухнуть то, что между ними разгорелось. — Я солгал, — выдыхает Сону. — Когда сказал, что не ожидал тебя тут увидеть. Я пришел только потому, что надеялся с тобой столкнуться. Не потухло: то, как горят его глаза, всё ещё вызывает в Чонсоне трепет. — Как насчёт пропустить чашечку кофе после конференции? Нормального. Сону улыбается. — По рукам.